Два часа подряд Эстрелья не переставала говорить и плакать. Она никому и никогда не открывала так душу. Она давно похоронила свое прошлое, заставив себя не вспоминать о нем, и полагала, что справилась с этим, потому что никому ни о чем не рассказывала. Но ее боль была свежа, будто недавно политый цветок. Она до сих пор не освободилась от бывшего мужа, хотя он давно исчез из ее жизни — влюбился в девчушку моложе его лет на двадцать. В сердце Эстрельи осталась незаживающая рана.

Мир был враждебен к ней. Исключение составляли лишь бедняки и изгои общества, всеми покинутые и брошенные. Этих людей она считала ниже себя и чувствовала себя рядом с ними сильной и уверенной. Чем-то вроде всемогущей спасительницы. Именно это и стало причиной (хотя сама она этого не сознавала) создания благотворительного фонда — работая в нем, Эстрелья защищалась от своих несчастий, окружая себя несчастьями чужими.

Фьямма посмотрела на часы — время давно вышло. Она постепенно составляла себе картину случившегося с пациенткой. На первом приеме всегда происходило одно и то же: Фьямма лишь слушала и делала выводы. Она даже могла точно сказать, в какой момент пациентка получила повлиявшую на всю ее дальнейшую жизнь душевную травму — достаточно было внимательно слушать, каким тоном она говорит. Чаще всего это были самые интимные истории и очень редко — врожденные или наследственные пороки. В случае с Эстрельей единственным человеком, который мог ей помочь, была она сама. От Фьяммы требовалось лишь разделить с ней ее прошлое, но ключ к исцелению был в руках самой Эстрельи.

Заканчивая прием, Фьямма спросила, что Эстрелья думает о любви, и ответ ее очень огорчил: Эстрелья считала любовь отвратительным делом. Тогда Фьямма спросила, что думает Эстрелья о жизни, и та, после долгого раздумья — она взвешивала все "за" и "против" — с неохотой процедила сквозь зубы, что жить на свете все-таки стоит. И тут же поняла: она повторяет то, что говорят все вокруг. Почему? Потому что именно это хотелось бы услышать ее собеседнице-психологу? Она хотела угодить ей, как привыкла угождать всем, и потому не сознавала, искренен ее ответ или нет.

А Фьямма была рада. Она видела, что случай не безнадежный: пациентка любит жизнь, значит, с ней можно работать. А все остальное можно исправить. Потихоньку размотать весь клубок, развязать все узелки. Пока пусть она освободится от самого большого груза, а все мелкие истории (хотя часто именно в них заключается причина страдания) можно оставить на потом. Нужно было еще спросить Эстрелью, как она относится к мужчинам. Фьямма спросила и услышала в ответ, что все мужчины одинаковы. "Почти все", — поправилась Эстрелья, секунду подумав.

Они договорились встречаться по пятницам. Фьямма вернула Эстрелье блузку, и та ушла. От пролитых слез глаза ее стали огромными, как мячики для пинг-понга, но на душе было легко, словно с души ее свалился столько лет пригибавший ее к земле камень.

Уже стемнело, когда Фьямма вышла на улицу. Стрекотали миллионы цикад. Умирая, они вспыхивали яркими желтыми фонариками. Эти крошечные фонарики освещали путь Фьямме до самого дома.

Зрелище было очень грустное и очень красивое. Мостовая была усыпана певицами, которые никогда уже больше не будут петь. Светящееся кладбище сломанных крыльев, утративших звучание голосов.

Фьямма не знала, куда поставить ногу, — боялась раздавить то, что осталось от насекомых, но деваться ей было некуда — летать она не умела. Цикады хрустели у нее под ногами. И вновь вернулась старая печаль. Она зашагала быстрее, и ноги сами привели ее в собор. Служба только что закончилась, и еще чувствовался характерный запах, напомнивший Фьямме о детстве, о сестрах... О матери... О ее шершавых руках, от которых всегда пахло луком и чесноком, о том, как эти руки ласково гладили ее волосы, когда мать поверяла ей свои горести. Фьямма ничего не хотела о них знать. Она хотела слышать лишь радостные вести, она не была готова к тому, чтобы понять чужое горе, но мать выбрала в наперсницы именно ее. Сестры называли Фьямму "любимой слушательницей" и даже не догадывались, чего стоила ей эта роль. Такое на первый взгляд безобидное занятие оставило в ней глубокий след. Ей столько приходилось выслушивать, что она научилась слушать. С тех пор она в любой момент была готова выслушать и понять. И еще научилась всегда давать и никогда ничего не просить. Беседы с матерью определили выбор профессии, научили думать прежде о других, а уж потом о себе. Подготовили Фьямму к постоянному служению, которое сама она воспринимала как величайшую добродетель. Заставили ее повзрослеть раньше срока. Сделали лучшим психологом в городе. Лучшим женским психологом в Гармендии-дель-Вьенто.

Ей все еще было трудно думать о матери. В те дни, когда работа была особенно тяжелой, Фьямма винила в этом ее.

Она вышла из собора, не найдя того, что искала. Она не понимала, отчего ей так тяжело и одиноко.

В тот вечер Мартин и Фьямма решили, что пришла пора изменить монотонное течение их семейной жизни, что нужно начать делать что-то вместе. За ужином они разговаривали лишь об этом. Следовало найти занятие, которое давало бы им возможность заводить новые знакомства и меньше замыкаться друг на друге. Друзья советовали заняться бальными танцами — болеро, танго, щека прижата к щеке... Но Мартин с Фьяммой не любили танцевать. Другие говорили, что неплохо было бы научиться играть в гольф: кроме всего прочего, это еще и новый вид туризма — поиск самых красивых полей среди самых живописных пейзажей. Шотландия летом, Бали в ноябре... Но эта идея их тоже не вдохновила: слишком много богатых бездельников, в жизни не поднявших ничего тяжелее клюшки для гольфа.

Построить дом на острове Бура среди манговых деревьев и кокосовых пальм? Записаться в общество нумизматов? Не то. Научиться играть в шахматы? Слишком мало движения. Теннис? Слишком много движения. Прыжки с парашютом и дельтаплан тоже не годились: Фьямма боялась высоты. Они остановили было свой выбор на подводном плавании, но, по зрелом размышлении, отказались и от него: пришли к заключению, что у Мартина страх глубины. Можно было записаться на курс орнитологии — к ним в гостиную залетало каждый день столько птиц, что недостатка в практике они не испытывали бы. Фьямма была в восторге, но Мартин счел это делом бесполезным. Он всегда и из всего пытался извлечь пользу.

Они потратили несколько часов, но так и не выбрали занятия, которое устроило бы обоих: все, что предлагала Фьямма, Мартин отвергал решительнейшим образом, а то, что нравилось Мартину, вызывало скуку у Фьяммы.

Потом была длинная-длинная ночь: они так и не смогли сомкнуть глаз до утра, мечтая о будущем счастье. И им даже в голову не пришло потратить эту ночь на другое — разделить ее на двоих, обнять друг друга и любить до изнеможения. И тогда уже уснуть глубоким сном счастливых любовников.

Поиском новых занятий и развлечений Мартин и Фьямма пытались заполнить ту пустоту, что образовалась на месте страсти, когда-то сжигавшей их, испепелявшей их души. Теперь эта страсть умерла. Желание уже не настигало их в любое время и в любом месте по многу раз на день. Любовь стала ритуалом, который они совершали сначала три, потом два раза в неделю, пока наконец не отвели ему навсегда ночь с субботы на воскресенье. Сегодня была не суббота, и любить не полагалось.

Утром, войдя в ванную, Фьямма увидела отражение Мартина в зеркале. И очень удивилась тому, что он делал: Мартин надувал щеки, словно собирался дунуть с такой силой, чтобы вместе с выдыхаемым воздухом выбросить из своей жизни последние лет двадцать. Он кокетничал перед зеркалом — примерял улыбки, менял позы, принимал вид обязательного интеллектуала. Когда вошла Фьямма, он спросил ее, можно ли назвать его привлекательным. Фьямма засмеялась, обнимая его. Ей он всегда казался привлекательным. Адонисом его не назовешь, но красавчики Фьямму никогда и не интересовали. Она предпочитала умный взгляд, нежные, умеющие ласкать руки, увлека-тельную беседу. У Мартина все это было. По крайней мере в то время, когда они с Фьяммой только познакомились. Он до сих пор сохранил хорошую фигуру — не прилагая к этому особых усилий, в свои сорок семь лет Мартин был в прекрасной форме. Фьямма всегда удивлялась, видя его обнаженным (хотя предпочитала его одетым в черное). В нем было обаяние юного семинариста. Очень белая кожа, очень темные глаза и волосы. Не слишком высокий — всего на несколько сантиметров выше Фьяммы. Несколько раз их даже принимали за брата с сестрой — они не походили друг на друга лицом, но его черные локоны были точно такими же, как у нее.

Поцеловав жену, Мартин вышел из ванной, и Фьямма осталась перед зеркалом одна. То, что она увидела в нем, ей не понравилось. Надо бы похудеть немного. И новое белье купить — что-нибудь яркое, пусть даже немного вызывающее, не эти вечные хлопковые белые трусы и лифчики в тон, которые она покупала дюжинами. Подобрав длинные волосы, Фьямма подумала, что Мартин, возможно, прав — ей действительно стоит сделать короткую стрижку. Последний раз она стриглась после того, как вышла из глубокой депрессии. Ей тогда было восемнадцать, волосы у нее были до пояса, а она остриглась под мальчика. Фьямма твердо знала, что стрижки связаны с состоянием души, хотя и не смогла бы объяснить, каким именно образом. Не раз она убеждалась в этом на примере своих пациенток. Одна из них всего за один месяц менялась несколько раз: сначала из рыжей превратилась в пепельную блондинку, потом стала черноволосой, сначала волосы вились мелкими кудряшками, потом стали совершенно прямыми. Эта пациентка могла превозносить своего мужа до небес, а через несколько дней утверждать, что он полное ничтожество. Много раз она собиралась сменить профессию (так же, как цвет волос): будучи по образованию архитектором, хотела стать то инженером-строителем, то ветеринаром, то адвокатом, то одонтологом, то физиотерапевтом. В один прекрасный день она решила, что наконец-то точно знает, чего хочет: стать теологом. В свои пятьдесят два года она поступила в университет, сдав сложнейшие экзамены. Она даже выучила наизусть Библию и Коран (коэффициент интеллекта у нее был чрезвычайно высокий). Но после вступительных экзаменов она ни разу не появилась на занятиях: теперь она желала стать исполнительницей танца живота. Такая это была женщина. И каждая перемена в ее настроении сопровождалась переменой цвета волос. Фьямма решила, что вопрос связи душевного состояния с цветом волос требует серьезного изучения.

Потом она снова принялась изучать свое отражение в зеркале. Нужно снова начать ходить в спортзал. Интересно только когда — у нее не было практически ни минуты свободной. Пока Фьямма размышляла так, приводя себя в порядок, ей пришло в голову, что неплохо бы им с Мартином отправиться в путешествие вдвоем. А что? Им всегда нравились приключения. Совсем неплохая идея.

За те восемнадцать лет, что Фьямма с Мартином прожили вместе, они объехали полмира. В последние годы они таким способом заполняли возникшую в отношениях пустоту. Дом их был полон сувениров со всего света: мексиканское дерево жизни, резные каменные жуки из Египта, индейские бусы, фигурки из лазурита, персидские ковры, лампы в стиле модерн, французский и австрийский антиквариат. Тысяча и одна диковина заполнили их квартиру, создав в ней эклектический беспорядок.

Их жилище могло бы многое поведать. Цвет стен говорил об их давних пристрастиях: когда-то они сами выкрасили стены своей квартиры и с тех пор их не перекрашивали. Стены со временем выцвели, но так стало даже лучше. Они были выкрашены в красный цвет, который согревал все уголки дома. А для потолков Мартин с Фьяммой выбрали небесно-голубую краску. Эта комбинация цветов родилась в одну из самых нежных их ночей. Фьямма тогда сказала Мартину, что он виделся ей голубым — цвета моря, и что уже в первую их встречу она заметила вокруг него голубоватый нимб. Мартин был цвета неба и цвета луны. А он, целуя Фьямму, шептал, что видит ее всегда в красно- оранжевых тонах. Она — закатное солнце, внезапно вспыхнувший огонь, пылающая страсть. Та ночь была лучшей в их жизни. Они любили друг друга, глядя друг другу в глаза, плача от счастья. Рот Фьяммы как голодная пчела кружил над телом Мартина, собирая сладкий сок из всех складочек, пальцы Мартина извлекали музыку из всего, к чему прикасались, словно Фьямма была арфой с туго натянутыми струнами. Она будто плыла в невесомости — руки Мартина поднимали ее, как пушинку. Он поднимал и опускал ее бедра так нежно, а внутри его клокотала такая бешеная страсть! Он вошел в ее тело, чтобы вырвать из этого тела душу. Они испили чашу наслаждения до последней капли. С той ночи Фьямма воспринимала Мартина как нежную силу. А он окончательно убедился в том, что цвет Фьяммы — красный. Тогда-то они и решили выкрасить свой дом в цвет любви, роз, огня. В цвет их губ и их сердец.

Сейчас, глядя на эти стены, проводя по ним рукой и снова и снова убеждаясь, что они уже не такие, как раньше, Фьямма думала о том, что эти стены как их с мужем любовь: они устояли под натиском времени, выдержали землетрясения, наводнения, воздействие соли и испарений, которые приносил с моря ветер, кое- где потрескались, кое-где испачкались, но если посмотреть на них со стороны — изъянов не заметишь. Вот так же и у них с Мартином: если не обращать внимания на детали, если не слишком присматриваться — то все просто прекрасно.