И здесь низкий потолок с балками из темного дерева, на полу такие же красные и белые плитки и светло–желтые, как в коридоре, стены. Новая мебель из дерева теплого тона с декоративными элементами «под старину» контрастирует со стальной мойкой, старой кухонной плитой и духовкой. На большом ковре стоит деревянный овальный стол, покрытый скатертью, связанной крючком. Цвет скатерти — элегантный: не белый, а слоновой кости. Все выдает здесь достаток, однако я бы не сказала, что в этом доме живут давно, создается впечатление, что тут поселились совсем недавно. Нет ни фотографий в рамках, ни книг, только болонская газета «Тесто дель Карлино» на бархатном кресле возле окна. Возможно, женщина читала ее как раз в тот момент, когда увидела меня. Очки в металлической оправе с цепочкой лежат на столе. Скорее, это даже не кухня, а столовая.

Женщина указывает мне на стулья с мягкой обивкой, расставленные вокруг стола, протягивает стакан воды и сама садится напротив.

— Что ты хотела? Там давно никто не живет. — Она больше не говорит со мной на диалекте. И свистящим шепотом «Нельзя!» бросает лисичке, которая продолжает хрипло лаять в ответ на каждую ее фразу.

Чувствую, что с этой женщиной лучше быть осторожной, не стоит открывать ей всей правды. Есть что–то холодное в ее прямой осанке, в сжатых губах, в этом пристальном взгляде без тени улыбки. Выбираю полуправду.

— Я приехала посмотреть Феррару, мама говорила, что по этому адресу жили ее хорошие знакомые. Вы знаете, кто там жил?

— Конечно, — и к этому больше ничего не добавляет.

Я не чувствую враждебности в ее тоне, очевидно, она очень скрытная, не любит много говорить.

— Вы хорошо их знали? — Я пробую завязать разговор.

— Достаточно хорошо, — отвечает она и замолкает. Тишину прерывает только лай лисички и окрик «Нельзя!».

Я стараюсь нащупать какую–нибудь ниточку, чтобы вызвать ее на разговор, но, как назло, в голову ничего не приходит. Эта женщина с лисичкой мне симпатична, у них какой–то свой, прочный, самодостаточный и недоступный мне мир. В этой комнате нет ничего такого, за что можно было бы зацепиться, а она, кажется, не испытывает никакого интереса к моему положению. Обычно бабушки засыпают меня вопросами: «Когда рожать? Первенец? Как назовешь?» А эта молчит. Удивляюсь, почему она предложила мне воды?!

— Как его зовут? — спрашиваю, показывая на собаку, которая теперь сидит около меня и внимательно смотрит, склонив голову набок. Морда выразительная, кажется, вот–вот улыбнется, не то что хозяйка.

— Это она, — слышу ответ, — девочка.

И все.

— Меня зовут Антония.

Отпиваю глоток воды и поглаживаю живот в надежде, что Ада мне что–то подскажет. Женщина смотрит на мой живот, но взгляд ее не становится мягче. Вдруг в глазах у нее что–то сверкнуло.

— Ты — дочка Альмы, — говорит таким тоном, будто она меня разоблачила.

Почему–то мой живот ее возмутил. Интересно, как она догадалась? Получается, у меня нет другого выхода, придется говорить правду.

— Я на нее похожа? — спрашиваю, пытаясь улыбнуться.

— Нисколько. Но я не вижу другого пути, как кольцо моей мамы могло бы попасть к тебе.

Кольцо ее матери? Но это же бабушкино кольцо!

— Вообще–то я думала, что это кольцо мамы моей мамы.

— Это кольцо принадлежало моей матери, — холодно отвечает она. — Она отдала его моему брату. Он хотел подарить его своей дочери на свадьбу, а подарил в итоге твоей бабушке.

Значит, мама префекта жила напротив: вот как они познакомились. И он подарил ей кольцо своей матери! Чувствую себя очень неловко, но мне надо так много у этой женщины спросить… Попробую начать издалека.

— Вы давно здесь живете? Кажется, все такое новое… — рискую я.

— Я только что закончила ремонт на кухне, она пострадала при землетрясении. А раз уж начала ремонт, сын посоветовал поменять мебель, — отвечает она. И неожиданно добавляет: — Я всю жизнь здесь живу. Здесь жили мои родители, а потом мы с мужем. Брат часто заходил после работы проведать маму. Оставался на полчасика, они сидели как раз у этого окна.

Собака начинает лаять всякий раз, как только хозяйка заканчивает фразу. На мой голос она так не реагирует. Может, так отвечает, а может, хочет подчеркнуть важность того, что говорит хозяйка.

— Нельзя! Они были очень близки, мама с братом. Мама родила его почти в пятьдесят, возраст менопаузы. Он был самым младшим, всеобщим любимцем.

Поражаюсь, как эта скрытная и сдержанная женщина может с легкостью говорить о менопаузе у мамы, но чувствую, насколько все, что касается брата и мамы, для нее важно и дорого.

— А где живет ваш сын? — спрашиваю я.

— В Милане. Он судья, — отвечает она, чуть приподнимая подбородок.

— У вас есть внуки?

— Один, я редко его вижу, он учится в Лондоне.

— А дочь вашего брата?

— У него было трое детей. Двое младших родились в Риме после их переезда. Мы почти не общаемся, даже с его женой.

— Почему?

— Они мне не звонят, и я им не звоню.

Она рассказывает об этом без злости, без слез, как–то обыденно. Я же говорю: самодостаточная.

Она и лисичка в этом доме, и больше им никого не надо.

— Вы помните мою маму и ее брата в детстве? — пробую пойти дальше. Я готова к тому, что она не ответит, но неожиданно ее голос становится теплее.

— Они всегда были вместе.

Я услышала в этом нотки сожаления: казалось, и ей хотелось быть ближе со своим братом.

Интересно, знает ли она о том, что Майо, возможно, ее племянник? Что–то мне подсказывает, что нет.

— Когда мой дедушка покончил с собой, — неожиданно спрашиваю я, — что вы подумали?

Терять мне нечего, могу позволить себе такую вольность. Я уже поняла, что она скрытна во всем, что не касается ее брата и мамы. Может, из–за ревности?

Лисичка внимательно смотрит: кажется, она следит за нашим разговором и с нетерпением ждет продолжения.

Женщина встает, относит стакан в раковину, должно быть, дает понять, что разговор окончен, потом медленно оборачивается и отвечает:

— Что за ошибки нужно платить.

О чем она, интересно? Намекает на адюльтер моей бабушки?

Конечно, надо бы спросить: «Какие ошибки? Чьи?» — но мне не хочется. Хочется лишь поскорее уйти.

— Если родится мальчик, можешь назвать его Ариосто.

Луиджи Д’Авалос размешивает свежевыжатый апельсиновый сок с соком лимона и газированной водой.

— Так делают в Неаполе, — объяснил он расплывшейся в улыбке официантке.

Полдень. Мы сидим в маленьком баре моей гостиницы.

Луиджи позвонил как раз в тот момент, когда я возвращалась с виа Виньятальята, и, должно быть, что–то почувствовал в моем голосе, потому что настоял, чтобы мы встретились сразу. Я рассказала ему все — про собаку–лисичку, про взгляд старухи на кольцо и ее фразу о том, что за ошибки надо платить, но, кажется, на него это не произвело никакого впечатления, будто он и так все знал.

По правде говоря, я не сильно продвинулась в своем расследовании, разве что узнала, откуда кольцо, которое ношу на пальце, да как познакомились префект и моя бабушка. Нужно было спросить, к чему относится фраза об ошибках. Эмма, сыщик в моих детективах, так бы и сделала. Но у меня сложилось впечатление, что сестра префекта имела в виду бабушкин адюльтер: хоть и неловко в этом признаться, но это так.

— Я думал, как можно назвать мальчика на букву «А», и вдруг меня озарило. Нравится? Редкое имя.

— Ариосто? Интересно, а как его будут называть в школе?

— В крайнем случае, Ари. По–моему, прекрасно.

— Очень любезно с твоей стороны, Луиджи, но не обещаю, что назову своего сына именно так.

— Конечно, но все равно подумай. Еще есть время. А он как хотел бы назвать?

— Кто он?

— Твой муж, комиссар Капассо.

— Мы об этом не говорили.

Не буду повторять, что мы с Лео не расписаны, но, в конце концов, он мне как муж.

— Как же так? Ждете ребенка и не обсуждаете имя?

— Я тебе говорила, что мы думаем о девочке и называем ее в шутку Ада, но окончательное решение не принято, мы в поиске, и необязательно имя будет на «А». Просто так сложилось: Альма, Антония и Ада. А может, и не Ада. Может, мы назовем ее… Борджия. Тебя нравится имя Борджия?

Луиджи фыркнул и отпил глоток сока.

— Ты знал, что Изабелла из бара напротив — дочь Микелы Валенти, той девушки, с которой дружил мой дядя Майо? — спрашиваю я.

— Да ну?! Ты уверена? — Кажется, это известие заинтересовало его больше, чем мой рассказ. Мне–то оно не показалось столь значительным.

— Почему ты удивляешься? Разве ты знаком с Микелой? — спрашиваю я.

— Нет, но я знаю Изабеллу, — отвечает он кратко.

Я вспоминаю свое первое впечатление о нем, тогда мне пришло в голову, что передо мной — серийный соблазнитель. Теперь я спрашиваю себя, а что, если это правда?

Над тем, что он сказал вчера на пляже, я не особо размышляла. Просто решила отложить в дальний ящик. Проверенный способ моего отца: «Если ты чего–то не понимаешь, отложи в сторону, придет время, поймешь».

Я отнюдь не уверена, что не стала жертвой его обаяния. Он говорит, что в людях его привлекает доброта. А может, это эффектный обман, которому охотно верят женщины? Какие ужасные у меня мысли!

— Ты спрашиваешь себя, не Дон Жуан ли я, правда? Думаешь, пробую со всеми, включая тебя и Изабеллу? — улыбается он.

Черт возьми, ну да, как раз об этом я и думала. Ни за что не признаюсь, лучше промолчу.

— Ну и думай себе на здоровье, — продолжает он весело. А потом неожиданно спрашивает: — У Микелы немного восточные черты лица?

— Да, а что?

— Она только что вошла. Иди к ней. Не знакомь нас, не надо.

Почему, интересно? Но я согласна, лучше не надо.

— Ладно, пока! — говорю я.

А он уже что–то пишет в своем телефоне.


Альма


Читаю лекцию о Петрарке, а в голову мне приходят строчки Пазолини, которые были написаны на первой странице моего дневника: Странное страдание рождает страсть, остывшая в крови. Душа тогда перестает расти[14] — из стихотворения «Плач экскаватора». В лицее мы быстренько отделались от Петрарки и целые месяцы посвящали Пазолини: другое было время…

Когда перестала расти моя душа?

Я думаю о браке моих родителей, о маме, относящейся к отцу с неизменной заботой и снисхождением. Она никогда его не осуждала. Тогда она казалась мне сильной, я думала, что на ее безграничном терпении держится наша семья. Однако ее жертвенность не спасла никого: ни Майо, ни отца. Вспоминаю последнее Рождество, которое мы встречали все вместе, следующее я встречала уже одна.

Ненавижу моментальные снимки, потому что они лгут. Я разорвала почти все полароидные фотографии, храню лишь одну, с нашего последнего Рождества. Семейные фотографии не передают реальных чувств: ты смотришь на них и видишь елку с огнями, нарядные шары, улыбки, напоминающие о домашнем тепле и радости, и у тебя рождается щемящая грусть. «Как мы были счастливы!» — думаешь ты. Но беда уже вошла в наш дом.

Отец, единственный, кто еще ни о чем не догадывался, хотел сделать общую фотографию у елки, которую мы нарядили в тот вечер, когда Майо всеми правдами и неправдами пытался ускользнуть из дома. Я злилась на него. Мама все понимала, и мне было ее жаль. Она такого не заслуживала, это было несправедливо. Хоть мы с Майо и считали себя взрослыми, учились в лицее, традиция вместе наряжать елку во второе воскресенье декабря сохранялась неизменно.

Я пригрозила Майо, что, если он, как обычно, уйдет, я все расскажу отцу. Он остался, но не принимал участия в наших приготовлениях. С недовольной миной завалился на диван и оттуда наблюдал, как мы разбирали шары и комментировали: «Ты помнишь этот? А гирлянды горят? Что на верхушку, звезду или шпиль?»

Должно быть, отец думал, что сын стал слишком взрослым, чтобы радоваться елке. Он попросил поставить диск с рождественскими песнями Бинга Кросби, и Майо нехотя поставил. Потом, когда мама предложила открыть бутылочку хорошего вина, он повеселел и стал напевать фальцетом «В город едет Санта — Клаус», намотав на шею серебристую мишуру, как боа из перьев. Вино было новым моментом нашего ежегодного ритуала, который не предусматривал никакого алкоголя, только кусочек рождественского кулича. Я лишь позднее поняла его значение: мама боялась, что у Майо начнется ломка, и считала, что вино сможет ему помочь. Я‑то никогда не думала о том, что Майо страдает, что это физическая зависимость. Я была слишком зла на него, слишком сосредоточена на себе и слишком наивна. Тогда я ничего не понимала, не представляла себе, как это бывает. И он никогда не говорил, что ему плохо.