У каждого нашлась история о чудесных камнях. Бабушка рассказала, что алмаз оберегает его владельца от яда. Царь Иван Васильевич говорил, что бояре отравили его, когда он забыл взять на пир свой посох из рога единорога, усеянный алмазами. Занедужив, он велел принести себя в подземную сокровищницу, показывал аглицкому торговому человеку Ереме Горсееву ларцы с жемчугами и самоцветами и испытывал при нем силу посоха. Царь приказал своему лекарю обвести на столе круг. Пуская в этот круг пауков, кои во множестве обретались в подземелье, царь видел, как некоторые из них убегали, другие подыхали. «Слишком поздно, алмазный посох не убережет теперь меня, ибо яд уже проник в мое тело. Алмаз самый дорогой из всех каменьев, но я никогда не пленялся им, ибо маленькая его частица может отравить в питье не только человека, но даже лошадь».

Марья вспомнила, что в подземелье, где они с Мишей искали книги Ивана Грозного, водилось множество тонконогих пауков и мокриц. Они действительно разбегались при их приближении. Только непонятно, от царского посоха, усыпанного алмазами, или от пламени свечи. Но она, конечно, ни словом не упомянула о путешествии по подземным кремлевским ходам.

Дядя Иван не поленился сходить за книгой, именуемой «Прохладный вертоград», и прочитал вслух, что алмаз своей крепостью до того крепок и тверд, что в огне не сгорит и иными вещами не может вредиться, но точню его твердость мягчится тем, что его кладут в козлиную кровь, непременно теплую и свежую. Но и в сем случае алмаз поддается токмо от великого множества ударов и быстрее разламывается наковальня, чем сей наикрепчайший камень.

Алмаз переходил из рук в руки. Все любовались его игрой, а громче всех восторгалась тетка. Она крутила алмаз, смотрела через него на огонь костра. Потом тетка положила камушек на скалу. Марья подумала, что она хочет проверить, как алмаз царапает каменную поверхность. Но тетка взяла булыжник и изо всех сил хлопнула им по алмазу, лежащему на скале. В мгновение ока алмаз разлетелся на мелкие крошки. Все ахнули.

– Ты что содеяла, курица? – вскочил со своего места Бабинов.

– Не настоящий алмаз! – надула губки тетка. – Сказано, что настоящий крепостию паче наковальни.

Александр Желябужский плюнул от досады:

– Прости, брат, на худом слове, токмо женился ты на дуре! И книга твоя дураком писана! Нешто ты не ведаешь, что алмаз зело тверд при истирании, но ломок при ударе, аки лед?

– Ведаю, но… – Иван недоуменно переводил взгляд с книги, лежащей у него на коленях, на разбитый в пыль алмаз. – Затмение нашло! Ведь в «Вертограде» писано, что славный римский муж Плиний учит, что алмаз крепче наковальни и молота.

– Плиний-млиний, – передразнил старшего брата Александр. – Тронешься скоро от своих книг! Давай их сожжем от греха! И лошадям будет легче.

Столь чудно начинавшийся вечер был безнадежно испорчен. Утром предстоял очередной переход через кручи. Чем выше в гору, тем болотистее становилась почва.

– Все в ваших местах не по-русски устроено! – изумлялся пятидесятник. – Под горой сухо, на горе топь. Рассказать в Москве, не поверят.

С вершины холма открывался дивный вид на Косьвинский камень. Но некогда было любоваться горой, синевшей вдали. Крутой спуск был не менее трудным, чем подъем. Оглобли телег подталкивали лошадей, которые скользили копытами по глине и припадали на ноги.

После затяжного спуска ссыльных ждало новое испытание. Широкая река Косьва бурлила между острых камней. Бабинов уверенно повел телеги через брод. Сначала было мелко, потом вода залила колеса. Лошади храпели, из последних сил вытягивая повозки, застревавшие в камнях. Сильное течение разворачивало телеги, норовя опрокинуть ссыльных в ледяную воду. Тетка на соседней телеге завывала от страха. Наконец, брод через Косьву был преодолен. Путники расположились на ночлег, занявшись сушкой промокших вещей.

– Отсюда путь направо, на Лялю и Падву, – говорил Бабинов. – Тут и таилась засада. Пытались хаживать с Косьвы прямо и, не ведая тайной вогульской тропы, попадали в самые пропастные места на Конжаковском Камне. Здесь еще цветочки, а вот там ягодки, токмо волчьи! Скала громоздится на скалу. Заберешься на вершину, под тобой облака. Не приведи Господь, застанет на перевале гроза. Молнии бьют не сверху, а снизу. И ветер столь лют, что немочно устоять на ногах, токмо встанешь на четвереньки, аки скотина, и чаешь окончания непогоды. И мыслю, мне бы тоже пропасть, когда отыскивал тропу, ежели не подобрал бы в Чаньвинской пещере волшебный оберег с Великим Полозом, каковый отдал тебе, государыня. То-то выли вогуличи, обнаружив пропажу. Знать, страшились идти мимо Конжака без оберега! Боялись, что заманят их внутрь камня.

– Кто заманит? – спросила Марья.

Бабинов нагнулся к ней, чтобы никто не услышал, и зашептал:

– Полоз, али ящер, что чеканен на обереге, хозяин здешних гор. Он умеет принимать человеческое обличье. Оборачивается стариком, и старухой, и малым дитем, но чаще пригожей девицей, которая подманивает охотников. И кто не соблазнится? Молодая девица неписаной красы, вроде тебя, великая государыня.

Марья улыбнулась на незамысловатую лесть вожа Сибирской дороги. Он же продолжал шептать, что пригожая девица облачена в зеленое русского покроя платье и носит черную косу до земли. Но приглядишься и узришь, что из-под подола хвост высунулся, по хребтине до половины черная полоска. И еще та примета, что бегут впереди нее зеленые ящерки, которые оборачиваются то в траву, то в камень-змеевик. Девица околдовывает мужиков. Умеет она завлекательно смеяться и притворно плакать. Слезы ее обращаются в самоцветы. Но все обман, ибо возьмешь их рукой, и они утекут меж перстами как капли воды.

– Нейдет из головы камушек, который ты, государыня, нашла на Чикмане. Ровно слеза из глаз девицы, хозяйки гор. Посверкал, а в руки не дался. Может, знак? На Конжак Камень нас не заманишь. Я вас проведу испытанным путем.

Однако страшный Конжак не захотел так легко отпускать проезжих. Когда ехали от Косьвы, день был солнечным. Конжаковский Камень казался мирным пристанищем белых тучек, облепивших его вершину. Но внезапно белые барашки посерели и выросли в стаю хищных волков, начавших стремительную погоню за путниками, уходившими от Конжака на Растес. Только что светило солнце, как вдруг стало темно. Поднялся сильный порывистый ветер. Стрельцы поспешили укрыться под раскидистыми ветвями кедров от надвигающегося дождя. Но вместо дождя из темных туч повалила снежная крупа. Каменистая дорога оделась снежным покровом, закружились снежные вихри.

– Господи, помилуй нас, грешных, – причитал стрелецкий пятидесятник. – Что за земля такая? Лето в разгаре, в Москве теплынь, а здесь метель!

– Не любо, полусотник? – смеялся Бабинов, привычный к резким переменам погоды. – Вестимо, здесь не Москва! Случается, что летом выпадет снег. Сибирь рядом, ее дыхание!

Снежные вихри пронеслись. Небо очистилось, и опять засияло солнце. Белая крупа быстро растаяла под солнечными лучами, и ничто не напоминало о снежной буре.

– Отпустил Конжак! – перекрестился Бабинов. – Ну, теперь недалече, дорога протравлена. Через три дня будем в Верхотурье.

Бабиновская дорога заканчивалась в Верхотурье. Когда выбирали место для острога, так и обозначили в росписи: «то место добре крепко, никоторыми делы влести не мошно». Действительно, город возвышался на скалистом обрыве извилистой и узкой реки Туры. Верхотурье было первым городом Закаменной страны, но его облик показался Марье мучительно знакомым. Как и большинство русских городов, переживших смутные времена, Верхотурье представляло собой пепелище. Только виною были не ляхи и литва, а сожгли город по пьяному делу ямские охотники, гулявшие в верхотурском царевом кабаке. Тем не менее кабак, ставший причиной пожара, был первой избой, отстроенной на пепелище. Он стал гораздо больше и все равно не мог вместить всех гуляк из погоревшей Ямской слободы.

Бабинов препроводил ссыльных в новосрубленную съезжую избу. В Верхотурье обыкновенно назначали двух воевод, но стольник Иван Головин только ожидал приезда товарища, а пока ему прислали на подмогу подьячего с приписью, имевшего право скреплять своей подписью разные грамоты. Подьячий не столько помогал воеводе, сколько зорко за ним приглядывал. Воевода распорядился подготовить место для ссыльных, посетовав, что после пожара придется разместить дворян в холодной пристройке на воеводском дворе. Пока жилье прибирали, ссыльные сидели в съезжей избе.

Воеводе предстояло управиться с одним делом, которое перевесило по важности даже приезд царской невесты. В Верхотурье прибыл князь Буйносов-Ростовский, возвращавшийся с тобольского воеводства. И рад был бы князь не задерживаться в этих местах, но в Верхотурье была устроена государева таможня, мимо которой никого не пропускали. Таможенному и заставным головам предписывалось накрепко доискивать мягкую рухлядь в возах, сундуках, коробах и сумках. Меха часто вывозили припрятанными в постелях, в подушках, в бочках винных. Выезжавшие из Сибири умудрялись запекать драгоценные шкуры в хлеба, засовывать их в полые санные полозья. Таможенные головы обыскивали всех – от простых людей до воевод, не стесняясь ни возрастом, ни полом. Радея о государевой пользе, лазали мужчинам в порты, а женщинам щупали пазухи.

Досмотр воеводского скарба должен был занять много времени. Холопы князя начали вносить в избу его вещи. Принесли кованый подзаголовник для самых ценных вещей, который предусмотрительный человек всегда держит при себе, а ночью кладет под голову. Четыре крепких холопа внесли сундук кованый холмогорского дела с нутряным замком. Потом холопы втащили второй сундук и наконец, пыхтя от усталости, третий. Вслед за сундуками в воеводскую избу торжественно прошествовал их хозяин. Марья невольно прыснула при виде князя Буйносова-Ростовского, облаченного в азям аглицкого сукна и козлиные калмыцкого дела штаны песочного цвета. Толстое брюхо князя было подпоясано бобровой опояской. Костюм довершали зеленые сафьяновые сапоги и отороченная соболем багрецовая шапка. Но самым поразительным в его наряде был объяренный охабень с пристяжным ожерельем, блиставшим драгоценными каменьями.

Наверное, ожерелье сохранилось с тех времен, когда князю Буйносову-Ростовскому выпала великая честь стать шурином царя Василия Шуйского. Но недолгим было боярское счастье. Царя Василия насильно постригли в монахи. Жену его тоже постригли, а князя отправили в ссылку на тобольское воеводство. От всех этих перемен в княжеской голове что-то перекосило. Когда ехали Бабиновской дорогой, Ортемка со смехом рассказывал о прихотях тобольского воеводы. Будто он завел порядки, как в царских палатах, а челядь свою нарек разными чинами. Кричал своим холопам: «Стольники, восходи!» – и те холопы приносили в избу блюда, а самый доверенный холоп, нареченный кравчим, пробовал еду и напитки, прежде чем подать их воеводе.

Бабушка улыбалась и говорила Бабинову, что князь хорошо знает порядки на царских пирах, потому как сам был кравчим. Сыновьям же она шепнула, чтобы они при встрече тайно предостерегли воеводу про слово и дело государевы. Князь несколько лет провел в Тобольске и не знает, что творится в Москве. Оное выражение придумано для бережения государевой чести. Ежели кто дерзнет словом оскорбить или хотя бы сравнить себя с государем, то найдется изветчик, скажет за собой слово и дело. Донесут про холопов, обряженных царскими стольниками. Горько пожалеет князь о своих причудах, когда возьмут его в пыточный застенок. Пожалеет, только будет поздно. Из застенка путь один – в Алевизов ров, на дне которого гниют обезглавленные трупы.

Князь Буйносов-Ростовский высокомерно поздоровался с воеводой и даже не кивнул головой подьячему с приписью. Он объявил, что в сундуках его меховое платье. Открыли сундуки, начали вынимать шубы на соболях и чернобурых лисах. Заплаканная жена Желябужского подалась к сундукам всем телом. Слезы на ее личике сразу высохли, глаза жадно пожирали шубы, которые доставали из сундуков. Что говорить о молодой дворянке, если верхотурский воевода едва сдерживал удивление, а таможенный голова, который всякое видывал, откровенно любовался драгоценным мехом. Из сорока сороков соболей, которые собирали с ясачных людей, только дюжина попадала в царскую казну. Остальные звери как будто оживали и разбегались на далеком пути из Сургута и Мангазеи в Москву. Великому государю доставались шкуры поплоше, а лучшие меха оседали в сундуках служилых людей.

На каждую шубу, извлеченную из княжеских сундуков, можно было купить деревеньку с мельницей и всеми угодьями. Вот только дивно, что драгоценные меха были крыты дешевеньким сукном.

– Побойся Бога, князь Иван Петрович! Ты бы еще рогожей велел покрыть меха-то! – съязвил подьячий. – Сколько шуб везешь про свой обиход? Зимой не сносить, разве что летом будешь надевать!

– Не твоя печаль – считать мои шубы, – огрызнулся Буйносов-Ростовский.

– Гони в шею своих портных, князь! Худо шили! – Таможенный голова слегка дернул длинный рукав шубы, и он оторвался.