Как далеки были те дни! Сейчас Фьямме не осталось ничего, кроме скучных размышлений. "Почему, — думала она, глядя на спящего рядом Мартина, — когда нам удается наконец заполучить то счастье, о котором мы мечтали, мы не умеем полностью насладиться им? Почему мы настолько бесчувственны, что не можем распознать лучшие моменты своей жизни? Почему не выпиваем до последней капли радость этих лучших мгновений? Почему счастье длится только миг, а потом о нем можно лишь вспоминать? Кто нам сказал, что счастье, для того, чтобы быть нами узнанным, должно иметь при себе табличку, на которой крупными буквами было бы написано: "Эй, я здесь! Я счастье! Насладись мной!"

Неожиданно ее размышления прервал стон Мартина. Должно быть, что-то приснилось, подумала Фьямма, поглядев на исказившееся лицо и сжатые кулаки мужа. Она нежно обняла его, но он резко высвободился.

Неделя пролетела незаметно. Отек на лице Фьяммы спал. В ее ежедневнике и на магнитофонной пленке, куда она записывала истории пациенток, прибавилось записей. Статьи Мартина день ото дня становились все более острыми и злободневными. А ночи становились все более похожими одна на другую. Иногда, проснувшись утром, Фьямма не понимала, встает она или только ложится.

Болгарский хор прибыл в город в разгар такого сильного урагана, что самолет едва не врезался прямо в круглый циферблат часов на башне у старых городских ворот, и только мастерство пилота предотвратило трагедию. Газета, в которой работал Мартин, поместила на первой полосе снимок самолета, почти касающегося верхушки башни, под крупным заголовком: "Спаслись чудом".

Слушать "Реквием" Моцарта Мартин и Фьямма явились промокшие насквозь: ливень в тот вечер был такой, что море вышло из берегов. Вода не просто подошла к крыльцу церкви — она залила ступени и сквозь дверные щели (двери закрыли, чтобы улучшить акустические характеристики зала) просочилась в саму церковь, залив скамейки для молитвы и исповедальни. Потом вода поднялась на высоту пьедесталов для статуй, и скоро они уже плыли, сопровождаемые ангельским пением хора, который исполнял в эту минуту самую трогательную часть сочинения великого австрийца — "Confitatus Maledictus", "Ниспровергнув злословящих".

Несгибаемая публика дослушала, почти уже плавая, концерт до конца. Находившиеся в алтаре хористы исполняли "Sanctus" уже по шею в воде, последние звуки были больше похожи на бульканье при полоскании горла, а шум ливня и грохот волн заглушили аплодисменты.

В Гармендии-дель-Вьенто давно не происходило таких событий, но, видимо, природа решила как следует встряхнуть кастрюльку, в которой мирно булькала жизнь обитателей города.

Однажды вечером, когда Фьямма уже заканчивала прием, ей позвонили. Звонившая представилась Эстрельей. Имя это Фьямме ничего не говорило.

—        Эстрелья Бланко, — настаивала звонившая. Но Фьямма все равно не могла ее вспомнить. Они виделись лишь раз, с той встречи прошло уже несколько месяцев.

Эстрелье пришлось напомнить:

—        На тебя упал мой ангел. Забыла?

"Разве такое забудешь?" — подумала Фьямма и торопливо начала задавать собеседнице обычные в таких случаях вопросы: "Как дела? Что нового?" — стараясь не слишком отвлекаться, потому что напротив сидела Мария дель Кастиго Меньике — пациентка, страдающая манией преследования. Она нервно кусала ногти и не сводила глаз с телефонной трубки, уверенная, что звонит ее муж, чтобы выяснить, где она и с кем. Теле-фонный разговор привел Марию в состояние такого нервного возбуждения, что она искусала пальцы в кровь.

Эстрелья, почувствовав, что позвонила не вовремя, в двух словах, хотя и немного путано, изложила дело: она хотела бы записаться на прием. Договорились встретиться через две недели — у Фьяммы отменялась одна из назначенных встреч.

Повесив трубку, Фьямма задумалась: о чем могла рассказать ей женщина, у которой было все? Сколько же в мире людей, жизнь которых кажется со стороны такой наполненной, а на поверку оказывается такой пустой!

Звонок был началом еще одного привычного витка жизни: еще одна пациентка, еще одна проблема, еще одно разочарование... Снова слезы... Чужих проблем в жизни Фьяммы было больше, чем своих. Еще в детстве ее научили: нужно отдавать, отдавать и отдавать. Этим она и занималась всю жизнь: отдавала все другим и не думала о себе. Подчинила свои чувства одной цели: дарить надежду, нисколько не беспокоясь о том, что саму себя лишала этим надежды прожить полной жизнью зрелые годы. Фьямма была сапожником без сапог.

Ей все труднее становилось говорить с Мартином. Он был таким педантом — исправлял ошибки в ее речи, расставлял все точки и запятые так, словно речь шла об одной из тех блестящих статей, которые он печатал в своей газете. Он не вникал в смысл того, о чем она говорила, а подходил к каждому ее рассказу, как к законченному тексту: заголовок — жирным шрифтом, красная строка в начале, шрифт "Курьер нью". Мартин ограничивался формой и совершенно не интересовался содержанием. Он был очень образован, он достиг всего талантом и трудолюбием. Обладал богатым воображением и, когда хотел (почти всегда в разговорах не с женой, а с другими), мог быть очень милым, просто очаровательным.

Фьямма никак не могла раскрыть его загадку. Впрочем, возможно, никакой загадки не было — она все придумала, потому что очень любила мужа, у которого если что и было за душой, так это безудержный романтизм и идеализм в духе Платона. Известно, что, когда любишь, наделяешь любимого человека множеством достоинств, которых он зачастую лишен, чтобы не замечать недостатков, которых у него тоже множество. Любовь слепа, как говорится.

Тумбочки в спальне могли рассказать о них очень многое. На той, что стояла со стороны Фьяммы, громоздились религиозные трактаты, "Дао дэ цзин" Лао-цзы, исследования по биоэнергетике, биография Матери Терезы, пособия по аутотренингу, книги, посвященные клиническим случаям в психиатрии, размышлениям о жизни и смерти, даже способам получения физического наслаждения и искусству любви.

На тумбочке, стоявшей со стороны Мартина, лежали "Успех успеха", "Жизнь Уинстона Черчилля", "Лучшие статьи из "Нью-Йорк тайме", "От журналистики к политике", "Двустороннее мышление", "Сказать много, не сказав ничего, или Как победить врага словом".

Они были "схожие противоположности" — термин, который они придумали когда-то во время одного из давних веселых ужинов в их любимом ресторане "Заброшенный сад", где они всегда заказывали "Маргариту" — мексиканский коктейль, который оба обожали за солоноватый привкус моря. "Маргарита" на какое-то время делала их разговорчивыми, остроумными и нежными. Когда эффект алкоголя проходил, снова воцарялось молчание, но они уже успевали поиграть во влюбленных, наговорить друг другу милых глупостей, вспомнить давно забытые события и дни. Что ж, потерпим как-нибудь недельку (впервые они пришли в этот ресторан много лет назад в четверг на Святой неделе, и с тех пор каждый четверг их ждал тот же столик, та же музыка, тот же пианист, та же свеча, которую они никогда не зажигали, и тот же тщедушный официант в оранжевом пиджаке с золотыми пуговицами и большими накладными плечами).

Был четверг, и Фьямма, как обычно, ждала Мартина в "Заброшенном саду". Он появился только после одиннадцати. К тому времени Фьямма уже выпила три "Маргариты" и пылала, как костер из сухих веток. Мартин же был хмур и задумчив. Он уклонился от страстного поцелуя, которым собиралась встретить его жена. Фьямма уловила легкий запах благовоний, как в церкви на Святой неделе, но ничего не сказала.

В тот вечер Мартин отказался от "Маргариты". Он вообще ничего не стал пить. "Плохой день", — подумала Фьямма. "Прекрасный день!" — думал Мартин.

Они ужинали молча. Мартин лишь сделал Фьямме несколько замечаний: сначала за неправильный выбор закусок, потом за то, что она оставила второе почти нетронутым. Потом еще за то, что заказала целую бутылку вина, собираясь выпить лишь пару бокалов. А на десерт дал ей совет изменить прическу — сделать наконец короткую стрижку, чтобы выглядеть серьезнее. Дословно это прозвучало так: "Чтобы волосы были всегда в порядке, а то иногда у тебя такой вид, словно ты сбежала из психушки".

Ночью Фьямма, которую одолели "Маргариты", крепко спала, а Мартин, которого одолевали мысли, мучился бессонницей.

"Худший четверг в нашей жизни", — сказала себе Фьямма, перед тем как заснуть, и посмотрела на календарь в своих часах: было восьмое мая. Через два дня исполнялось восемнадцать лет с тех пор, как Мартин и Фьямма поженились.


Цветение

И буря срывает лепестки вишен.

Тейка

Фьямма лихорадочно рылась в ящиках комода, пытаясь отыскать блузку, которую одолжила ей Эстрелья в тот день, когда они познакомились. Через полчаса Эстрелья должна была прийти к ней на прием.

Блузка отыскалась в последнем ящике. Рядом с ней лежал пакет с испачканной кровью блузкой Фьяммы. Фьямма достала ее из пакета и развернула. Восемь роз, которые почудились ей в тот день, теперь были видны совершенно отчетливо. Кровь за эти месяцы не потемнела, наоборот, она блестела, словно свежая краска. Фьямма даже прикоснулась к ней пальцем — была почти уверена, что пальцы испачкаются. Ей пришла идея вставить блузку в рамку. Почему бы и нет? Искусству подвластно все, даже несчастные случаи.

Пот лил с нее градом, когда она вошла в приемную. Жара была в тот день, как в Дантовом аду. Бедные цикады, сегодня их погибнет больше, чем обычно! Уже несколько часов подряд они стрекотали как сумасшедшие, а в воздухе креп, становясь совершенно невыносимым, запах мочи.

Эстрелья уже ждала ее — она пришла чуть раньше назначенного часа. Ей просто необходимо было поговорить с Фьяммой. Она наконец-то поняла, что самой ей с одиночеством не справиться, что ей нужен совет психолога, и даже не столько совет, сколько участие. К психиатрам она обращаться не хотела, и в первую очередь потому, что они заставили бы ее принимать лекарства (некоторые из ее знакомых уже жить не могли без прозака и транзилиума: без прозака они уже не могли почувствовать радости, а без транзилиума — успокоиться), а во-вторых, она не считала, что ее проблема настолько уж серьезна, и полагала, что, скорее всего, дело просто в отсутствии доброго друга или подруги, которые были бы рядом с нею и платили ей теми же теплом и вниманием, которые она была готова щедро расточать им. И вот теперь ее подругой и наперсницей станет за деньги совсем ей незнакомая женщина-психолог.

Они поздоровались. Фьямма всегда очень тепло относилась к тем, кто приходил к ней за помощью. Уже при первой встрече обнимала пациентку, стараясь, чтобы та почувствовала себя словно в объятиях любимой тетушки или обретенной в позднем возрасте матери. Они чуть-чуть поговорили о том, как быстро все зажило на лице у Фьяммы, и перешли к главной теме встречи. Кабинет был залит золотистым светом. Это была просторная комната с сияющими белизной стенами и старинными решетками на окнах, убранная с японским аскетизмом. Большой диван, зеленый и упругий, словно весенний газон, располагал к размышлениям и вызывал на откровенность, заставляя постепенно рассказать все-все (ну или почти все), словно пациентка выпила эликсир правды. Фьямма обожала лампы с ароматическими маслами, и у нее в кабинете всегда горели одна или две. В тот вечер воздух в кабинете был насыщен ароматом корицы.

Успокоенная этим запахом, Эстрелья начала говорить. Поначалу ей было трудно, и Фьямма ей помогала. Постепенно она узнала о том, что Эстрелья не только была единственной дочерью, но еще и воспитывалась нянюшками, потому что родители были слишком заняты светской жизнью. Несмотря на это, они каким-то странным образом ухитрялись оберегать дочь от всего, даже когда она поменяла свой социальный статус, став женой далеко не анонимного алкоголика, — кроме нее, все вокруг знали о его пристрастии к спиртному, — милого, веселого молодого человека для других, очень скоро ставшего просто невыносимым для молодой жены. Эстрелья рассказала о своей первой брачной ночи, когда ее в прямом смысле слова изнасиловали и она рыдала среди обрывков кружев, а пьяный мачо был очень доволен собой — для него это была высшая форма наслаждения. И потом одиннадцать лет она страдала от боли и сухости во влагалище — возможно, из-за пережитого ею в ту ужасную ночь или из-за того, что в обращении мужа с нею не было нежности. Постепенно недомогание стало хроническим, но до этого момента она никому о нем не говорила. Чем дальше она вспоминала, тем обильнее текли слезы по ее щекам.

Фьямма глубоко сочувствовала собеседнице. Ей было больно даже слушать об изнасиловании, а что же должна испытывать пережившая такое? Поминутно прикладывая к носу платок и всхлипывая, Эстрелья вслух недоумевала, как могла она одиннадцать лет терпеть издевательства. Почему не сопротивлялась своему мужу-насильнику? Она вспомнила об охватившем ее однажды желании размозжить ему голову старинным стулом в стиле Людовика XV — только страх испачкать кровью обивку сдержал ее тогда. Она все скрывала от родителей и все выносила, лишь бы не признаваться, что она потерпела в жизни неудачу. И еще она надеялась, что ей удастся изменить мужа, которого в глубине души страстно любила. Жизнь Эстрельи была сплошным кошмаром. Сама того не сознавая, она впала в полную зависимость от мужа. Она сама провоцировала его агрессию, чтобы потом насладиться тем, как он просит прощения. Она подсчитала, что за одиннадцать лет супружества получила тридцать шесть тысяч восемьсот шестьдесят пять нежных открыток, в которых муж умолял простить его, клялся в любви и обещал исправиться.