Во взгляде этих голубых глаз нет ни капли враждебности.

— Как поживает твоя мама? — спрашивает она.

Думаю, настало время сказать правду.

— Она делает вид, что все хорошо, хотя это не так. Совсем недавно я узнала об исчезновении Майо и самоубийстве дедушки: раньше мама никогда об этом не рассказывала. Я знала только, что все умерли. Сейчас я многое понимаю, даже понимаю, почему мама все время такая задумчивая. Я приехала в Феррару, чтобы узнать больше, чтобы разобраться. Могу я спросить, как вас зовут? — теперь, когда я сказала правду, я больше не могу думать о ней как о старушке с собачкой или сестре префекта.

Смотрит на меня любезно. Благородная — вот верное для нее определение.

Я вдруг понимаю, что не перестаю мысленно описывать реальность, как будто пишу книгу, даже в самые значимые моменты своей жизни. Особенно в значимые моменты. Словно это может защитить меня, сдержать натиск реальности. Может быть, поэтому я и пишу — чтобы не подпускать к себе реальность, обуздать ее. Дистанцироваться и рассказывать — помогает не принимать все близко к сердцу, не бояться. Эта женщина немного меня пугает.

Я чувствую, что услышу сейчас какой–то важный рассказ, что волны воспоминаний уже уносят ее далеко…

— Меня зовут Лия. Моего брата звали Джордано. Альма, твоя мама, была яркой личностью, много читала. Очень нравилась Давиду, моему сыну, только она и знать о нем не желала. Он был для нее слишком бестолковым, — говорит с едва заметной улыбкой.

— Судья? Бестолковым?

— Ну да, вроде того. Он занимался фехтованием, выступал знаменосцем на Палио — вот его увлечения. А твоя мама была интеллектуалкой, — теперь она улыбается открыто.

— Да уж, и осталась.

— Он увлекался политикой, был среди бунтарей. Однажды рассказал мне, что, когда захватили лицей, Альма выступила с речью против консерватизма ИКП[17], да так, что стены в классе дрожали.

— Представляю!

Альма терпеть не может систему. В университете она так и не сделала карьеру, осталась в должности доцента, несмотря на все свои научные публикации. Отец в ее возрасте был уже профессором, но он, в отличие от мамы, конформист.

Я так и вижу, как она, семнадцатилетняя, произносит пламенную речь перед большим собранием и обвиняет всех в косности и лени. Не думаю, что она сильно ошибалась, просто ее манера высказываться отпугивает людей, в итоге она сама же оказалась замкнутой в тесном мирке своего факультета.

Лия совершенно спокойна, и я решаю действовать открыто:

— Не могли бы вы сказать, что за ошибки сделал мой дедушка? Я пытаюсь понять, что случилось с Майо… то есть с Марко. Мне нужна любая информация.

— Я знаю, что его звали Майо. Они жили напротив. Когда Давид был маленьким, они играли вместе с Альмой и Майо… Нельзя! — бросает она Мине, которая снова начала лаять. Затем продолжает, понизив голос: — Джакомо сделал выбор, который, на мой взгляд, ни к чему хорошему не мог привести: он крестился, чтобы жениться на Франческе.

Сказав это, она встает, идет к буфету, достает оттуда пакет с кормом, насыпает в миску собаке. Кажется, Лия смущена. И я тоже.

Мой дедушка — еврей, перешедший в христианство? Почему же мама ничего не рассказывала? Она не могла не знать об этом, хоть это и случилось задолго до ее рождения. Кажется, как–то она говорила, что ее родители были не слишком религиозны, не атеисты, конечно, как она и Франко, но почти. Ничего не понимаю…

— Это серьезная ошибка, перейти в христианство, да? Вы тоже еврейка? Простите мое невежество, я ничего не понимаю в религии, родители меня даже не крестили…

— Я — еврейка, да. Но не слишком соблюдаю обряды. Разве что Пасха, когда приезжает сын, потому что одной… Послушай, Антония, может быть, ничего страшного нет в том, чтобы перейти в христианство, чтобы обвенчаться в церкви с женщиной, которую любишь, если для нее это так важно, а ты — не слишком ревностный иудей, но если с тобой случилось то, что случилось с Джакомо… тогда да, это серьезная ошибка.

— А что с ним случилось?

Она качает головой, и лисичка вместе с ней.

— Не могу поверить, что ты ничего не знаешь. Это же были твои прабабушка и прадедушка.

— Расскажите мне, пожалуйста!

Мина молчит, будто чувствует напряжение, которое вдруг заполнило все пространство. Лия Кантони вздыхает и встает, как для исполнения важного обряда. Смотрит прямо на меня и медленно начинает:

— Родители твоего дедушки были среди тех феррарцев, которых арестовали в сорок четвертом, отправили в Фоссоли, а потом рассортировали по нацистским концлагерям. Твой прадед, Амос, погиб в Маутхаузене, а твоя прабабка Анна вместе с дочерью Ракеле — в Равенсбрюке. Джакомо было девятнадцать, он в тот момент находился за городом, в усадьбе на По, поэтому его не нашли. Он спасся. Конечно, это не его вина, напротив. Но если вся твоя семья уничтожена, память о ней нужно чтить. Нельзя забывать, нельзя иначе. Мне жаль, что пришлось рассказать тебе об этом.

Лия берет со стола поднос с пустыми стаканами и ставит в мойку. Потом садится в свое кресло, подальше от меня.

В кухне повисло молчание. Я рассматриваю белые и красные плитки на полу, тонкие лодыжки Лии, ее домашние туфли из голубой кожи. Этот дом, Лия, ее манера говорить, все ее поведение полны достоинства. Поднимаю глаза, смотрю на ее руки, скрещенные на груди, на темные пятна, на узловатые пальцы с прекрасными старинными кольцами. Она могла бы быть моей бабушкой. Но моя бабушка умерла в пятьдесят лет. Прабабушка и прадедушка погибли в концлагере, а я ничего про это не знала. Мне нужно поговорить с Альмой, немедленно. Они все умерли. Дедушка, прадедушка, бабушка, прабабушка, мой единственный дядя. И была еще Ракеле, сестра дедушки, о которой я никогда не слышала.

Я хочу увидеть Лео, хочу уйти, сейчас же. Я не была готова к такому.

Лия Кантони тоже уставилась в пол, на мои ноги.


Альма


Карлотта живет в Болонье со своим парнем, ей двадцать три, и она уже беременна. Срок у нее пять месяцев — чуть меньше, чем у Антонии. Это одна из моих любимых студенток, умная, но безалаберная, веселая. Она пришла ко мне на консультацию по дипломной работе о Боккаччо.

— Я тоже родила дочь очень рано, — сказала я. Но почему–то не добавила, что и моя дочь беременна.

Карлотта уже год в академическом отпуске, чем она только не занимается, в том числе поет в какой–то группе. Она пригласила меня на свадьбу в своей характерной манере — сбивчивой, со множеством лишних подробностей: «Приходите обязательно. Торжественная часть будет в Римини, в администрации города, в полдень, потом мы поедем на море, закусим на берегу, у моего папочки, даже если будет дождь. Ризотто, рыба на гриле, сорбет с водкой. И никакого торта! Потом — музыка и танцы».

— Хорошо. А когда? — спросила я, предполагая, что свадьба будет летом.

— В это воскресенье.

Я не стала спрашивать, почему она решила пригласить меня только сейчас и почему так спешно выходит замуж. Сказала только, что приду. Мне нужно чем–то занять себя в воскресенье, меня ни на минуту не оставляют мысли об Антонии, как она там, в Ферраре. День проходит в работе, а вечером накатывает беспокойство. Я не звоню ей, не хочу тревожить, не хочу, чтобы она поняла мое состояние. А еще я боюсь, что выйду из себя, что скажу лишнее.

Зачем Антония поехала в Феррару? Решив рассказать ей про Майо, я менее всего ожидала такой реакции. Не представляю ее на феррарских безмолвных улицах, в тумане. С кем она там встречается? Я спрашиваю себя, что может рассказать ей Микела обо мне и о том, как я исчезла из ее жизни. Интересно, удалось ли Лео поехать туда? Может, отправить ей сообщение? Я бы хотела ей чем–то помочь, но чем?

— Приезжайте вместе с мужем! — приглашает Карлотта.

Боюсь, будет трудно уговорить Франко поехать в Римини на студенческую свадьбу, но попробую. Или, как обычно, поеду одна.

— В таком случае, ты должна защитить диплом в следующем году, — парирую я.

— Обязательно! — обещает она и порывисто меня обнимает.

Чувствую, как ее круглый животик упирается в мой. С Антонией мы редко нежничаем, она вся в отца. Или я что–то делаю не так — дочь выросла, а я не смогла перестроить наши отношения.

Когда Антония была маленькой, я часто брала ее на руки. Потом мы уехали в Америку, и там она очень быстро превратилась в замкнутого и сдержанного подростка. А не поехать ли нам вместе на свадьбу Карлотты, если будет хорошая погода?


Антония


Выхожу из дома Лии Кантони в начале девятого, феррарские улицы пустынны. Хочу прогуляться, выбираю длинную дорогу до гостиницы, иду мимо собора, мимо замка и городского театра. У бара на площади Савонаролы — группа парней, пьют пиво, перекрикивают друг друга. «Ну чо тебе?» — злобно наступает шестнадцатилетний кудрявый подросток в спортивной куртке на другого, белобрысого, в точно такой же куртке. Кажется, они пьяны, вот–вот подерутся, но друзья–приятели вокруг них смеются, значит, ничего ужасного не происходит.

На полпути, почувствовав вечерний холод, я поняла, что оставила пакет с одеждой у Лии, но возвращаться не стала.

Бар, где работает Изабелла, уже закрыт. В гостинице портье приветствует меня легким кивком и молча протягивает ключ. Поднимаюсь по лестнице, захожу в номер, снимаю сапоги и сразу иду к бару–холодильнику. Нужно что–то выпить, Ада меня поймет. В баре две бутылки минеральной воды, две пива, два пакета сока и две миниатюрные бутылочки с красным мартини. Делаю себе коктейль из мартини с ананасовым соком и ложусь на диван в салоне.

Чета Бонапартов бесстрастно взирает на меня. Хорошо им там, наверху!

Набираю Лео, он отвечает после первого же гудка.

— Я тебя ждал.

Как приятно слышать его голос.

— Приедешь сегодня?

Скажи да, ну пожалуйста.

— Не могу. Мне нужно разобраться с ситуацией в Пиластро. Читала в газетах?

— Признаюсь, нет.

Как ни пытаюсь скрыть свое разочарование, кажется, он его уловил.

— Как ты? — спрашивает он.

Раз Лео не может приехать, лучше не говорить ему о моем состоянии, не то он расстроится или же приедет, несмотря на занятость. Голос должен звучать бодро, как ни в чем не бывало, и вообще, переменим тему.

— Что у тебя там, выкладывай!

— Три трупа, сведение счетов. Газеты сгущают краски, пишут, что Болонья — самый опасный город в Италии после Неаполя… ну, обычное дело — наркотики, фальшивые деньги, поддельные чеки, криминал. Клан калабрийцев в компании с местными бандитами. В префектуре все забегали.

Неожиданно мне приходит в голову идея.

— Ты знаешь, что такое Арджиноне?

— Утица в Ферраре, где тюрьма, а что?

— Сегодня мне рассказали про некоего Рикки, который попал в Арджиноне за сбыт фальшивых денег, может, это как–то связано?

— Д’Авалос сказал?

— Нет, продавщица в магазине…

Слышу характерный смешок, который Лео старается подавить.

— Фальшивые деньги печатают в Неаполе, но именно калабрийцы контролируют их сбыт. Три трупа означает, что кто–то попытался кого–то надуть. А ты? Что раскрыла сегодня?

— Много всего, но лучше расскажу при встрече. Если я тут задержусь, может, ты приедешь в пятницу вечером? И останешься на субботу?

— Думаю, да. Надеюсь, все успокоится.

— Значит, расскажу, когда увидимся. А я купила новый наряд, представляешь?

— Молодец, одобряю!

— Лео?..

— Да.

— Нет, ничего. Ты ужинал?

— Еще нет, а ты?

— Чипсы, фанта и мартини.

— Вечеринка! Ада повеселится. Что собираешься делать?

— Позвоню папе, он меня искал, чудеса! И маме, с понедельника ее не слышу, получила только одно сообщение.

— Я у нее сегодня обедал.

— Опять? Разве вы не встречались вчера?

— Она пригласила, я пошел.

— Что она тебе сказала?

— Так, ничего особенного, говорили о семьях. Расскажу, когда приеду.

— Не могу поверить, что ты два раза подряд встречался с Альмой!

— Мы почти подружились.

— Я только за, но боюсь…

— Что?

— Так, ничего.

— Ладно, говори, ты же знаешь, что можешь говорить мне все что угодно. Жировая прослойка надежно защищает.

— Ну… не думаю, что она приглашает тебя лишь потому, что меня нет… она делает это для собственного спокойствия, но потом, когда я вернусь, забудет о тебе, и ты станешь теряться в догадках. У Альмы нет друзей.