Альфред Жарри - Любовь преходящая. Любовь абсолютная

БОЯЗНЬ: Здесь не место для легкомысленных речей, ибо эта комната такая темная, что слышно, как в ее мозге что-то плетут пауки.

АМУР: За то время, что вы говорите серьезно, они сплели целую сеть для парусника, который унесет меня далеко от вас.

БОЯЗНЬ: В этой комнате два окна, два окна на север…

АМУР: Только по вечерам.

БОЯЗНЬ: Свет сюда никогда не проникает, не так ли?

АМУР: Нет, проникает. Когда я переодеваю рубашку.

БОЯЗНЬ: А что это за зеркальная перегородка?

АМУР: Это клетка, в которой я держу свет… день… то есть…

БОЯЗНЬ: Нет! Шутить по этому поводу негоже. Эта комната освящена.

АМУР: Посвящена, сударыня.

БОЯЗНЬ: Не будем преувеличивать. Однако здесь совсем не холодно.

АМУР: Почти тропики… особенно с тех пор, как вы зафиксировали ее в северном положении.

БОЯЗНЬ: Я хочу посмотреть в окно.

АМУР: Выбирайте. Один оконный переплет — чтобы смотреть, как приходят, другой — как уходят. На первом висит серебряное зеркальце, закопченное чуть ли не до черноты. На втором, в горшке, цветет желтый базилик, от которого несет резким запахом кошачьих выделений. Второе окно я никогда не открываю, потому что не люблю цветы… А еще меньше мускусный запах внутренних органов кошки, мерзкой охотницы на крыс.

БОЯЗНЬ: О! Эта стена, возносящаяся к небу и закрывающая пространство!

АМУР: За ней — армия, которая только и ждет приказа, чтобы меня провозгласить королем… или расстрелять. Я приказал ее построить, чтобы перспектива меня не смущала.

БОЯЗНЬ: Слышен шум Океана.

АМУР: Это ветер с аллеи, поднимающийся после прохода трансатлантических омнибусов.

БОЯЗНЬ: Зеркальце отражает облака, которые невозможно заметить, поскольку небо затянуто. Как если бы негритянская душа мечтала о белых формах. Это зеркальце меня пугает.

АМУР: Подождите! Чуть-чуть слюны на салфетку, и я вам его сейчас протру.

БОЯЗНЬ: Не делайте этого. Иначе мы увидим написанные на нем слова. Лучше отойдем от окна. Кто-то идет. Я услышала, как начался прилив… а еще эти трансатлантические пароходы.

АМУР: Посмотрите сейчас.

БОЯЗНЬ: Я вижу женщину, очень бледную женщину с зелеными водяными глазами, которая склоняется к тому же окну, что и мы. Я вижу, что ей сотни тысяч лет, потому что она опирается на двадцатилетнее древо, чьи ветви кажутся гирляндами. Это Море и Амур[46]. Она опирается на май просвирной белизны, на май с гибким мужским телом, и — член к члену, волна за волной, кожа в мурашках по коже в мурашках, — Море стремится захлестнуть Амура, а Амур пытается устоять. (Быть может, это как мать[47] и ее сын, внебрачный отпрыск)! А еще я вижу, как скачут эскадроны облаков с округлыми крупами. А еще я вижу… что уже больше ничего не вижу. Я хотела выглянуть из окна и чуть не потеряла равновесие… Отойдем.

АМУР: На этот раз у вас действительно головокружение.

БОЯЗНЬ: Да. Я боюсь себя признать в этой извечно коварной женщине: в морском материнском приливе!

АМУР: Ну, будет! Посмотрите мне в лицо и перестаньте разглагольствовать, путаясь в своих бесполезных волнах и мурашках! Что вы еще видите?

БОЯЗНЬ: Я не очень хорошо различаю ваше лицо, зато над ним я прекрасно вижу белый циферблат ваших курьезных часов с тремя стрелками.

АМУР: Первая стрелка отмечает часы, вторая увлекает минуты, а третья, совершенно неподвижная, увековечивает мое безразличие.

БОЯЗНЬ: Ах! Так ты меня больше не любишь!

АМУР: Сударыня, бояться следовало именно этого и только этого.

ОН: Пепел замел следы моих шагов, вдали от дорог и городов. Слушай! Я хочу тебя всю… Когда сена запах душистый меня повстречал, я закричал: «Сюда, я здесь, вот он я весь!». Так открой же теперь. Я узнал твою дверь, так как раньше не знал ее никогда. Поверь. Я тот, кого ты всю жизнь ждала. Я твой любимый, я твой желанный! О, незнакомка прекрасная, с кем же тебя сравнить?

ОНА: Я не могу дверь отворить. Мои сестры ушли на прогулку в сад. Мои братья жмут виноград. А отец крепко спит.

ОН: И молчание-золото сонно хранит. Я тебя обожаю. А удивить меня не сумели ни бурая жаба, ни лягушка зеленая. Что за вечерняя благодать! Выйди. Мне надоело ждать перед целью — этой ужасной дверью в девичью келью! Щит Персея усеян стрелами. Густо. А через равные дыры ран, я вижу прекрасно, что там — совершенно пусто. Красив ли твой сад?

ОНА: Мой сад — склеп глубокий, будто схождение в ад.

ОН: Ах! Надгробными плитами как костями играть в домино с гостями… Раз и козла забил! Победил. Все слова…

ОНА: В моем саду плачет сова.

ОН: А как мне увидеть отсюда? Ведь стало уже темно. Открой же мне, нареченному, иль я разобью окно!

ОНА: Здесь для погребения мертвых дно.

ОН: Мои руки полны даров, а глаза торжеством горят. Я так собою хорош, что боюсь сам себя. А больше всего боюсь простудиться от мокрой травы… Я ведь словно дитя… Как перышко легкое, на ветру, летя.

ОНА: А я детей пожираю. Уходи!

ОН: А вкусно поди, как я погляжу. Ну, да ладно, я ухожу… простужаться.

Он удаляется в поле.

Хоть смейся, хоть плачь! Ни души, лишь моя одна. Зря я сюда пришел. Как саван трава холодна, и ветер здесь лют. Зачем она вздумала упираться? Я бы хотел над ней посмеяться, очень громко запеть… как перед смертью поют!

Он поет:

Три лягушки брод искали,

Милая Лолитка,

С ними по воде скакали

Три наперстка, три иглы, шерстяная нитка.

Ради платья короля,

Милая Лолитка,

Пальцы сбила в кровь швея,

И петляла шерстяная нитка.

Палача шаг раздавался,

Милая Лолитка,

И с плеча плащ развивался,

Вместе с шерстяною ниткой.

«Крой и шей в суконной пыли,

Милая Лолитка,

Все в крови, хоть только сшили,

И промокла шерстяная нитка.

— Не желаем шить в крови,

Милая Лолитка,

Лучше сгнить дотла внутри,

Вместе с шерстяною ниткой!»

Мертв король и в самом деле,

Милая Лолитка,

Его участь мы разделим:

И порвется шерстяная нитка!

Он возвращается к закрытой двери. Вдали слышен звон колокола.

Ну вот, как полагаю я, момент лирический настал, а с ним и исторический! Мадмуазель, я здесь по-прежнему торчу! Откройте же иль… я с собой покончу… Зажгите же свечу! Ах как ваш холод пробрал меня… Эй, кто-нибудь, коня! Хотя, как знать… Возможно, чуточку позднее вы будете себя вести умнее, и мы сумеем все переиграть?

Глубокая тишина

Ничего из этой истории не выбить. И не выпить. Какая нелепица! Интересно, если я не покончил с собой, то за кого она меня теперь примет?! Мадмуазель, вы можете меня принимать за кого угодно, но только не за тупицу!

Задумываясь, с серьезным видом:

Насколько могут быть созвучны Тупица и Нелепица? Пора придумывать новые ритмы. Ритм это тропа, что, виляя как баркас, выносит в открытое море вас! Я бы предпочел красивый путь, гладкую дорогу, но… она все равно оборвалась давно. Пепельные осадки все завалили. Плиний умер: его похоронили…

Оживляясь:

Если старый ритм уничтожить, посыплются ли звезды вниз? Это не может меня не тревожить. Ведь мир держу я на своих плечах! Звезды? На плечах?[48] Как нескладно; даже рифмы несхожи! Постараемся не упустить ультрамарин! В глазах одна синева… мой взгляд устремлен в небеса. А трава поднимается по ногам как гребень и грива змеи порочной. Мне уже не до размеров точных какой-то там строки. Если я вообще не у дел, то к чему мне такие пустяки?!

Тишина это страшный грохот. Так падают звезды… да, я это прекрасно слышу… отчетливо! Я не отдал бы свое место даже за всю колокольную бронзу города Ис. Речь идет о том, чтобы встать на сторону мелочных мелочей, а сделать это — проще простого, но мы каждый день живем, совершенно об этом не задумываясь. Как мне — и только мне — известно, звезды падают ради смены поэтических ритмов, но я вовсе не собираюсь извещать об этом своих современников: пусть, под сенью моего спокойствия, они и далее пребывают в состоянии блаженного неведения. Зато, когда выйдет срок и это курьезное событие все же произойдет, я надеюсь получить большое удовольствие. Я даже рассчитываю стать главным распорядителем этого зрелища, так как сила моей прозорливости не уступает силе передаваемых ритмов. Главное, чтобы это мне не наскучило… И выпить негде! Ух, как холодно, ухают совы, и издали кажется, что некоторые деревья, как клоуны, ходят на руках — растопыренных корнях: мои глаза видят корни в земле так же хорошо, как и ветви в воздухе! Возможно, я серьезно болен!

…Ну и ну, с развлеченьями здесь плохо! Человек должен развлекаться по образу и подобию Творца. Бог сурово развлекается с тех пор, как он Бог, но долго развлекаться ему не придется, ибо теперь здесь нахожусь я… Чтобы свергнуть одного Бога, всегда найдется какой-нибудь другой Бог… так что никто никогда не знал и никогда не узнает, от чего отталкивается истинная ложь. С настоящей ложью — найдите мне хотя бы одну! — я переверну весь мир. Ой! Что-то капает! Дождь пошел. Нет! Это кровь! Кровь не обязательно красная; и если бы на протяжении веков женские менструации не ослепляли мужчин, было бы видно, что любая жидкость — кровь.

Единственное, что не кровь — это вино, потому что оно всегда красное… хотя, полагаю, что и его умудряются разбавлять. Как хочется выпить!

Он чихает.

Ну, вот! Простудился. Самое прискорбное — то, что мое чихание тут же вызовет падение звезд, в чем я, увы, уверен, но ни малейшего повода для гордости не нахожу. Над опасным горным ущельем достаточно всего лишь одного грубого окрика погонщика мулов, чтобы произошел обвал, который сметет целую деревню, расположенную на тысячу метров ниже. Маленькие обитатели земли, я весьма сожалею об этом чихании, но оно было занесено в книгу с первыми письменами еще до начала мирозданья. Ничего не могу поделать, и не испытывая к вам ни ненависти, ни — в еще меньшей степени — любви, я намерен наблюдать совершенно extra-dry[49] за вашим умиранием…

Он снова чихает.

Ляжем и вытянемся во всю длину. Звезды похожи на зеленые колючие плоды каштанов, их маленькие острые лучи вонзаются вам в глаза.

Я вéками буду моргать, и — естественней что может быть? — ресницами звезды давить.

Он засыпает.

Синие просторы.

Голые просторы.

Что за жирная луна, а сено пахнет хорошо!

ОНА (открывает дверь): А вот и я.

Слышно, как звонят колокола. Она стоит на пороге. Она голая. Вокруг ее худых бедер — пояс целомудрия, а треугольник ее лобка скрыт под серебряным треугольником с выступающими жемчужинами, которые испускают электрические лучи. Ее волосы — очень длинные, зеленые, поскольку из морских водорослей, и все еще липкие от рук утопших. Она слепа. На ее герметично закрытых, как и ее лоно, глазах сверкают золотые монокли, два золотых монокля вместо одного пенсне, совсем как автономно функционирующие глаза хамелеона. Ее рот сумрачно красен. Она выходит вперед, а за ней летят летучие мыши и совы с фосфоресцирующими лапами.

ОН (во сне): Дабы утолить жажду, мне потребуется яд гадюки, яд, который ангельские руки подлили в хиосское вино[50] с сильным привкусом ванили, настолько сильным, что простодушный даже не осознает до чего оно сладострастно.

ОНА: Я несу тебе молоко божественной кормилицы, о, юный прекрасный брюнет!

ОН: Ну уж нет! Знаем мы эти песни! «Поднимись ко мне, согрейся!» Довольно церемоний. На колени! На колени, ведьма! Перед тобой — не голь, а король, и тебе придется постараться, чтобы во мне меня разбудить…