Наконец они с Обертом в сопровождении слуг и оруженосцев выехали на дорогу, ведущую к Аббатству. В сторону Вестминстера уже тянулась целая процессия желающих поглазеть на церемонию коронации нового короля. В тот момент, когда Рольф проезжал мимо дома Голдвина, на дорогу торопливо вышла пожилая служанка. Увидев толпы народа, она растерянно остановилась на обочине. Ее сжатые в кулаки руки были прижаты к массивным бедрам, на лице застыло выражение беспокойства. Поджав губы, женщина попятилась назад, снова шагнув на покрытую серебристым инеем сухую траву. Казалось, она боялась или не хотела приближаться к людям, идущим мимо.

Рольф с любопытством наблюдал за ней. Он был почти уверен, что служанка вышла на дорогу вовсе не для того, чтобы, как это принято у простолюдинов, поглазеть на нарядно одетых прохожих. Наконец ее взгляд упал на Оберта и Рольфа.

Несколько мгновений она колебалась, затем, видимо приняв решение, обратилась к де Бризу на английском. Рольф не понял ни слова. Он догадывался, что служанка хотела бы поговорить с Обертом, но, памятуя о том, что не далее как два дня назад хозяин назвал того ничтожеством, не решалась сделать это прямо. Оберт и сам понял, в чем дело.

— Она спрашивает, не видел ли кто-нибудь из нас господина Голдвина, — высокомерно пояснил он. — Она думает, что, возможно, он пошел куда-то этой дорогой, так как его нет в кузнице.

— Нет, — ответил Рольф. — Последний раз я видел его вчера утром в мастерской. Что-нибудь случилось?

Уловив суть сказанного, служанка молча покачала головой и направилась к дому.

— Подожди, — окликнул ее Оберт. — Будь добра, передай своей хозяйке, что сегодня утром Фелиция подарила мне сына.

В глазах Ульфхильды заблестели слезы. Бросив на норманна исподлобья колючий взгляд, она угрюмо пробурчала:

— Я ничего ей не передам. — И пошла дальше.

Тихонько присвистнув от удивления, Рольф пришпорил Слипнира. Оскорбленный до глубины души Оберт последовал за ним.

— Все, хватит, — с трудом сдерживая гнев, заявил он. — Гореть мне в чистилище, если я сделаю хотя бы еще попытку подлизаться к этим чертовым саксам.


Дрожащей рукой Голдвин поднес чашу с медовой настойкой к губам и одним отчаянным глотком осушил ее до дна. Он стремился забыться, отогнать прочь мрачные мысли. Но по мере выпитого эти мысли только сильнее терзали его душу. В памяти то и дело возникал образ сына, безжизненно лежащего на постели. Все надежды и мечты на будущее рухнули в мгновение ока. Никогда ему уже не увидеть в кузнице маленькой кудрявой мальчишеской головки, никогда не положить хрупкую детскую ручку на рукоятку молота. Все поглотила тьма, все умерло вместе с сыном.

Голдвин вспомнил об Эйлит. Он знал, что должен находиться сейчас рядом с ней, и в то же время понимал, что не сможет взвалить на свои плечи хоть малую часть ее скорби. Ему не хотелось возвращаться домой. Зачем? Сидеть и ждать, когда придут соседи со своими утешительными речами, с заверениями, что они с Эйлит еще молоды, что у них еще будут сыновья? Они не знали, да и не могли знать, что рана, полученная в бою при Стампфорд-Бридже, нанесла непоправимый ущерб мужскому достоинству Голдвина. Еще ни разу после возвращения с войны сок желания не делал упругим и твердым его детородный жезл. Не откликаясь на самые трепетные помыслы хозяина, он упрямо оставался вялым и безучастным. Одно время Голдвин хотел обратиться к старой Гульде, но теперь у него пропала всякая вера в ее знания и целительные средства, не сумевшие спасти его сына.

В таверне толпилось множество людей. Уставшие от волнений лондонцы спешили за кружкой эля поделиться впечатлениями и мыслями по поводу церемонии коронации, которая вот-вот должна была начаться в Вестминстере. Погруженный в мрачные мысли, Голдвин совсем забыл о ней. Но ввалившаяся в таверну свежая компания, громогласно требующая у перепуганного хозяина выпивку, своим криком вернула его к реальности.

Спотыкаясь, он расплатился и вышел за дверь. По улице гордо, плечом к плечу, маршировал отряд норманнских солдат. Заметив, с какой дерзостью они прокладывали себе путь, Голдвин нахмурился и в то же время невольно залюбовался мастерски сделанными доспехами и оружием: они вызывали восхищение.

Вслед за длинной вереницей пеших воинов, в сопровождении надменного священника ехал знатный норманн верхом на превосходном золотисто-рыжем скакуне. В глаза сразу бросались его темные густые волосы и суровое, волевое лицо. Лицо человека, привыкшего повелевать Голдвин сообразил, что видит перед собой не кого иного, как великого герцога Нормандского. Глухие отголоски протеста всколыхнулись в его душе, хотя разумом он давно уже принял Вильгельма как правителя.

В считанные мгновения улицу заполонило победоносно шествующее норманнское войско. Мимо стройными рядами проезжали, сверкая щитами и звякая доспехами, всадники; уверенно печатая шаг, шли стройные лучники. Из таверны повыскакивали подвыпившие зеваки Вытаращив глаза, они с открытыми ртами смотрели на величественную процессию.

— Будь он проклят, — внятно бросил кто-то. Сердце Голдвина сжалось от боли, но он промолчал, так как понимал, что в настоящий момент ни один англичанин не в силах был противостоять иноземному захватчику: тот не имел здесь равных.

Неожиданно людская толпа подхватила Голдвина и понесла его в сторону Вестминстера. Попытка выбраться на обочину успехом не увенчалась. Быстро обессилев, он избрал путь наименьшего сопротивления и, покорно переставляя ноги, вместе со всеми устремился к Аббатству.

Спустя некоторое время Голдвин уже стоял неподалеку от центральных врат главного собора, ожидая сигнала, который известит о том, что английский прелат возложил корону на голову Вильгельма. Оцепившие собор герцогские солдаты обводили толпу настороженными и враждебными взглядами. Вплотную к Голдвину стоял тот самый сакс, который проклинал герцога у таверны. Широко расставив ноги, он с воинственным видом взирал на собор.

— На английском троне должен сидеть англичанин, — сквозь зубы процедил он под одобряющее ворчание соседей.

У Голдвина, как и всегда после чрезмерного возлияния, закружилась голова и к горлу подступила тошнота. В этот момент мимо, переговариваясь на беглом французском, проехали два всадника; один в тяжелых доспехах с огромной железной булавой, другой в нарядной накидке, почти невооруженный. Тот, что был в доспехах, распростился с приятелем и случайно бросил взгляд на стоявшего в первых рядах Голдвина. Он широко улыбнулся и приветственно взмахнул рукой.

Узнав в рыцаре Рольфа де Бриза, Голдвин сухо кивнул головой и быстро отвернулся. Одно дело любезничать с норманном один на один в кузнице, и совсем другое — на людях. К его ужасу, Рольф направил лошадь прямо в толпу и громко прокричал:

— Эй, сакс, тебя ждут дома! И везде ищут. Чувствуя на себе пристальные взгляды окружающих, Голдвин неохотно обернулся на крик.

— Знаю, — раздраженно фыркнул он. — Уходи и оставь меня в покое.

— Эй, норманнская свинья, убирайся домой! — прошипел уже знакомый сакс. — Уползай в свою нору!

Для того чтобы понять смысл последнего высказывания, Рольфу не требовалось детального знания английского… Окинув опасного болтуна суровым оценивающим взглядом, он резко повернул коня назад.

— Водишь дружбу с норманнами, дружок? — процедил сакс, схватив Голдвина за плечо, как только всадник удалился на некоторое расстояние.

— Нет, просто знакомство. Он разместился в доме по соседству. — Однако скандалист не унимался и снова тряхнул Голдвина за плечо. Чувствуя, как копится внутри готовая выплеснуться наружу безудержная ярость, оружейник сердито оттолкнул обидчика. — Не твое дело! Я был личным оружейником самого короля Гарольда! А братья моей жены пали в битве при Гастингсе. Как ты, пустоголовый крикун, смеешь оскорблять меня?!

Сакс взмахнул кулаком, но внезапно замер, услышав дружный одобрительный гул, донесшийся из собора.

— Виват! Виват! Да здравствует король Вильгельм!

В следующую секунду к голосам норманнов присоединились англичане, но их крик никак не походил на здравицы.

— У-у-у!

В бессильной злобе опустив руку, сакс, привязавшийся к Голдвину, издал боевой клич и твердо шагнул вперед.

— У-у-у» У-у-у!

Крик становился все громче и громче, он распространялся по толпе стремительно, как огонь.

— У-у-у-у!

К кричащим, размахивая дубинками и мечами, прикрываясь огромными щитами, бросились норманнские солдаты. Началась паника, люди ринулись врассыпную. Спустя несколько минут зачинщики переполоха были окружены плотным кольцом.

Голдвин попытался было улизнуть, но не смог: все, кто не успел сбежать, застыли неподвижной массой. Кружившие вокруг бунтовщиков всадники заставили их еще теснее прижаться друг к другу, а затем направили коней в толпу. Прямо перед глазами мелькнули выпускающие струйки пара ноздри гнедого жеребца, красная лента на его могучей груди и сверкающее острие копья. Сакс, который завязал весь этот переполох, пытаясь спасти свою шкуру, толкнул Голдвина на лошадь. Голдвин, потеряв равновесие, упал прямо под копыта. Он успел заметить изогнутые стальные подковы и короткую белую щетину над копытами… А потом на него обрушилась чудовищная тяжесть. Голдвин кричал от ужаса и боли, пока не начал захлебываться кровью. Тем временем лошадь врезалась грудью в толпу. Охваченные паникой, саксы метались из стороны в сторону, то и дело спотыкаясь о тело оружейника. Его пинали и толкали, но он уже не чувствовал ударов. Последнее, что он увидел, было маячившее неподалеку знамя — на кроваво-красном фоне парил черный ворон. В голове Голдвина мелькнула мысль о том, что, видимо, пришла его очередь кормить падальщиков своей плотью. Затем сознание затуманилось и померкло.

К окончанию церемонии порядок был восстановлен. Правда, ценой жизни нескольких человек. Кроме того, рассвирепевшие норманнские наемники подожгли два дома, расположенные вблизи аббатства. Желая умиротворить местных жителей и руководствуясь чувством справедливости, новый король распорядился отнести обезображенные тела в боковую комнату собора, где их могли бы опознать родные. Владельцам сгоревших домов была обещана компенсация.

Рольф торопливо посторонился, пропуская вперед двух саксов, которые, пошатываясь, несли окровавленный труп. Несмотря на то, что лицо погибшего было сильно изуродовано, Рольф узнал в нем оружейника и суеверно перекрестился. Они были едва знакомы, но маленький гордый сакс нравился ему.

Но кто же отвезет господина Голдвина домой? Насколько Рольф знал, молодая вдова только-только встала с постели после родов: таким женщинам запрещалось переступать порог церкви до тех пор, пока они не проходили обряд очищения. Родственников, которые помогли бы ей, у Эйлит, судя по всему, не было. Рольф с раздражением подумал об Оберте. Куда он, черт возьми, запропастился? В Вестминстер они приехали вместе, но почти сразу же потеряли друг друга из виду. «Ничего не поделаешь, видно, мне придется взвалить эту неблагодарную и крайне неприятную ношу на себя», — подумал Рольф.

Поручив Слипнира одному из конюхов, он последовал за двумя саксами в собор и подождал, пока они положили тело Голдвина рядом с четырьмя другими мертвецами. Пожилой монах сложил руки усопшего на груди и поправил его одежду.

— Вы говорите по-французски?

Монах, подняв голову, печально посмотрел на Рольфа.

— Я тоже норманн. Хотя иногда стыжусь этого. — Он обвел скорбным взглядом тела, лежащие на полу. — Я могу вам чем-то помочь?

— Я знал человека, которого сейчас принесли. Я берусь отвезти его тело домой.

— Вы знали его?

— Он оружейник. По воле случая мы стали соседями. — Рольф объяснил монаху, почему будет лучше, если именно он отвезет тело вдове. — Как ужасно все обернулось. Глупец! Ему следовало остаться дома. — Опустив руку в кошелек, он достал две серебряные монеты. — Прошу вас отслужить по нему заупокойную мессу. Он умер так быстро, что не успел исповедаться. Не хочу, чтобы из-за этого бедняге досталось меньше места на небесах.

— Ценность души человеческой перед Судом Господним определяется не серебром и не исповедью, — с мягким укором произнес монах, но монеты все же взял. — Если его сердце и душа чисты, он обретет вечный покой. Я не забуду про заупокойную мессу. Можете забрать тело.

С тяжелым сердцем Рольф взвалил на плечи мертвого Голдвина, словно оленью тушу, и понес его к лошади.


Смеркалось. Заходящее солнце окрасило небо в ярко-розовый цвет. Только над куполом аббатства виднелась серовато-синяя полоска.

Дрожа и потирая мерзнущие руки, Эйлит стояла во дворе. Ей не хотелось возвращаться в опустевший дом.

Гарольда уже зашили в саван. Его маленькое тело, окруженное бесчисленным множеством горящих свечей, лежало на большом столе в зале. Мальчика, а вместе с ним и все радости и надежды Эйлит, должны были похоронить завтра.