Альфред Жарри - Любовь преходящая. Любовь абсолютная

Он ощущает странное желание прыгать по комнате как клоун и ругаться как дюжина извозчиков. Да, встать на голову, сломать какие-нибудь перегородки и изнасиловать ее… он способен на все, лишь бы не приходить в себя.

— Герцогиня, вы слишком добры ко мне! — холодно отвечает он.

Она снова улыбается; белизна ее зубов подобна белизне платка, который продолжает его изводить. В ней есть что-то мужское, генеральское, инспекторское, готовое в любую секунду укусить.

«Хищная тварь, свирепая тварь, великородная тварь! — восклицает Люсьен про себя. — Если бы ты знала… Но ты не знаешь… Готов поспорить, что за ужином у тебя будут читать молитвы. Нет уж, спасибо! Пора отсюда уносить ноги… К счастью «Ле Шабанэ»[37] не далеко! Нет, но до чего же она надменна! Знаю я твои ужины! Придется весь вечер сидеть между нунцием и чтицей! Если уж выбирать из них двоих, то лучше заигрывать с нунцием! Английская чтица с ходулями из слоновьих бивней вместо ног! Нет уж, увольте!»

Люсьен встает. Он уже больше не может. Его глаза горят, он думает о том, как бы повежливее ретироваться.

— Мадам…

Так ничего и не придумав, он подходит к ней. Высокая женщина по-прежнему неподвижно сидит на изогнутой козетке с мертвенно-зеленой муаровой обивкой, подпирая подбородок ладонью. Она похожа на сфинкса в короне с картины Моро[38].

— Мадам, я забыл вам признаться в том, что…

Она беззвучно смеется; ее стальные голубые глаза его подстерегают, исподлобья. Ему хочется кричать или рычать; его завораживает этот волевой жестокий взгляд. Его затягивает, как будто кто-то тащит его силой; он падает на колени, он закрывает лицо руками: он бы расплакался, если бы не боялся, что останется навсегда жалок и смешон. Его несчастное, дергающееся в конвульсиях лицо зарылось в платок, в платочек, словно плоть, дебелый и нагой.

— …что я вас люблю! — лепечет он, дабы ложью оправдать дикость натиска.

И вот он уже чувствует, как вокруг его плеч гибкими щупальцами спрута нервно сжимаются руки герцогини, а ее губы тем временем шепчут ему в ухо, затем в губы, словно запечатывая уста:

«Дорогой мой! Дерзок лишь тот, кто выказывает, а не тот, кто доказывает!»

Действие происходит в оранжерее. Кузен пришел к двум часам, во время ее фортепьянных занятий, надеясь с ней не встретиться, но Марго (вот уж везенье!) по непонятной причине была освобождена от урока: и вот она внезапно появляется из-за клумбы с плаунами.

Марго — лет десять-одиннадцать; ни то ни се в смысле невинности; она вскоре пойдет на свое первое причастие, она довольно хорошо воспитана, но с тех пор как к дяде Жоржу зачастил кузен, вздумала подражать его — куда более изысканным — манерам, что отнюдь не мешает ей выжимать из него звонкие и блестящие монетки.

Марго — темноволоса и худа, как любой подросток в этом неблагодарном возрасте; она уже играет сонаты и не без удовольствия дозволяет щекотать себе затылок. Отпустить их кататься на двухместном велосипеде ее родители не решаются.

МАРГО (бросается на шею взрослому кузену): Люсьен, ты еще не знаешь? У меня детеныш…

ЛЮСЬЕН (совершенно невозмутимо): Ну, показывай! Обезьяна? Кошка? Заяц? Или кукла?

МАРГО (лукаво): Нет, настоящий детеныш… Детеныш из меня самой… и я чертовски намучилась, пока он выходил на свет! Потребовались инструменты, я распухла, щека была вот такая… Ну, как, приятель? Ты поражен?

ЛЮСЬЕН (соблюдая приличия): Признаться, да. Не без этого. (Обходит девочку). Марго! Я не очень хорошо уловил суть этой утонченной шутки. Если бы нас слышала твоя мать… Что бы она о нас подумала?

МАРГО: Бояться нечего, маменька не заявится; она в гостиной с моим акушером. Оплачивает услуги! Что касается папеньки, то он смылся еще раньше, поскольку не мог вынести моих воплей.

ЛЮСЬЕН (с достоинством): Воплей? Еще бы!

МАРГО (беря кузена под руку): А по мне очень заметно, что он у меня выродился?

ЛЮСЬЕН (косясь): Гм! Гм!

МАРГО (доверительно): Его вытаскивали минут двадцать, не меньше! Я уже больше не могла!

ЛЮСЬЕН:!..

МАРГО (очень серьезно): Вчера вечером я почувствовала, что это произойдет сегодня; там все так шевелилось… как полишинель в коробке! Понимаешь, я туда все время тыкала пальцем, ну, и в итоге его растревожила.

ЛЮСЬЕН (закатывая глаза к небу): Не сомневаюсь!

МАРГО (еще серьезнее): Сначала меня хотели усыпить… Но я не захотела. Я им сказала: «Вы меня принимаете за неженку?» Я знала, что во время родов Жюля маменька из-за своей невралгии отказалась от наркоза наотрез. У меня невралгии нет, но позднее будет: поэтому надо все всегда предусматривать заранее. Итак, я на это не купилась, и этот дядька убрал свою наркозную трубку в чехол. Сейчас я тебе расскажу все подробно… Знаешь, я так боялась… Я дрожала как Эйфелева башня на сильном ветру. Папенька все приговаривал: «Держись, моя кисочка, моя выдрочка, моя черная крысочка, моя сладкая черносливочка!» Как мне хотелось ему куда-нибудь засунуть всех этих черносливочек! Маменька ходила с постной физиономией, какая у нее обычно бывает, когда утром шумят… Все было так тяжело и так томительно! Я не могла найти себе места. Я даже не причесалась, не умылась, так и ходила в ночной рубашке… А потом эти боли! Ой-ей-ей! Боли такие сильные, как будто из тебя вывинчивают Вандомскую колонну!

ЛЮСЬЕН (испытывая неловкость): Где боли? В щеке? Ничего не понимаю.

Он закатывает глаза.

МАРГО: Экий ты балда! Сегодня до тебя все доходит так медленно! Дело в том, что это связано со всем остальным. Считается, что когда вылезают последние, то это болезненнее всего.

ЛЮСЬЕН (как во сне): Сейчас было бы весьма кстати, если бы ударила молния, и прогремел бы гром!

МАРГО (невозмутимо): Подожди! Подожди! Я еще не закончила. Когда этот дядька ко мне подошел, я принялась отбиваться от него руками и ногами и даже осыпать его самыми сочными эпитетами, которые я знаю. Я его обозвала тюфяком и слизняком, а когда он придвинулся ко мне со своим прибором для выдергивания, я подпрыгнула метров на тридцать и давай улепетывать! Ты бы только видел, какую дурацкую гримасу он скорчил! Но маменька меня все же поймала: тут уже ничего не поделаешь, пришлось сдаться… Но особенно меня пугал прибор! Эдакие серебряные щипцы в форме утиного клюва… Еще немного и он бы залез туда клещами размером с клюв цапли! Помнишь малышку Как-бишь-ее, которая запихивала какие-то железяки в зад Тому…

ЛЮСЬЕН (в ужасе): Тому? Какому еще Тому?!

МАРГО (очень мягко): Как это, какому? Песику по кличке Том. Я же тебе рассказывала эту историю…

У Люсьена голова идет кругом, он выходит из себя и ударом тростинки обезглавливает дюжину тюльпанов.

ЛЮСЬЕН: Но она сказала «серебряные… в форме утиного клюва»… Значит речь идет о… Да, черт возьми, она говорит о том, что могла рассмотреть вблизи!

МАРГО (глядя на него пристально): Да, вблизи. Это такая штука, чтобы рот не закрывался!

ЛЮСЬЕН: При чем здесь твой рот? Уж лучше бы ты его не раскрывала! Нет, с меня хватит, я сдаюсь!

МАРГО (пожимая плечами): Вот и я тоже, в итоге сдалась: дядька сделал, все что хотел, и теперь детеныш — здесь (она показывает какую-то шкатулку). А знаешь, он цеплялся изо всех сил… На нем даже остались кусочки мяса!

Она достает и показывает ему большой окровавленный зуб.

ЛЮСЬЕН (изумленно): Зачем ты все это мне наплела? Неужели ты так порочна?!

МАРГО: Я вовсе не порочна… Просто у меня болел зуб, вот и все… И мне надо было его выродить.

ЛЮСЬЕН (берет ее за руки): Подожди! Посмотри мне в глаза… Ты ведь прекрасно знаешь, что рожают не оттуда!

МАРГО (совершенно невинно): Ну и что? Оттуда или не оттуда, не все ли равно…

ЛЮСЬЕН (опять растерянно): Но зуб — это ведь не ребенок!

МАРГО: Но он тоже выходит из меня!

ЛЮСЬЕН (возмущенно): Хорошо, но ведь не обязательно жениться для того, чтобы… появились… зубы!

МАРГО (спокойно): Равно как для того, чтобы появились дети! Я сама не раз об этом слышала!

ЛЮСЬЕН: Ты подслушиваешь за дверьми: это гадко… Но вернемся к нашим баранам: значит, ты знаешь, для чего врачи используют акушерские щипцы?

МАРГО: В то утро, когда родился Жюль, я увидела на столе этот инструмент, но не знала, как он называется…

ЛЮСЬЕН (не унимаясь): Как же ты могла перепутать эти две операции, если не думала ни о каких сальностях?

МАРГО (обиженно): Мой зуб не сальный!

ЛЮСЬЕН: Да, выброси к черту этот зуб! Терпеть не могу, когда мне морочат голову всякими… Гадкая девчонка!

МАРГО (кричит): Это мой зуб! Мой зуб! Отдай! Не выбрасывай его! Я сейчас позову служанку!

ЛЮСЬЕН (в бешенстве): Паршивка!

Он выбрасывает зуб куда подальше.

МАРГО (кричит): Отдай мой зуб! Мой зуб! Верни моего детеныша! Он — мой! Отдай мой зуб! Сам ты паршивец! Он выбросил мой зуб! Как я теперь его найду?! Мама! Мама!

Истерические крики.

МАТЬ (вбегая с испуганным видом): Ах, Господи! Что еще случилось? Доченька, дорогая моя девочка, у тебя нервный приступ? Бедняжка! Она так намучилась, когда ей его вырывали!

A-а, и вы здесь?… Вы, наверняка, опять наговорили ей каких-нибудь глупостей?

МАРГО (обливаясь горючими слезами): Мама, он меня… он меня назвал «паршивкой»!

МАТЬ (в негодовании): O-о! Да еще в такой день! Сударь, немедленно покиньте этот дом!

ЛЮСЬЕН: Мадмуазель дома?

СЛУЖАНКА: Мало того… Она вас даже ждет. Старуха ушла.

ЛЮСЬЕН (покусывая набалдашник трости): Что? Какая еще старуха?

СЛУЖАНКА: Такая. Я имела в виду Мадам.

ЛЮСЬЕН: Луизон, вам следовало бы изъясняться более вежливо. Неровен час, вас услышат…

СЛУЖАНКА: А мне плевать. Это вы все время дергаетесь и таитесь! Я-то знаю, о чем говорю! Ведь Мадам — ваша будущая теща…

ЛЮСЬЕН: А я не знаю и никогда не знал… Но если вы так много знаете, то вам можно только позавидовать! Ну-с, а теперь настало время гарпунить акулу.

СЛУЖАНКА: Ну и шуточки! Что значит акулу?

ЛЮСЬЕН: Луизон, у тебя уже были кавалеры?

СЛУЖАНКА: Да вы на меня только посмотрите!

ЛЮСЬЕН: Смотрю… Черт возьми! Грудь у тебя знатная!

Он щупает.

СЛУЖАНКА: Ваша жена с вами не соскучится… Хороши у вас манеры! Так все-таки, акула это что?

ЛЮСЬЕН (подталкивая ее в прихожую): Это, так сказать, большая рыба, которую можно увидеть перед ее дверью… еще в гостиной. Понимаешь? Которая так и хочет меня проглотить и лязгает тройным рядом клыков! Если убрать ее грозные челюсти, возможно, в этом была бы хоть какая-то чувственность… но, нет! Она меня караулит, грозно двигая плавниками; она собирается на меня наброситься… И вот я втыкаю… втыкаю… гарпуню… я тащу тварь, но с каждым ударом замечаю, что это самая заурядная сардина. Да, простая сардина в масле, нежная и в общем-то безобидная… И что… войти в ее дверь… в эту дверь, это не море выпить… да и заглатывать меня моя невеста совсем не собирается… Понимаешь?

СЛУЖАНКА: М-да! Мсье тот еще фрукт! Если мсье желает знать мое мнение… я думаю, что мсье чокнутый!

ЛЮСЬЕН: Спасибо.

СЛУЖАНКА: А мое скромное вознаграждение… за то, что я вас предупредила, что она одна?

ЛЮСЬЕН (вытаскивая серебряную монету): Вот, держи. Ну-с? И действительно: вот и она, и она — одна!

Он входит.

Невеста сидит в допотопном розовом козырьке ампир, который удерживает вычурную челку, завитую парикмахером еще утром. Невеста похожа на официантку из эльзасской пивной: мягкотелая, светловолосая, пустоглазая, низколобая; у нее толстые бесполые губы, полные руки, ноги как у обезьяны и ноющий скрипичный голос, от которого завоет любая кошка.

НЕВЕСТА: Люсьен, я вас уже не ждала! А мне так много нужно вам рассказать. Мой дорогой Люсьенчик!