Оливия Уэдсли - Маленькие радости

© Гончаров Ю., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Для того чтобы выглядеть пьяным виртуозно, то есть так, чтобы не задевать чувства окружающих и даже не вызывать отвращения у собственной семьи, требуется определенная широта души и серьезное умение держать язык за зубами.

Капитан Сомарец находился в той стадии опьянения, которая вызывает душевный подъем. Он видел окружающее (в тот момент это была обычная унылая задняя улочка) сияющими глазами поэта.

Внезапно весь его вес и лучезарное благословение обрушились на маленькое чахлое деревцо рядом.

– Одурманивающий аромат сирени, первые лучи восхода озаряют еще темную улицу, уличные фонари бросают на нее пятна света – какое великолепное зрелище! – медленно бормотал он, покачиваясь на ногах.

Он опустил взгляд и с упреком уставился на одну из своих нетвердо держащихся ног в порванном ботинке.

– Предательница, – с грустной улыбкой произнес он. Капитан пустился дальше в опасное путешествие к ближайшему фонарному столбу и, покачиваясь на ходу, приятным баритоном запел «Марсельезу». Он добрался в пении до хоровой части, а в своем путешествии до обнесенного оградой жилища, когда маленькая девочка, примостившаяся на пороге, поднялась и пошла ему навстречу. Она взяла его за руку.

– Идем домой, – сказала она, проглатывая два слова в одном.

Капитан посмотрел на нее:

– Ты ищешь меня, дочь моя?

– Ну, идем, ты, порченый, – ответила девочка. Она была мала, совершенно оборвана, и ее белое, с заостренными чертами личико под копной нечесаных коротких волос выглядело очень смышленым. Она тащила отца легкими толчками, уцепившись за его локоть тонкими ручками. Он вдруг остановился и наклонился к ней.

– Мягкость, моя дорогая Тони, – произнес он приятным голосом, – есть добродетель, которая должна быть свойственна каждому женскому существу.

Девочка свободной рукой потерла себе лицо и чихнула.

– У меня ноги насквозь озябли, – ответила она. – Если ты не собираешься идти, так и скажи, и тогда оставайся здесь, понял?

Тони снова чихнула. Ей было очень холодно. То был понедельник – день, когда получались деньги, и ей не впервые приходилось совершать такие путешествия.

«Особое счастье, что он накачался так рано», – было ее единственной мыслью, когда они свернули с аллеи и, войдя в дом, начали карабкаться по темной, дурно пахнущей лестнице.

Когда они добрались до угла площадки, Тони по привычке осторожно запустила руку в карман отца.

«Вот счастье, – подумала она снова, – там еще остались деньги».

Она заботливо зажала несколько монет в руке и очень тихо стала вытаскивать кулак из кармана.

Капитан Сомарец подстерег этот момент, и ее рука столкнулась с его свисавшей рукой. Он нетвердо повернулся на каблуках, и его усталое, внезапно покрасневшее лицо подернулось злой усмешкой.

– Ты осмелилась, ты осмелилась, – произнес он мягко, – ты хотела украсть последние мои деньги, единственную вещь, которая – черт возьми! – вообще скрашивает жизнь. Не делай этого, моя дорогая, не делай! – Он схватил ее тонкую маленькую грязную ручку и сжимал ее до тех пор, пока она не разжала пальцы и несколько медяков не упали обратно в его карман.

Тони не вскрикнула и перенесла боль стоически.

– Я голодна, – сказала она, – и Фэйн также. – Она ухватилась за его пальто. – Дай мне пенни, и мы купим себе поскребки.

Сомарец, к которому вернулось было хорошее настроение, снова сделал гримасу.

– Несносное существо, – произнес он спокойно. Он взобрался сам по последним расшатанным ступенькам и открыл дверь.

Сомарец остановился на пороге комнаты и окинул взглядом свое жилье: оно не было ни просторным, ни чистым, ни приятным. Бледные сумерки, как туман, проникали через грязные окна. Пол был без ковра. В одном углу сломанной кровати лежала спящая женщина, с открытым ртом, с руками, как плети, свисавшими с обеих сторон. Воздух был тяжелый от испарений плохого виски.

Сомарец, шатаясь, добрался до кровати и грубо стал трясти спящую женщину.

– Проснись, товарищ моих падений и радостей, – сказал он, но она не двигалась. Он напряг всю свою расшатанную силу, и ему удалось столкнуть ее к краю кровати, после чего он растянулся сам на освободившемся месте.

Тони нетерпеливо ждала, но он не засыпал и продолжал разговаривать громким возбужденным голосом.

– Ты же снова взял их, поднимаясь домой, – сказала она небрежно.

Он послал ей проклятие и продолжал бормотать.

– Дверь открывается, – произнес он возбужденно, показывая трясущимся пальцем на дверь. Он попытался встать, но не смог. – Тони, – произнес он шепотом, в котором слышался ужас, – иди сюда!

Она подошла к кровати и, проходя через комнату, сказала:

– Войди, поганый трусишка, они оба – как мертвые.

– Тони, – закричал Сомарец, когда дверь распахнулась шире. Он лихорадочно ухватился за нее, и его скрюченные руки, как клещи, захватили ее тонкие маленькие ручки.

– Это же Фэйн, – сказала она, стараясь освободить руки. – Заходи же, не можешь ты, что ли? – крикнула она резким голосом.

Дверь открылась во всю ширину, и в комнату пробрался мальчик с остановившимися от ужаса глазами.

При виде его капитан Сомарец разразился потоками ругани. Это исчерпало его силы. Он откинулся назад, тяжело дыша. Тони резким кивком показала мальчику, чтобы он не шумел. Тот притаился у двери.

К тяжелому сонному дыханию женщины присоединилось хриплое отрывистое дыхание пьяного мужчины. Тони бесшумно повертелась у кровати и снова глубоко запустила руку в карман спящего. Она вытащила оттуда три медяка.

Мальчик поднялся и ждал, и на его напряженном лице отображался вопрос, который он боялся произнести, чтобы не разбудить спящих. Тони пробралась к нему.

– Три пенса, – прошептала она, ликуя. Дети вместе выскользнули из комнаты и спустились по лестнице.

Тони схватила брата за руку. Он был старше и больше, но руководила с первых же дней всегда она.

– Поскребки! – сказала она через плечо на ходу. Фэйн молчаливо кивнул, слушаясь. – Старый Кулик даст на кофе, я полагаю, – прибавила она.

– Кофе? – отозвался мальчик как эхо. – Клянусь богом, я бы не отказался от глотка горячего. У меня ощущение, что мои бока настолько озябли, что не согреются никогда.

– Мы сегодня сможем спать дома, – ответила Тони. – Они оба несколько часов будут как мертвые, после того, что проглотили.

– Я сегодня хотел продать за пенни один из его раскрашенных рисунков, знаешь, тот – смеющаяся девушка и лежащий мертвый мужчина? – сказал Фэйн. – Но старуха выхватила его. Она подслушала и была только полупьяная.

Дети дошли до маленькой лавчонки. Они на мгновение засмотрелись на дымящуюся сковороду, позади которой лежали рыбины и четырехугольное желтое печенье, обильно вспрыснутое каким-то черным липким сиропом. И бледные личики раскраснелись от предвкушения.

– Ты спроси, – произнес Фэйн в возбуждении. Тони вошла в лавку, наслаждаясь густым теплом и тяжелым запахом яств.

– На два пенни поскребков, и можно ли нам съесть их здесь? – спросила она, задыхаясь.

Старый Кулик кивнул в знак согласия, опустил двухпенсовик в карман, и тот со звоном упал на кучу других медяков.

Старик взял кусок газеты и сгреб туда руками небольшую кучку темных ломотков картофеля из проволочной корзинки, висевшей над тлеющими углями.

Тони почтительно взяла жирный сверток и, опустившись на колени, положила его на полу между собой и Фэйном. Оба они ели с жадностью.

Окончив, Тони вытерла руки о старое саржевое платье, которое неровными складками спускалось до ее лодыжек. Шаль, прикрывающая рваную блузу, – вот что еще составляло ее туалет.

Одежда Фэйна состояла из порванных ботинок, серой фланелевой рубашки и штанишек, притянутых до плеч и подвязанных веревочкой.

Ему было десять лет, Тони – годом меньше. Он был красив тем отрицательным типом красоты, который так легко дается правильными чертами лица, имел матовые светлые волосы и голубые глаза, несколько близко поставленные друг к другу. В Тони было мало привлекательного. Ее маленькое острое личико отличалось выражением, которое часто бывает у детей улицы и является следствием того, что им с самого младенчества неизбежно становится известной грязная изнанка жизни. Взгляд ее карих глаз отличался остротой и жадностью, как результат постоянного голодания.

Привлекательно в ней было одно – ее ноги. Они были малы, стройны и, несмотря на грубость кожи и следы ушибов, воистину прекрасны. Дети, тяжело ступая, направились домой. Пошел дождь, прекрасный холодный дождь ранней весны.

На углу аллеи несколько мальчиков позвали Фэйна, и он тотчас же вырвался из рук Тони.

– Идем же, – настаивала она тихим голосом. – Так чертовски холодно дома одной, а я совсем засыпаю.

Мальчики продолжали звать.

– Я пойду на минутку, – нерешительно произнес Фэйн. – Я…

– Я знаю, что это значит, – ответила Тони, – давно знаю.

Она добралась до комнаты, которая была домом, и вошла.

Отец и мать еще шумно спали.

Она улеглась на раскинутом на полу матраце, подобрав свои озябшие голые ноги.

Капитан Сомарец дошел до пропасти в самом начале своей семейной жизни, в те первые годы, когда, как принято думать, молодая жена ищет руководства со стороны своего мужа. В случае с леди Эвелиной это уступающее доверие было направлено по исключительно неудачному адресу. Муж руководил ею – это верно, но в направлении, совершенно противоположном тому, которое намечено благодетельным институтом брака и которое предписывает жене повиноваться мужу. Она была слаба, красива, легко подвержена влиянию, к тому же Индия – страна постоянных искушений.

Когда она бывала утомлена, что случалось часто, или нервничала, что случалось еще чаще, муж предлагал ей выпить чего-нибудь, чтобы «поднять бодрость». Потом она стала пить, потому что это было приятно, в конце концов это вошло у нее в привычку.

Она дошла до пропасти при поддержке своего мужа и примирилась с этим с легкостью и удовольствием, которое совершенно исключало возможность спасения.

Надо сказать правду, вокруг нее не было человека, который взял бы на себя эту неблагодарную задачу, если не считать жены священника, которая была на редкость посредственной и вместе с тем прямодушной женщиной, а соединение этих двух качеств положительно вредно, когда приходится иметь дело с пассивной утонченностью и безразличием. Более того, совершенно невозможно воздействовать на человека, который относится к вам свысока, а леди Эвелине было свойственно дешевое высокомерие женщины благородного происхождения, но не умной по отношению к другой женщине, родом из каких-то там пригородов, не умевшей к тому же как следует носить своих платьев.

Муж ее пил открыто, она – тайно, ссылаясь всегда на свое здоровье.

Сомарец неофициально оставил армию, тем более что полк как раз вернулся из Индии, и командир полка послал за его братом как за главой семьи.

Сэр Чарльз после долгой беседы с ним в клубе направился прямо на квартиру своего брата Уинфорда.

Его требовательному вкусу претила дешевая гостиница на Паддингтонской террасе, разбросанные по всей комнате кучки детского платья, его возмущала красивая, глупая и неряшливая невестка и в особенности его собственный брат, который трясущимися руками нацеживал себе коньяк с содовой.

Сэр Чарльз был типом людей, специально созданных для того, чтобы быть помещиком в живописном имении. Эту роль он играл в совершенстве. Он знал по имени своих арендаторов и всех их детей. Он содержал в полном порядке постройки и дома своего поместья, охотился с прекрасной сворой и постреливал в пределах своих владений. Он женился довольно поздно, но весьма подходящим образом. Жена его была воспитанна, недурна, имела приданое. На судейской скамье он был столпом закона и не боялся никого. Но, имея дело со своим братом, который был пьяницей, он был бесконечно слаб и беспомощен.

– Ну, посмотри, – начал он, стараясь быть мягким, – разве это дело жить так, как ты живешь? Скажи, пожалуйста, что означает сообщение полковника Ланкастера о твоей отставке? Ведь ты еще молодой человек!

– Я пью, мой друг, – прервал его кротко капитан Сомарец. – И, к сожалению, Эвелина также.

Леди Эвелина слегка покраснела. Она низко пала, но чувство стыда еще тлело в ней.

– У меня нервы в ужасном состоянии, – быстро заговорила она, – и жара в Индии, как вы знаете…