— Спроси Макса, — сказал он.

— Спокойной ночи, Марта, — повторил я.

— Спокойной ночи, — неуверенно ответила Марта.

Она помедлила в дверях, затем включила свет в коридоре. Дитер улыбнулся, услышав ее медленные шаги на лестнице.

— Что тебя мучит, Дитер? — спросил я.

— Грехи.

— Чьи грехи?

— Мои…

— А именно?

— … твои… Германии.

— Я ни в чем не виноват.

— Мы никогда не смоем с себя вины, — выпалил Дитер. — Никогда не избавимся от нее.

— На мне нет никакой вины.

— Разумеется. — Дитер поднялся и неверными шагами направился к буфету.

— Ты пьян.

— Еще нет. Или, по крайней мере, недостаточно пьян.

— Что с тобой сегодня?

— То же, что и с тобой, Макс, и со всеми нами.

— Ты весь вечер говоришь какими-то загадками.

— В директивах по этому поводу сказано предельно ясно, — проговорил Дитер, наполняя рюмку. — Все директивы кончаются одной и той же фразой: «Жестокостей следует по возможности избегать».

— Да! — воскликнул я. — И что же?

— А то, что я делал такое, чего нельзя было делать.

— Неправда, — возразил я. Он повернулся ко мне. — Мы делали то, что обязаны были делать.

— Как у тебя все просто, Макс.

— Мы давали клятву, — сказал я. — Мы принимали присягу.

Дитер усмехнулся и прикрыл глаза.

— Это одно из твоих достоинств, Макс. Абсолютная, непоколебимая преданность. И честность.

— Ты пьян.

— Мне хотелось бы быть похожим на тебя, Макс. Быть таким же честным. Преданным. Послушным. Надежным.

— В таком состоянии тебе нельзя садиться за руль. Переночуй у нас.

— Я не смогу здесь уснуть. Мне невыносим этот запах.

— Окна закрыты. Я не чувствую никакого запаха.

— Марта права, — сказал Дитер. — Здесь стоит невыносимая вонь.

Я не был пьян. Я никогда не напивался допьяна. Разве что один-единственный раз. Это было после того, как я неожиданно увидел ее на базаре. Она покупала овощи. Сердце у меня бешено заколотилось, хотя она и не смотрела в мою сторону. Но я сразу узнал ее. Вокруг толпились люди, по большей части беженцы: кто-то просил милостыню, кто-то норовил стащить что-нибудь съестное. Она стояла у лотка с полной корзинкой в руках и расплачивалась с торговцем. Я протискивался в толпе, отпихивая тянущиеся ко мне тощие руки. Попрошайки хватали меня за одежду, пытаясь остановить. Их слабые голоса перекрывали крики торговцев и звон монет. Только бы не упустить ее! Я протягивал к ней руки. Ах, если бы можно было ее окликнуть! Но я не знал ее имени.

— Warte! — кричал я. — Bitte, warte![4]

— Перестаньте! — завопило мне вслед похожее на пугало существо в лохмотьях. — Перестаньте толкаться!

— Bitte.

— Прекратите!

— Прекрати свои отношения с этой девицей, — сказала мне Марта за завтраком.

Я взглянул на нее из-за газеты. Она стояла в халате, не причесанная, с красными, распухшими от слез глазами, и нервно покусывала нижнюю губу, поминутно сжимая и разжимая кулаки и тяжело дыша. Я снова уткнулся в газету.

— Все, мое терпение лопнуло, — заявила Марта.

— Мама, каша чересчур горячая, — принялась канючить Ильзе.

— Подумай, в какое положение ты меня ставишь, — не унималась Марта.

— Мама! — позвал Ганс.

— Мама, Ганс пролил молоко.

— Тебя зовут дети.

Просматривая передовицу, я намазал тост маслом и вареньем. Ильзе ковыряла ложкой овсяную кашу. Ганс, сидя на своем стульчике, катал по подставке стакан из-под пролитого молока. Я не выдержал и, оторвавшись от газеты, крикнул:

— Дети, довольно!

Марта выхватила у меня газету:

— В самом деле, довольно. Ты должен положить этому конец, Макс.

— Не учи, как мне следует поступать.

— На сей раз ты зашел слишком далеко.

Ильзе поднесла ложку ко рту. Попробовав овсянку языком, она бросила ложку на стол, разбрызгав по нему кашу. Ганс шлепал ладошками по молочной лужице.

— Мама!

— Дай сюда газету и займись детьми.

— Мамочка!

— Я сыта по горло! — крикнула Марта.

— Чем?

— Твоей ложью.

— Я не лгал тебе. Ты знаешь о ней. При чем же тут ложь?

— Ты всегда так говоришь, как будто это меняет дело.

Ганс колотил рукой по подставке до тех пор, пока почти все молоко не оказалось на полу. Он приподнялся и, наклонившись вперед, посмотрел, что получилось из его затеи. Ильзе зачерпнула ложкой кашу и опрокинула ее на стол.

— Ганс, Ильзе, перестаньте сию же минуту! — прикрикнул я на детей.

— Ты ведь обещан мне покончить с этим, Макс.

— Я покончу с этим тогда, когда сочту это нужным, а не тогда, когда ты мне прикажешь. Посмотри, что делает Ганс.

— Если все останется по-прежнему, я буду жаловаться.

— Жаловаться?

— Муж моей тети может заступиться за меня.

Ганс водил ладошками по подставке с остатками молока. Ильзе методично перекладывала кашу из тарелки на стол. Я схватил руку Марты и сдавил ее так, что она была вынуждена выпустить газету. Положив газету перед собой, я снова принялся за чтение. Марта стояла, потирая руку. Ильзе заплакала. Ганс перестал хлопать по подставке и тоже заплакал.

— Займись, наконец, детьми, — сказал я, откусив кусочек хлеба и отхлебнув кофе из чашки.

Марта по-прежнему растирала руку.

— Я ненавижу тебя, Макс. Ненавижу!

Она взбежала вверх по лестнице и захлопнула за собой дверь спальни. Дети продолжали судорожно всхлипывать.

— Ильзе, Ганс, — взмолился я. — Пожалуйста, перестаньте.

Они принялись реветь пуще прежнего.

Та, к кому ревновала меня Марта, никогда не плакала. Ни разу за все годы я не видел ее плачущей. Она никогда не выказывала слабости. Ничто не могло ее сломить. Не всякая женщина способна так держаться. И даже не всякий мужчина. Я смотрел на хнычущего юношу, который протягивал мне какую-то бумагу. Он стоял рядом с ней. С тех пор как я увидел ее в первый раз, не прошло и часу, но родителей ее нигде поблизости не было видно. И никаких документов у нее тоже не было. Хнычущий юноша стоял рядом с ней. И пытался всучить мне какую-то бумагу.

— Это охранное свидетельство, — тараторил он. — Оно доказывает, что я ценный специалист.

— Я умею читать, — сказал я, отстраняя его руку дубинкой.

— Я нужен стране. Я — инженер.

— Ты — еврей, — сказал я, не желая пускаться в дальнейшие разговоры.

Бумажка выскользнула у него из рук и закружила над толпой. Я повернулся к девушке. Позади нее в закрытых товарных вагонах другие нужные стране специалисты барабанили кулаками в деревянную дверь. Она смотрела на меня в упор, не мигая, с совершенным безразличием. Сдерживая рвущихся с поводков собак, охранники сгоняли вновь прибывших в конец платформы, где их ждал врач. Прожектора сновали взад-вперед над толпой, вычерчивая в темноте геометрические фигуры. Из товарных вагонов по-прежнему доносился стук кулаков и башмаков. Я коснулся лица девушки.

— Ты не похожа на еврейку, — сказал я, хотя поблизости не было переводчика.

Стук не прекращался. В дверь колотили с такой силой, что каждый удар отдавался у меня в голове. Я открыл глаза и сунул руку под подушку за пистолетом. Была ночь, но стук в дверь становился все громче и громче. Не зажигая свет, я натянул брюки и осторожно подкрался к двери. В освещенном коридоре стоял тот самый молодой человек, который привязался ко мне в ресторане.

— Открывайте, фон Вальтер, иначе ваши соседи по этажу узнают правду о вас.

Я прильнул к двери.

— Что ж, я могу говорить и отсюда, фон Вальтер!

Я сунул пистолет за пояс сзади и отворил дверь.

— Зажгите свет! — потребовал молодой человек.

Я повиновался. Прежде чем войти, он опасливо заглянул в комнату, затем, когда я закрыл дверь, снова огляделся по сторонам. Он был невероятно тощ и почти беспрерывно кашлял. А лихорадочный блеск глаз и бледность кожи со всей очевидностью свидетельствовали о больных легких.

— Оставьте дверь открытой!

— Что вам угодно?

— Здесь есть кто-нибудь, кроме вас? Покажите мне ваши руки.

— Перестаньте командовать, молодой человек.

— Я должен знать, что у вас в руках, потому что не верю вам.

— Что вам от меня нужно? — осведомился я, скрестив руки на груди. — Деньги?

Приступ кашля не дал ему возможности сразу ответить.

— Деньги? Не смешите меня! Вы убили мою семью!

— Я уже слышал этот вздор.

— Вы убили моих близких!

— Их убила война. Из-за нее многие лишились близких. И я в том числе.

— Мои близкие погибли не на войне, а в лагере. — Его снова начал бить кашель. — В вашем лагере.

— Я был солдатом и воевал на фронте.

— Вы были комендантом концлагеря.

— Вздор.

— Комендантом концлагеря…

— Я уже объяснил вам тогда, в ресторане, что вы принимаете меня за кого-то другого. Моя фамилия…

— Фон Вальтер.

— Моя фамилия Хоффманн.

Он покачал головой и, вытащив из кармана замызганный платок, приложил его ко рту. После очередного приступа кашля он покрылся испариной и побледнел. На платке проступило красное пятно.

— Вы застрелили мою сестру, — произнес он натужным голосом.

— Я никогда не стрелял в женщин.

— Когда мы сошли с поезда, она ужасно кричала и плакала. Вы еще велели ей взять себя в руки, говорили, что не надо бояться, не надо нагонять страх на других.

— Вздор!

— Вы сказали ей, что она порождает панику среди окружающих. Младенцы подняли крик.

— Я воевал на востоке. И получил ранение в бою.

— Тогда вы приказали своим подручным вывести ее из толпы. Остальные женщины с детьми ждали своей очереди в «душ». Вы отошли с ней за угол. Она плакала. Младенцы тоже плакали.

— Я вынужден просить вас покинуть мой номер. — Я подошел к двери и взялся за ручку. Кашель мешал ему говорить. — Повторяю: я не тот, за кого вы меня принимаете.

Откашлявшись, он помотал головой.

— Вы положили левую руку ей на плечо. Словно пытаясь ее успокоить. Вы просили ее не расстраивать остальных. Вы сказали: «Подумайте о детях». А потом вы поднесли к ее затылку пистолет. И нажали на курок.

— Офицер не стал бы стрелять в женщину. Я никогда не стрелял в женщин.

— Я видел, как вы нажали на курок.

Я покачал головой.

— Я видел. Я все видел!

— Вы ничего не видели. Вы не могли ничего видеть.

— Все это время я искал вас. С тех самых пор, как вы сбежали из лагеря.

Я по-прежнему стоял у открытой двери, держась за ручку. Какая-то подвыпившая женщина вела по коридору не державшегося на ногах мужчину. Когда она, потеряв равновесие, отшатнулись к стене, мужчина изо всех сил вцепился в свою спутницу, громко называя ее по имени. Женщина успокоила его и потащила к двери их номера. Мой ночной гость снова зашелся кашлем. Повернувшись к нему, я захлопнул дверь. Молодой человек заморгал, судорожно сглотнул и снова закашлял.

— Вы смылись из лагеря, когда стали подходить русские, — наконец проговорил он.

— Я никогда в жизни ниоткуда не смывался.

— Расскажите это кому-нибудь другому.

— Не болтайте чепухи.

— Вы даже не удосужились взять с собой собственную жену. О ней и ваших детях позаботился ваш адъютант… когда вы были уже далеко.

— Вы лжете!

— Я был там и видел все собственными глазами.

— Убирайтесь отсюда!

— Вы заплатите за ваше преступление! — выкрикнул он. — Я сам убью вас.

— Да вы понимаете, с кем вы говорите, молодой человек?

Я схватил его за грудки и принялся трясти как тряпичную куклу. Когда я оттолкнул его от себя, он отлетел к столу, смахнув с него телефонный аппарат. Затем он бросился ко мне и повалил меня на журнальный столик. Падая на пол, я почувствовал, как пистолет впивается мне в спину. Мы сцепились, расталкивая ногами стулья и маленький столик. Он молотил башмаками по моим икрам, а острыми, колючими ногтями раздирал мне грудь и шею. Стукнувшись головой об изножие кровати, он принялся стаскивать с нее покрывало вместе с одеялом и простынями. Но мне удалось оттолкнуть его и откатиться в сторону. Я схватил с кресла подушку и, прижав ее к лицу своего противника, потянулся за пистолетом. Он брыкался и размахивал руками, пока выстрел не заставил его утихнуть.

Тяжело дыша, я поднялся на ноги. Он не шевелился. Я посмотрел на него, потом схватил покрывало и расстелил его на полу. Отбросив подушку, я подтащил труп поближе и стал завертывал его в покрывало. При этом его широко открытые глаза, казалось, смотрели на меня в упор, и я поспешил накинуть ему на лицо простыню. Потом я поволок труп к стенному шкафу и запихнул его внутрь. Затаив дыхание, я прислушивался к звукам за дверью. И в коридоре, и в соседнем номере было тихо. Я затолкал свою жертву поглубже и закрыл дверцу шкафа.