— Ты должна успокоиться, — властно сказала она. — Пузырь с водами еще не лопнул. А когда это произойдет, тебе понадобятся все силы. Помни, все силы.

— Аве Мария, молю о спасении! — прошептала Фелиция, поднимая глаза на гипсовую статую девы Марии, возвышающуюся в углу.

Толстая соломенная подкладка царапала спину. Монахини принесли ее после того, как роженица начала жаловаться на боли в пояснице. Еще они сказали, что солома будет впитывать кровь во время родов. Несмотря на все старания Фелиции отогнать предательский страх, он продолжал терзать ее душу. Она готовилась к самому страшному, к смерти, и уже представляла себе, как монахини подходят к ее бездыханному телу, вспарывают ножом живот, достают ребенка…

Дверь открылась, и в келью ввели Оберта. Обычно мужчин не допускали до святая святых, но на этот раз монахини, впав в отчаяние, сделали исключение. Фелиция кричала так громко, что ее голос был слышен даже за пределами монастырских стен. Кричала до тех пор, пока не осипла.

— Оберт! — Фелиция приподнялась на горе подушек. — Оберт, я ведь умираю, правда? Они поэтому послали за тобой?

Сняв накидку и шляпу, Оберт сел на край кровати и обнял жену за плечи.

— Если бы ты умирала, то в первую очередь они послали бы за исповедником, — бодро сказал он. — Настоятельница позвала меня, потому что только я, по ее мнению, способен тебя успокоить.

— О, мне так больно! И с каждой секундой становится еще больнее. — Фелиция содрогалась в объятиях Оберта, с началом новой схватки она что есть силы вцепилась ногтями в его рубашку. — Я так боюсь! — с трудом переводя дух, произнесла она.

Оберт ласково обхватил лицо жены ладонями.

— Я тоже боюсь, когда вижу тебя в таком состоянии. Фелиция, любимая, пойми, нельзя выиграть сражение, не веря в победу. В битве при Гастингсе мы бы непременно проиграли, если бы не фанатичная вера герцога в победу. Ты должна бороться. Делай все, что советуют сестры, — они мудрые и опытные. Я буду рядом, обещаю. Если не в комнате, то за дверью. — Он нежно поцеловал жену в висок, затем в дрожащий уголок рта.

Слова Оберта донеслись до Фелиции словно издалека.

— Помоги мне, Оберт, — прошептала она. — О, Господь Всемогущий, помоги.


С Гарольдом в одной руке и с кувшином эля в другой, Эйлит спустилась к кузнице. Весь день она с тревогой поглядывала на малыша: он еле дышал, и глаза потускнели. Воздух вырывался из легких с тихим стоном. Утром мальчик почти не ел — груди Эйлит ныли, разбухнув от избытка молока. Гульда отправилась куда-то принимать роды и обещала заглянуть только вечером.

Из кузницы донесся грубоватый смех Голдвина. Открыв плечом дверь, Эйлит вошла внутрь. Муж и стоявший рядом с ним высокий рыжеволосый норманн Рольф де Бриз одновременно обернулись и посмотрели на нее. Пристальный взгляд последнего вызвал у Эйлит легкое раздражение и непонятный страх. Норманн почтительно склонил голову в знак приветствия. Присев на край рабочего стола, он наблюдал, как оружейник ловкими движениями скручивал из обрезков стальной проволоки кольца для кольчуги.

— Посмотри-ка, Эйлит, у меня появился ученик, — Голдвин кивнул головой в сторону гостя.

Как поразительно быстро этому де Бризу удалось наладить отношения с Голдвином! Один почти не говорил по-английски, другой ни слова не знал по-французски. Чувствуя себя немного скованно, Эйлит поклонилась в ответ, а затем поставила кувшин с элем на скамью.

— Извините, но мы не держим вина, — обронила она, на самом деле не испытывая никакого сожаления по этому поводу.

— Неважно, я уже начал привыкать к элю, — с улыбкой отозвался норманн. — Ваш супруг любезно согласился продать мне кольчугу и пообещал сделать новый шлем.

На взгляд Эйлит, де Бриз держался непозволительно свободно и даже дерзко. Энергия, исходящая от его стройного тела, казалось, заполнила все углы тесной кузницы. Насторожившись, молодая женщина придвинулась к мужу.

— А как насчет «никаких дел с норманнами»? — с легкой иронией поинтересовалась она. — Значит, кольчуга и шлем?

Помрачнев, Голдвин кашлянул в кулак.

— Я по глупости чуть не отказался от выгодного предложения. А кольчуга была сделана для английского тана, который так и не вернулся из Стампфорд-Бриджа. Два месяца она провалялась без дела, а сегодня приглянулась этому норманну. Между прочим, вчера мне показалось, что ты хотела, чтобы я с ними сотрудничал.

Эйлит бросила беглый взгляд на де Бриза — он наблюдал за ней с нескрываемым любопытством.

— Так оно и есть. Просто сейчас я немного удивилась, вот и все.

Она собралась было уходить, но Голдвин задержал ее. Взяв в руки Гарольда, он с гордостью показал мальчика норманну.

— Это мой сын. Когда он вырастет, кузница перейдет к нему. Я научу парня всему, что знаю сам. И вот увидите, он станет самым лучшим оружейником в Англии.

Эйлит неохотно перевела хвастливые слова мужа. В этот момент маленький Гарольд тихо захныкал. Из набухших грудей Эйлит тотчас начало сочиться молоко; на платье расплылись мокрые пятна. Перехватив взгляд де Бриза, она совсем растерялась. Ей показалось, что в кузнице вдруг стало ужасно тесно, что в ней не осталось места ни ребенку, ни Голдвину — только она и рыжеволосый норманн. В мгновение ока кровь застучала у нее в висках, дыхание участилось. Эйлит хотелось бежать куда глаза глядят. Выхватив сына из рук Голдвина, она пробормотала что-то о пригорающем молоке и стрелой вылетела из кузницы.

Обменявшись понимающими взглядами, мужчины улыбнулись друг другу.

— Ох, уж эти женщины! — фыркнул Голдвин, качая головой.

С искаженным от боли лицом Фелиция сидела на стуле, широко раздвинув ноги. Вот уже два дня она изо всех сил пыталась вытолкнуть ребенка из лона, но воды отошли лишь несколько часов назад, и младенец только-только начал продвигаться по родовому проходу. Боль стала совсем невыносимой, но Фелиция так обессилела, что уже не испытывала страха. «Я не хочу умирать» сменилось на «Дайте мне умереть, хочу покоя».

— Тужься! — властно крикнула сестра Уинфред. До ухода в монастырь она сама родила шестерых детей и поэтому считалась самой опытной повивальной бабкой в округе. — Ради своей жизни и ради жизни ребенка, тужься сильнее!

— Не могу, — сквозь рыдания простонала Фелиция.

— Можешь! Неужели ты не хочешь подарить мужу наследника?

Прикусив губу, Фелиция устало закрыла глаза.

— Давай, милая. Не сдавайся. Осталось немного. Потерпи.

По глубокому убеждению Фелиции, одной из самых главных обязанностей хорошей жены было рождение ребенка. «Если это сделала Эйлит, то это смогу и я», — сказала она себе и, глубоко вздохнув, поднатужилась изо всех сил.

Мучения продолжались еще целый час, прежде чем Уинфред сообщила, что показалась голова ребенка и что для его появления на свет осталось сделать еще одно усилие. Услышав в голосе монахини надежду, Фелиция стиснула зубы и напряглась всем телом. В следующую секунду комнату огласил возмущенный крик младенца.

— Вы только послушайте, какой у него звонкий голосок! — воскликнула сестра Уинфред, с широкой улыбкой поднимая орущего во все горло ребенка над окровавленными бедрами матери.

— Мальчик! — слегка приподнявшись над подушкой, радостно подхватила Фелиция. — Я знала, что родится мальчик. Дайте его мне!

По-прежнему улыбаясь, сестра Уинфред перерезала пуповину, завернула новорожденного в чистое полотенце и протянула его матери. Затем взяла другое полотенце и приложила к внутренней стороне бедер Фелиции: ткань мгновенно пропиталась ярко-алой кровью. Нахмурившись, сестра Уинфред позвала на помощь еще одну монахиню, а третью послала в лазарет за нитками.


Оцепенев, Эйлит невидящим взглядом смотрела на неподвижно лежащее на кровати маленькое тело, завернутое в пеленку. Лоб ребенка поблескивал: отпевавший священник помазал его церковным маслом. Мальчик лежал с закрытыми глазами. Казалось, что он просто спал. Два часа тому назад, когда он перестал дышать, время для Эйлит остановилось. Нет, она не позволит ему умереть. Она будет молить Господа о чуде, и тогда, возможно, сыночек снова откроет глаза и посмотрит на нее. Разве Иисус не излечил прокаженного, разве он не поднял мертвеца со смертного одра?

Эйлит прикоснулась к холодному тельцу ребенка.

— Гарольд! — тихо, словно боясь разбудить его, позвала она. — Гарольд!

— Эйли, он покинул нас. Отойди, — в охрипшем голосе Голдвина звучала скорбь.

Эйлит почувствовала, какой тяжелой стала рука мужа, лежащая на ее плече. Голдвин был рядом, когда умирал Гарольд, она помнила его мучительный стон и отчаяние, застывшее в глазах. Сначала она, прильнув к нему, долго рыдала и причитала. Затем, выплакав все слезы, начала звать сына. Она отказывалась верить в его смерть. Разве такое возможно? Ее груди разбухли от молока, у огня сушатся выстиранные пеленки. Нет, ее сыночек просто заснул.

— Я не могу оставить его одного, — не оборачиваясь, тихо проронила она. — Вдруг он проснется, а меня не будет рядом? Он испугается.

— Он уже никогда не проснется, — не оборачиваясь, ответил Голдвин. — Господи, Эйли, разве ты не понимаешь? — Он попытался увести жену от постели, но она не двинулась с места.

— Я его мать и не позволю закапывать своего сыночка в сырую землю, — твердо сказала она. — Иди, если хочешь. Я побуду с ним, пока он не проснется.

— Эйли, он мертв!

Слова разорвали зловещую тишину, царившую в комнате, и словно повисли в воздухе, как смертоносный меч. Не веря своим глазам, Эйлит судорожно сжала руки и смотрела на бездыханное тело сына.

— Нет, я не могу это вынести! Задыхаясь от нахлынувших эмоций, Голдвин стремительно выскочил из комнаты. Эйлит слышала топот его ног на лестнице, слышала его севший от горя голос. Затем все стихло. Она не знала, как долго просидела рядом с мертвым младенцем. Время потеряло смысл для них обоих. Она не заметила, как вошедшая в комнату Сигрид поставила на скамью миску с жидкой кашей и подбросила в переносную лампу несколько кусочков древесного угля.

Спустя некоторое время Эйлит навестила старая Гульда. Отодвинув в сторону остывшую кашу, она долго сидела рядом с молодой женщиной, держа ее за руку. А потом мягко спросила о похоронах.

— Но он не умер, — дрожащим голосом возразила Эйлит.

— Никто из тех, кто попадет к Богу, не умирает. Просто они покидают тело. Вот и Гарольду стало там тесно. Эйлит, ты должна отпустить его. Подумай о живых… У тебя есть муж, и он страдает так же, как и ты… Поддержите друг друга. Согрейтесь своим теплом.

— Я не знаю, где Голдвин.

— Он скоро вернется. Я посижу с тобой. Ласковый голос и искреннее сочувствие в глазах Гульды вывели Эйлит из забытья… А когда по морщинистой щеке старухи стекла слеза и она, не вытирая ее, тихо проронила: «Бедная моя девочка!», молодая женщина бросилась на кровать и разрыдалась.

Облегченно вздохнув, Гульда решила оставить несчастную мать в одиночестве — пусть даст волю слезам — и тихонько, стараясь не шуметь, вышла из комнаты. Она спустилась в зал и велела Ульфхильде разыскать Голдвина.


Рольф надел свою самую нарядную рубаху. Правда, за три месяца лежания на дне походного сундука она изрядно измялась, но его это не беспокоило… Ведь из-под стеганого жилета и кольчуги будет виден только вышитый золотой нитью край.

Потом он причесал щеткой волосы и провел ладонью по подбородку, желая убедиться, что выбрился достаточно чисто. Затем, подхватив со скамьи шлем, вышел во двор и направился к привязанному к дереву Слипниру.

Оберт уже сидел верхом и нетерпеливо ждал друга. Он собрался раньше, так как ему не нужно было надевать доспехи и начищать оружие. Приехав в дом после бессонной ночи в монастыре, он, в отличие от Рольфа, довольно скоро приготовился к церемонии коронации герцога Вильгельма в Вестминстерском Аббатстве, наскоро умывшись и сменив рубаху.

Жена подарила Оберту сына. Ребенок родился крепким и здоровым, но жизнь самой Фелиции висела на волоске: во время родов она потеряла много крови. Сразу же после торжественного ритуала Оберт собирался вернуться в Сент-Этельбург, чтобы быть рядом с женой и новорожденным, для которого монахини уже подыскивали кормилицу.

Рольф проворно оседлал Слипнира. Конюхи потрудились на славу. Лоснящаяся шкура жеребца стала белье снега, выпавшего ночью. Хвост переливался в солнечных лучах, как брызги водопада. Шевеля ушами, конь нетерпеливо пританцовывал, весь в ожидании команды сорваться и броситься вскачь.

Конюх протянул Рольфу знамя. На прикрепленном к древку копья темно-красном полотнище распростер крылья черный ворон. Рольф нашел его на горе Сенлак за день до того, как армия отправилась на Лондон. Несколько дней провалявшись в грязи, знамя совершенно не пострадало. Возможно, именно поэтому оно пришлось Рольфу по вкусу. Он уже словно наяву видел висящую над камином в его новом английском доме датскую секиру и строго напротив — знамя с искусно вышитым вороном, новой родовой эмблемой де Бризов.