Когда Джеймс начинал собираться, она подходила к нему и, оказавшись в его объятиях, часто плакала, как ребенок, боящийся остаться один. Она льнула к нему, и он крепко прижимал ее к себе, пытаясь утешить и напитать своей силой. Часто Диане требовалось подтверждение его чувств, последнее впечатление, которое она могла бы беречь в душе и лелеять. Однажды, когда она возилась в ванной, Джеймс вошел попрощаться; он сказал, что ему уже пора ехать, и благодарил за божественные часы, которые провел здесь. Диана бросилась к нему и, осыпая поцелуями, зашептала, что желает близости, желает сейчас и здесь.

Подчас ее страсть пугала его. Выслушивая ее долгие душевные излияния по телефону, он чувствовал, что пока не окажется рядом с ней, он бессилен, и боялся, что она может что-нибудь с собой сотворить. Он не переставал удивляться ее резким эмоциональным перепадам. Стоило ему порадовать себя мыслью, что она стала гораздо уравновешеннее и счастливее, только она начинала заверять его, что, теперь уже не позволит обстоятельствам взять верх над собой, как ее решимость таяла и она впадала в дикое отчаяние.

Сила этих приступов потрясала его, но он не умел ей помочь. Он знал, как она нуждается в его любви и энергии, но не был уверен, что сможет дать столько, сколько ей нужно. И тогда его самого охватывали отчаяние и досада на самого себя за то, что он никак не может убедить ее в том, что она прекрасна и несравненна и обладает достаточной силой сама, если только поверит в себя.

В это время Диана стала все глубже погружаться в благотворительную деятельность, которая за многие годы приобрела самые разнообразные формы. Но наибольшее удовлетворение ей приносила работа с больными СПИДом. Она воспринимала свою работу крайне серьезно, и не только потому, что была искренне заинтересована в тех акциях милосердия, за которые поручалась своим именем, но и потому, что ей требовалось постоянное подтверждение своей полезности, значимости. Ей нужно было ощущать важность своей миссии, отличным исполнением которой она продемонстрирует мужу и его семье свои способности. И они не смогут отмахнуться от нее, как от взбалмошной, легкомысленной любительницы красивых жестов, если, будучи, к примеру, патронессой Британского общества глухих, она изучит — что она и сделала — язык глухонемых.

За пределами узкого и надежного круга друзей детства ее ожидали знакомства, обернувшиеся прочными и долгими дружескими связями, как, например, с Адрианом Уорлд-Джексоном, председателем Общества по борьбе со СПИДом.

Адриан оказал на нее сильное влияние. Человек, живущий богатой духовной жизнью, знающий с середины 80-х годов, что он неизлечимо болен СПИДом, нес в себе необыкновенную веру в жизнь. Это именно благодаря ему она поняла, что даже в ее страшных несчастьях, возможно, есть свой смысл; что, если бы ей самой не приходилось страдать, она бы никогда не повзрослела; если бы она оставалась наивной, изнеженной девочкой, витающей в мире детских грез, то не смогла бы проявить к другим искреннего сочувствия; что, быть может, это потрясение, эта измена были ей необходимы, чтобы она трезво оценила окружающую реальность.

Она не смогла бы помогать людям, если бы не видела ясно горькой правды жизни. Ибо только если самому приходилось страдать от отчаяния, можно понять людей, оказавшихся в таком же плачевном положении, и воспринять их боль сердцем и душой. Если вы никогда не оказывались на вершине скалы, то вы не можете знать, какое непреодолимое желание прыгнуть вниз вас охватывает.

Визиты к бездомным, больным и умирающим наполняли смыслом ее существование. Ее ободряла мысль об оправданности ее прежних страданий, которые дали ей способность чувствовать чужую боль. И чем отчаяннее она нуждалась в любви и внимании, в признании и одобрении, тем более убеждалась в том, сколь это необходимо каждому. Этот опыт помог ей вернуться к реальности: это было трезвое напоминание о том, что за роскошными нарядами, драгоценностями и титулами она обычный человек из плоти и крови. Ее нужды были их нуждами, и наоборот.

Выслушивать печальные исповеди, утешать людей своим вниманием было ей важно не только потому, что она испытывала облегчение от сознания, что она не одна в своих несчастьях, но и потому, что она обнаружила, как, проникаясь чужой болью, забываешь на время о своей.



7

И Джеймс и Диана стремились делиться друг с другом всеми подробностями своего существования. Их отношения развивались, и все это время, с лета 1987 года — когда пресса страшно взволновалась по поводу того, что Диана и Чарльз провели 39 дней врозь, — вплоть до первых месяцев 1988 года, Джеймса грызла неприятная мысль, что Диана до сих пор не встречалась с его матерью. И то, что Диана познакомилась с отцом, тогда как мать не имела представления об их отношениях, мешало ему наслаждаться своим счастьем. Это было нехорошо.

К тому же после стольких уик-эндов, проведенных в радушном комфорте Хайгроува и многочисленных веселых и щедрых обедов в Кенсингтонском дворце, Джеймсу хотелось отплатить Диане тем же. Он мечтал пригласить ее к себе в девонширский дом, где он мог бы окружить ее заботой на своей территории.

Ширли Хьюитт привыкла к тому, что Джеймс приводил подружек в дом. Она даже гордилась тем, что он не стесняется приглашать девушек на уик-энд, прекрасно зная, что с ее стороны не последует никаких нетактичных вопросов и они будут предоставлены самим себе. Она считала его взрослым и обращалась с ним соответствующим образом, считая себя не вправе выражать неодобрение его поступкам.

Поэтому, когда Джеймс как бы невзначай спросил мать, может ли он пригласить подругу на уикэнд, она ответила, что, разумеется, может, и только деликатно поинтересовалась, знакома ли она с ней.

Джеймс сказал ей прямо, что речь идет о принцессе Уэльской, и она не моргнув глазом только спросила, в какой спальне ее разместить. Джеймс сказал — в его. Только и всего, просто и ясно. Теперь она знала все. И восприняла это известие с удивительным хладнокровием, на которое способны только англичане и в котором нет места драматизму, никаким нескромным, любопытным вопросам.

Первый раз Диана приехала в Девоншир с детективом Кеном Уорфом, а за ее зеленым «ягуаром» неотступно следовал автомобиль с четырьмя полицейскими. Охрана разместилась за углом в ближайшем отеле, тогда как Кен Уорф ночевал в свободной спальне Хьюиттов. Джеймс полагал, что четверо полицейских, пожалуй, излишняя мера предосторожности, которая может только привлечь ненужное внимание в таком тихом местечке. Впрочем, с тех пор как она стала женой принца Уэльского, это было непременным условием.

Она приехала ранним вечером в пятницу, и Джеймс, в блаженном предвкушении, ожидал ее в своем кабинете, выходящем окнами на дорогу. Завидев машину, он открыл настежь дверь, служившую запасным входом, и шагнул ей навстречу.

Диана тоже с волнением ждала встречи. Она сказала Джеймсу, что доехала хорошо, и он знал, что за рулем, когда она как бы своими руками может воздействовать на происходящее, она чувствует себя несколько свободнее. Она, впрочем, не сказала ему, что всю дорогу пыталась представить себе, как выглядит дом, куда она едет, как выглядит мать Джеймса и как она ее примет. Столь приятно прошедшая встреча с отцом Джеймса и его сестрами не оставила никаких сомнений, однако с матерями все иначе — они могут быть крайне пристрастны, чтобы не сказать одержимы любовью к своим сыновьям. Она вспомнила, как королева могла буквально уничтожить ее одним недоверчивым и подозрительным взглядом, словно Диана здесь совершенно посторонняя, и это отчуждение только усиливалось по мере узнавания друг друга.

Диана знала, что Джеймс нежно любит свою мать, он часто говорил о ней с неизменным уважением, и надеялась понравиться его матери и добиться ее расположения. По рассказам Джеймса, она знала, что миссис Хьюитт тяжело пережила разрыв с мужем, и надеялась, что общие переживания станут основой взаимной симпатии и даже дружбы.

Все сомнения Дианы были напрасны. Едва лишь Джеймс провел ее через свой кабинет с низким потолком, подпираемым темными дубовыми балками, в гостиную, где их ожидала мать, Диана поняла, что все будет хорошо. Увидев Ширли Хьюитт, ее доброе лицо и умные глаза, она сразу же инстинктивно почувствовала, что перед ней друг, женщина, которая, страдая скрытно, по-своему, не станет строго судить ее или чего-то требовать. Диана могла быть уверена в том, что, хотя Ширли Хьюитт все видит и все понимает, она не считает возможным высказывать осуждение.

Диана с радостью отметила, что мать Джеймса была прямой противоположностью всем тем, с кем ей приходилось встречаться в королевских кругах. Слава Богу, у матери Джеймса не было и тени высокомерия или внушающей трепет строгости. Скорее, между ними сразу установилось что-то вроде молчаливого понимания, даже признания.

Оглядевшись в доме, Диана увидела, что тут не было ничего показного, никакой демонстрации роскоши, которую ей так часто приходилось встречать в других домах. Небольшой и теплый, обставленный просто и только самым необходимым, это, скорее, был дом семьи военного, но гостеприимством напоминал дома дипломатов.

Ей нравился этот старый невысокий дом, так уютно примостившийся в излучине дороги, он не пугал ее зияющей пустотой зал, только усугубляющей чувство одиночества. Напротив, низкие потолки как будто склонялись над вами с материнской заботой, небольшие размеры комнат создавали уютную атмосферу.

Дом Хьюиттов чем-то напоминал Диане Парк-Хаус, в котором она жила в детстве, с его несколько старомодным духом. Словно время, сделав большую петлю, вернуло ее в детство, и на нее это подействовало умиротворяюще.

Джеймсу было странно видеть, как его мать ухаживает за женщиной, с которой он так близок, но он испытал облегчение и радость, видя, что они так непринужденно держатся друг с другом. Пока миссис Хьюитт провожала Кена Уорфа в его комнату, Джеймс повел Диану по винтовой лестнице наверх в свою спальню. Увидев его комнату с двумя узкими кроватями с изголовьями из орехового дерева, Диана замерла: ей потребовалось время, чтобы переварить впечатление от увиденного, так много говорившего о любимом человеке. И поняв, что в нем до сих пор еще живет мальчишка-школьник, она еще больше полюбила его. Она почувствовала прилив нежности, глядя на развешенные повсюду групповые фото спортивных команд и снимки, запечатлевшие мгновения его спортивных побед. В этот сокровенный, сугубо мужской мир не было доступа женщинам, которые прошли через его жизнь, и она должным образом оценила честь быть в него принятой.

Джеймс и Диана сошли вниз, миссис Хьюитт накрывала стол к чаю, и они оба были поражены удивительной естественностью этой сцены. Сидя в покойном кресле вблизи огня, Диана чувствовала себя так безмятежно, как ей уже давно не доводилось. Вот он — достойный семейный быт: миссис Хьюитт, доброжелательная, дружелюбная, разливала чай, стараясь всем угодить. Вот такого именно уюта, такой домашней атмосферы, где нет пустых условностей, где не нужно искать чьего-то одобрения, где можно быть уверенной в том, что тебя любят, — так давно жаждала Диана.

Хотя главы семьи с ними здесь не было, однако в доме по-прежнему ощущался дух семейной солидарности. Стоило только послушать непринужденную беседу матери с сыном, чтобы понять, что за внешней почтительностью скрыта истинная любовь — любовь тем более глубокая, что не требует постоянных признаний и напоминаний.

Диана и Джеймс оставили Кена Уорфа в обществе миссис Хьюитт и ускользнули наверх, чтобы побыть наедине. Диана жаждала оказаться в объятиях Джеймса, жаждала избавиться от чувства опустошенности, которое ее охватывало вдали от него. И хотя она убеждала себя, что старается изо всех сил решать свои проблемы самостоятельно, она все же не могла обойтись без Джеймса, без его тепла, чтобы успокоить издерганные нервы.

У Дианы и Джеймса впереди было еще много таких уик-эндов. Часто, пока Диана плескалась в ванной, где все было так удобно устроено, Джеймс приглашал Кена Уорфа в местный паб на кружку - другую пива. Порой он оставлял открытым у нее на виду какой-нибудь томик стихов: Теннисона, или Вордсворда, или сонеты Шекспира. И Диана, лежа в ванне, читала и наслаждалась трогательным посланием. Ей нравилось, когда он читал ей низким, ясным голосом, мягко выделяя нужные слова. Он часто прибегал к цитатам из своих любимых поэтов в качестве способа выражения чувств, которые затруднялся выразить своими словами; ему было много легче воспользоваться чужим, более красочным описанием страсти. Хотя Джеймс ни за что не хотел признавать своих романтических наклонностей и, когда она пыталась уличить его в этом, отшучивался, изображая благородное негодование, Диану трогала его сокровенная сентиментальность.

Джеймсу очень нравился Кен Уорф, и он был рад, что это чувство взаимно. Ведь и Кен полюбил Джеймса и был очень высокого о нем мнения. Более того, он явно одобрял ситуацию, видя, как благотворно Джеймс влияет на Диану, как он умеет успокаивать ее, как она преображается при нем и как она с ним счастлива. В каком-то смысле Джеймс снял долю забот с Кена. Этому доброму, преданному детективу приходилось нести основную тяжесть Дианиных несчастий, и когда на сцену выступил Джеймс, он смог спокойно отойти на второй план.