— Эмилия, не надо.

— Но…

— Это все не важно.

— Что?

— Мне очень жаль, и я люблю тебя. Честное слово. Но я больше не могу быть с тобой. Не могу больше так поступать с Уильямом.

Я чувствую себя так, словно меня ударили. В животе все скручивается, горло сжимается, не могу дышать. Или, наоборот, дышу слишком быстро. Не знаю. Почему этот мужчина всегда говорит мне такие вещи именно в ресторане? Следовало подумать дважды, прежде чем встречаться с ним здесь. Надо было настоять на лотке с хот-догами.

Я вдруг понимаю, что Джек продолжает.

— Что? — шепчу я.

— Я говорю, это нечестно по отношению к нему. Он мой сын. Он первым вошел в мою жизнь. Все остальное, все, чего я хочу и что доставляет мне радость, — вторично. Поэтому я должен думать о том, как будет лучше для Уильяма.

— И это значит, что ты должен оставить меня?

Джек придвигает свой стул ближе, наклоняется и берет меня за руку. Лицо у него добродушное — ласковое, снисходительное, понимающее.

— Эмилия, тебе тридцать два года. Зачем тебе готовая семья? Ребенок школьного возраста. И старый муж. Это нелепо. Ты слишком молода.

— Тебе не кажется, что поздновато для таких прозрений?

— Это была ошибка. Мы ошиблись.

— Ты говорил, что любишь меня.

Он касается ладонью моей щеки.

— Действительно люблю. Ты очаровательна.

Я доказываю свою незрелость тем, что с отвращением отшатываюсь в ту самую секунду, когда официант ставит передо мной заказанного палтуса. Он пугается и наклоняет тарелку, но тут же ловко подхватывает несколько капель соуса краем салфетки.

— Мэм?..

— Все в порядке, — бормочу я. — Спасибо.

Когда официант ставит перед Джеком порцию ягненка и уходит, я говорю:

— Мы не ошиблись.

Джек держит нож и вилку, но не ест.

Я повторяю:

— Мы не ошиблись. Я не ошиблась. Ты — моя семья, и я хочу быть с тобой.

Он откладывает приборы и мягко замечает:

— Моя семья — Уильям.

— И я. Уильям и я.

— Ты не…

— Джек, я люблю Уильяма. Действительно люблю. — Я слышу эти слова и понимаю, как фальшиво и отчаянно они звучат. Конечно, Джек думает, что я так говорю в надежде сохранить наш брак. Он уверен, что я лгу.

Но дело в том, что мои слова — правда. Только теперь, когда уже слишком поздно, я понимаю, что этот нестерпимо эрудированный эгоистичный мальчик, с его динозаврами, велосипедным шлемом и аллергией на лактозу, каким-то образом нашел путь к моему сердцу. И более того. Он вернул мне дочь, заставив Каролину — Каролину! — освободить меня от стыда и вины. Даже не желая это делать, он вернул мне моего отца. И все-таки я невольно думаю, как это типично для Уильяма — внушить любовь к себе в то самое время, когда толку от этого не много.

— Дай мне еще один шанс.

— Прости.

— Дай мне еще один шанс.

— Не могу.

— Что? Конечно, можешь. Да, можешь.

Джек качает головой, и я вдруг вижу, что глаза у него влажные.

— Не надо, — говорю я. А может быть, и нет. Не уверена, что сумела заговорить.

— Я тебе не доверяю, Эмилия. Я больше тебе не доверяю.

И что теперь делать? Нужно расплатиться по счету, подождать, пока заберут тарелки и принесут наши пальто, потом стоять у входа в ресторан и ловить такси. Нужно решить, целовать ли друг друга на прощание и как именно (коротко, официально, в щеку). Почему нельзя просто исчезнуть?..

Кризис наступает в такси. Мы застряли в пробке, позади грузовика, так что мне хватает времени обдумать с десяток разнообразных вариантов. Город большой, но я хочу быть лишь в одной его точке, с одним мужчиной. И одним мальчиком.

Я отказываюсь отбыть в изгнание. Я никуда не уйду. Только не теперь, когда я окончательно поняла, чего лишаюсь. Надо каким-то образом доказать Джеку, что он и его сын — моя семья, а я — их семья. Мы принадлежим друг другу.

Но мне по-прежнему нечего надеть, поэтому нужно забрать проклятые джинсы.

— В «Барнейз», — говорю я. — Угол Мэдисон и Шестьдесят первой.

Глава 30

Неделя долгая, и квартира Саймона еще никогда не блистала такой чистотой. Каждое утро я затеваю что-нибудь новое: мою оконные рамы, драю ванную, полирую мраморную плитку на кухне, вытираю пыль за книгами в шкафу. Эта последняя авантюра открыла мне Саймонову коллекцию порнографических дисков, и однажды я провожу большую часть утра, поглощая попкорн и наблюдая за тем, как мужчины делают друг с другом нечто геометрически невероятное. По-моему, это весьма познавательно. Если удастся вернуться к Джеку, он не пожалеет.

По вечерам я читаю свои пособия и делаю многочисленные выписки. Когда сил уже нет, ухожу из дому и гуляю по улицам. Несколько раз намереваюсь пойти в парк, но не могу. Вместо земли и травы я хожу по бетону, вместо деревьев и памятников рассматриваю витрины. Там есть вещи, которые я хочу купить для Джека и Уильяма, но не могу позволить себе такой расточительности. Она кажется мне сродни малодушию, хотя Уильяму наверняка будет все равно — он радостно соберет наконец модель хасмозавра и даже не задумается о том, что я пытаюсь таким образом его подкупить. В итоге я не покупаю ни динозавра, ни пару кашемировых носков — самого маленького мужского размера, в самый раз для изящных ног Джека.

Я много ем. Очень много. Пью кофе, ем блинчики и булочки, гамбургеры, поглощаю огромные тарелки вьетнамской лапши. Я заказываю двойные порции в грязном китайском ресторанчике, где в окне висит ярко-оранжевое чучело утки, и съедаю все, что мне приносят. Я покупаю хот-доги на улице, в десять утра, прежде чем они успеют распариться. Я обедаю в ужасной туристической забегаловке в «Маленькой Италии», заказывая тарелку пасты с горячим сыром и белым соусом. Это — единственное блюдо, которое я оставляю недоеденным, но взамен ублажаю пустой желудок свежей моцареллой из «Молочной Джо». Весы в квартире Саймона — единственное, к чему я не притрагиваюсь, потому что мне страшно к ним подходить, пусть даже с тряпкой или губкой. Я не хочу случайно встать на них и обнаружить, что набрала уйму лишних килограммов, пока жила в изгнании и ожидала, когда же муж призовет меня обратно.

В четверг вечером, после целого дня блужданий по улицам, сидения в кафе и чтения педагогических пособий, я готовлю изысканный ужин для Саймона. Он приходит домой и обнаруживает, что стол уставлен фарфором, а на плите кипит рыбный суп с шафраном. Я тем временем перетираю чеснок с петрушкой прямо на столе.

— Что ты делаешь? — спрашивает Саймон.

— Не волнуйся, столешница гранитная, не расколется. Я приготовила чесночный майонез. Некогда было печь хлеб, так что пришлось просто купить. Можешь помыть салат?

— Ого. — Он снимает галстук. — С чего вдруг?

— Мне нужно кое-кому позвонить.

Саймон поднимает бровь.

— Я и так запоздала.

Пока Саймон моет салат и вытирает его бумажным полотенцем, я беру мобильник и набираю номер, по которому собиралась позвонить еще утром, но с тех пор откладывала. Буквально все пособия утверждают, что психологические консультации полезны мачехе, а семейная терапия ведет к установлению прочных отношений. В двух книгах даже говорится, что мачеха должна лично побеседовать с психологом своего пасынка или падчерицы. Предполагается, что у каждого ребенка есть персональный психолог. Я никогда не разговаривала с психологом Уильяма, знаменитым доктором Бартоломью Оллертоном. По правде говоря, всегда отзывалась о нем пренебрежительно. Но я знаю, что Уильям доверяет этому человеку. Каждую неделю, когда мальчик сидит у него в кабинете на крошечной кушетке, они, наверное, не только играют в «Стратего», хотя это все, что Уильям рассказывает о своих визитах к доктору Оллертону. Этот человек, несомненно, способен проникнуть в суть наших искаженных, испорченных отношений. Если он увидит меня, то подскажет, как спасти мою семью.

Я слышу сигнал автоответчика и говорю:

— Доктор Оллертон, это Эмилия Гринлиф. Эмилия Вульф Гринлиф. Жена Джека Вульфа, мачеха Уильяма Вульфа. — Я диктую номер телефона. Дважды. Потом продолжаю: — Я звоню, потому что, как вы, наверное, знаете, дела у нас идут не слишком хорошо, и я очень надеюсь, что вы не откажетесь со мной поговорить или назначить мне консультацию. Я действительно этого хочу, думаю, что готова. — Я делаю чересчур долгую паузу. — Или я бы могла… если Джек позволит… — Я снова замолкаю надолго и слышу гудок. Меня отключили.

— Черт! — Я звоню снова. — Здравствуйте, доктор Оллертон, это снова Эмилия Гринлиф, мачеха Уильяма Вульфа. Я действительно хочу узнать, как… наладить отношения с Уильямом и делать то, что ему нужно. Или по крайней мере не вредить ему. Если бы я могла с вами об этом поговорить, то, наверное, научилась бы понимать Уильяма и его чувства. Может быть… — Мой голос обрывается, слышится гудок, и меня снова разъединяют.

— Черт! — Я звоню в третий раз. — Здравствуйте, это Эмилия Гринлиф. Мне действительно очень неловко, потому что, как вы, наверное, знаете, мы с Джеком решили пожить отдельно. Я не то чтобы бегаю за ним — просто подумала, что вы поможете наладить наши отношения. Потому что я хочу, чтобы у нас с Джеком и Уильямом все наладилось, и я знаю…

Гудок.

— Эмилия, — зовет Саймон.

— Что? — отзываюсь я, набирая номер.

— На его месте я бы вызвал полицию.

Я замираю, не донеся трубку до уха.

— Перегибаю палку?

— Ну да.

— Черт.

У меня звонит мобильник.

— Черт, — повторяю я.

— Ответь, — говорит Саймон.

Я смотрю на экран.

— Это Оллертон.

— Ответь!

— Нет! Он, наверное, решил, что я ненормальная.

— Ну так, ради Бога, разубеди его!

* * *

Кабинет доктора Оллертона роскошен и великолепно обставлен, явно с расчетом на самых проблемных детей. Кушетка и кресла в приемной обиты пятноотталкивающей, но дорогой тканью, все игрушки — новые. Пластмассовые ящики набиты кубиками до краев, волосы у кукол сияют, настольные игры и пазлы без единой вмятинки. Либо знаменитый детский психолог пополняет запас каждую неделю, либо маленькие пациенты настолько деморализованы и подавлены, что им просто недостает сил играть.

Сейчас без двух минут семь, и я — первая. Доктор Оллертон втиснул меня в расписание, потому что встревожился. Он сказал, что, судя по телефонным сообщениям, я «сбита с толку» и «испугана». Я попыталась объяснить, что вовсе не сбита с толку, а наконец обрела ясность и хочу встретиться с ним именно по этой причине, в надежде обрести помощь. После нескольких минут довольно сбивчивого обсуждения мы решили, что лучше мне прийти лично и объяснить, чего я хочу.

Ровно в семь утра открывается дверь в дальнем конце коридора, и в приемную выглядывает маленький человечек с огромной головой. Голова покрыта тугими завитками черных волос, которые блестят, точно каракулевая шапка, а седая борода спускается до расстегнутого воротника рубашки, перемешиваясь с волосами на груди. Удивительно, но Уильям ни разу не упоминал, что психолог у него такой волосатый.

— Мисс Гринлиф? — говорит он. — Заходите.

Доктор Оллертон указывает в сторону кушетки и опускается в кожаное коричневое кресло. Я усаживаюсь, снимаю пальто, оставив шарф на шее, и утыкаюсь подбородком в мягкие шерстяные складки.

— Итак, — начинает врач, — чем я могу вам помочь?

Я принимаюсь подробно объяснять то, что вкратце изложила накануне: что он, надеюсь, поможет мне лучше понять Уильяма и стать хорошей мачехой. Я говорю, что в наших отношениях с Джеком наступил кризис, что брак распадется, если я не сумею решить эту проблему.

— Хм… — говорит доктор Оллертон, когда я замолкаю.

Это и есть то прозрение, ради которого я поднялась в шесть утра?

— Хм… — повторяет он и чешет бороду.

Я смотрю через его плечо на полку, где стоят игры. Знаменитое «Стратего», которое пожирает столько времени у Уильяма. Я снова гляжу на доктора Оллертона. Теперь он чешет в затылке.

— Эмилия… Можно называть вас Эмилия?

— Да.

— Эмилия, вы хотите стать хорошей мачехой ради Уильяма и самой себя или потому, что в противном случае муж может вас оставить?

В кабинете холодно, и я прячу подбородок в шарф.

Врач ждет.

— И то и другое.

Он кивает.

— Я могу дать вам несколько общих советов относительно того, как быть мачехой. Порекомендую несколько очень хороших книг по данному вопросу. Даже могу назвать вам экспертов в этой области. Но, так или иначе, мне кажется, вы пришли ко мне, намереваясь что-то доказать Джеку, а не только потому, что вам действительно хочется исправить ситуацию.