— Требования культуры! — Ротмор схватился руками за голову. — О Боже! — Он взглянул на Марджори. — Не давать им того, что они хотят. Ничего. Они удовлетворяют низменные потребности. Давать только то, что хорошо для них, — что, по твоему мнению, хорошо. Вот твоя пламенная речь, речь демократа. Разве это не та же проклятая идея коммунизма, Ноэль? Засунуть им штык под ребра и заставить есть клубнику в сметане?

— О, конечно, разве вы не видите мои бакенбарды и бомбу? Старая история. Лишь эпитеты, когда нет аргументов.

— Нет аргументов? — Ротмор повернулся к Марджори. — Я рад, что у меня нет детей. Если б у меня был сын, он бы оказался кем-нибудь вроде этого типа. Мне кажется, что в наше время из всех колледжей выходят именно такие: или шумные бездельники-идиоты, или вот такой тип неисправимых снобов, которые презирают американский народ…

— Прекрасный пример необоснованного обвинения, — сказал Ноэль. — Если ты не любишь фильмы компании «Парамаунт», ты — предатель родины.

— Ладно, Ноэль, ты действительно думаешь, что американский народ — это сборище проклятых Богом дураков, или нет? И постарайся для разнообразия быть честным, вместо того чтобы проявлять находчивость и остроумие. Может быть, это важно.

Ноэль сделал паузу, и в эту минуту лицо его было серьезнее, чем обычно. Потом он медленно сказал:

— Мой ответ — да, я так думаю, хотя в Америке не больше дураков, чем в любой другой стране. Бог сотворил человечество со средним коэффициентом умственного развития — 100, и вы, Сэм, не можете не признать, что это примерно на двадцать пунктов ниже…

— Что, черт возьми, ты знаешь о Боге, и какой еще, к черту, коэффициент умственного развития? — отрезал Ротмор. — Ты думаешь, что коэффициент умственного развития — это нечто реальное, в действительности существующее, как, скажем, нос? Это всего лишь число, выдуманное проклятыми психологами, и единственное, что оно доказывает, так это то, что фермеры не столь проворны, как психологи. Если бы у фермеров было достаточно времени, которое они могли бы тратить на составление системы коэффициентов, то оказалось бы, что все психологи — идиоты, а фермеры — гении. Потому что они дадут большую сумму баллов за умение правильно хватать коров за соски и не дадут совсем ничего за способность рассчитывать число треугольников в каком-то проклятом бессмысленном графике.

— Вы — закоренелый антиинтеллектуал, Сэм, это не новость.

Ротмор воинственно повернулся к Марджори:

— И я говорю эпитеты! Кто прав, Марджори?

— О Господи, не втягивайте меня в ваш спор. Этот рисовый пудинг — необыкновенный, мистер Ротмор. Я не пробовала ничего более вкусного.

— Отложите ложку и давайте поговорим. Посмотрим, что у него за девушка.

— Хорошо! — Она бросила взгляд в сторону Ноэля. — Я всегда думала так же, как думает об этом Ноэль, — я имею в виду то, что, по правде говоря, я тоже предпочитаю иностранные фильмы, мистер Ротмор. Но я должна сказать, вы представляете вещи в несколько ином свете. Хотя бы людей; в конце концов, может быть, они решили, что хотят серьезные вещи читать в книгах, а легкие — конфетки, как вы выражаетесь, — смотреть на киноэкранах. Это — то, о чем я раньше никогда не думала. — Она обратилась к Ноэлю, который угрюмо наблюдал за ней: — Конфетки нехороши для тебя и тебе подобных, но люди едят их тоннами, и им это нравится. Он говорит, что европейцы продолжают делать серьезные фильмы, а люди в их же собственных европейских странах по-прежнему ходят на американские конфетки. Может быть, это означает, что кино как вид искусства — в действительности изготовление конфет? Раньше мне никогда это не приходило в голову.

Ротмор, вдохнув несколько глотков воздуха, взглянул на нее и засиял улыбкой:

— О Боже, дитя мое. Вы по крайней мере слушаете старого дурака. — Он сказал Ноэлю: — Она — одна из тысячи. Женись на ней.

— Почему, потому что она обманута банальной софистикой, в которую вы сами даже не верите? И вы называете это триумфом? Ей двадцать один год.

— Она сообразительнее, чем ты, мой мальчик, — Ротмор засмеялся гортанным смехом. — Если бы ты только знал. — С торжествующей усмешкой он зажег сигару.

— Послушайте, почему вы не уволите меня, Сэм? Я с вами совершенно не согласен ни в одном практическом существенном вопросе. Я буду всегда продолжать рекомендовать книги типа «Дым над Этной», поскольку верю в это, и что бы вы ни сказали…

Ротмор ткнул его в грудь пальцем.

— Теперь послушай меня, сынок. Я пытался убедить руководство в главном офисе по поводу книги «Дым над Этной», когда ты еще ходил в пеленки. И, по сути дела, можно точно сказать, что есть возможность создания картин и того, и другого жанра. Если ты, не увеличивая бюджет, находишь верные места для показа фильмов в крупных городах, ты сможешь хорошо проявить себя, работая с картинами, рассчитанными на небольшую аудиторию. И мы делали и делаем это. Но это действительно очень небольшая часть нашего бизнеса. — Он ударил по столу. — Мы должны поставить местным зрителям и в близлежащие маленькие города три тысячи фильмов в год, ты когда-нибудь это поймешь? Это наша работа. Хоть одна страна когда-нибудь производила три тысячи хороших книг в год, или три тысячи хороших пьес, или вообще три тысячи чего-либо хорошего? Твоя же, черт возьми, работа как литературного редактора — находить сырье для завода, развлекательные брошюры и прочую ерунду, годную к употреблению, и можешь сколько угодно презрительно фыркать по поводу этой халтуры! И мне не нужно говорить, что «Дым над Этной» — хорошая книга. Неужели ты думаешь, я не умею читать? Когда ты усвоишь эту элементарную вещь, то, может быть, сможешь хорошо вписаться в нашу организацию. Может быть, ты станешь снимать художественные фильмы. Впрочем, какого черта меня волнует, что ты будешь делать? Но ты должен понять, в каком деле ты — первый.

Ноэль холодно ответил:

— Это было вашей идеей, Сэм, не моей, — втянуть меня в это дело, и вам еще предстоит доказать, что эта идея была хорошей. Вы не сможете переделать меня по своему образу и подобию. Если я полезен вам такой, какой есть, то это другое дело.

— Вы видите, — сказал Ротмор Марджори. — Вот так. С этим парнем когда-нибудь можно определенно получить невроз, ведь говорить с ним — все равно что наталкиваться на каменную стену. Весь интеллект испаряется, и ты…

— Естественно, несогласие с вами ведет к неврозу, — сказал Ноэль.

— Почему вы беспокоитесь о нем? — спросила Марджори. — Я влюблена в него. Я привязана к нему.

Ротмор задымил своей сигарой и из-под тяжелых век пристально посмотрел на Марджори.

— Марджори, в этом мире так мало таланта, что, когда ты видишь его, то хочешь, чтоб из этого что-нибудь вышло, в этом все дело. Я видел много молодых людей, которые приходили и уходили. В Ноэле что-то есть, и вообще он — обаятельный дуралей, и если бы его можно было исправить, думаю, он стал бы настоящим кладом для «Парамаунта» и меня. Но на сегодня…

— Надеюсь, ты поняла суть, — сказал Ноэль Марджори. — Сэм стал членом клуба по спасению Ноэля от самого себя.

Ротмор посмотрел на Ноэля, покачал головой и жестом попросил принести счет.

— Иногда я сомневаюсь, — шепотом проговорил он.

Он попытался убедить их сесть в свой лимузин, сказав, что они смогут сегодня вечером воспользоваться его машиной и шофером, после того как завезут его домой. Но Ноэль и слушать не хотел об этом. Старик тяжело влез в длинную черную машину. Когда его шофер уже собирался захлопнуть дверь, Ротмор, зажав в зубах сигару, наклонился вперед и сказал Ноэлю:

— Твой отчет о романе «Красная книга» вполне хорош. Я дозвонился до Побережья. Они сделали заявку. Двенадцать тысяч.

Довольно мрачный взгляд Ноэля исчез в оживленной усмешке.

— Почему же вы не сказали это немного пораньше, вы, старый садист?

— Два других твоих отчета — неплохие, но о них я хочу еще немного подумать. Ты потихоньку учишься. — Он взглянул на Марджори, потом на Ноэля, и глубокие морщины, спускающиеся вокруг рта, смягчились в улыбке, выражающей одобрение, которое он старался скрыть. — Может быть, у тебя будет все хорошо. Спокойной ночи. Спокойной ночи, Мардж.

3. Седер

Когда миссис Моргенштерн предложила пригласить Ноэля и его родителей к седеру, семейному ужину в канун еврейской пасхи, Марджори подумала, что это была ужасная идея. Поразмыслив, однако, она решила, что в этом определенно есть какой-то здравый смысл.

У Ноэля дела в «Парамаунте» шли хорошо, их отношения с каждой неделей становились все более близкими и многообещающими, и ей показалось, что для его и ее родителей настало время предстать друг перед другом. Она также подумала, что Ноэлю лучше было бы увидеть ее семью и познакомиться с корнями ее религии. Когда ей было четырнадцать-пятнадцать лет, она ненавидела седеры, бар-митцвы и все остальное, и ей доставляло удовольствие шокировать своих родителей атеистическими разговорами. Однако в последние годы она находила седер по-своему привлекательным и хотела посмотреть, какова будет его реакция. Многочисленные праздничные ритуалы и символы еврейской пасхи — маца, хрен, четыре кубка вина, колотые орехи и яблоки, яйца, сваренные вкрутую в соленой воде, огромный бокал вина для пророка Илии — все это вместе со старыми семейными песнями и ежегодными, всегда в одно и то же время, шутками на иудейской службе вызывало в ней какое-то пленительное горько-сладкое чувство ностальгии. И кроме того, было в некотором смысле забавно встретиться с семьей раз в год и узнать, кто из кузенов и кузин женился и вышел замуж, и увидеть новых, недавно родившихся детей, и удивиться, как быстро растут старшие дети. Конечно, это был риск, седер мог не понравиться Ноэлю и его родителям и привести их в уныние. Но она не думала, что это был большой риск, и в любом случае она была готова рискнуть.

Скорее она боялась завести об этом разговор с Ноэлем. Но, к ее удивлению, он очень охотно согласился прийти. Он не имел ни малейшего представления о седерах, знал только, что маца — это то, что едят. Но когда она описала ему все церемонии и обряды, он сказал:

— О, это звучит очень интересно, наверняка это красочное и оживленное зрелище. Мой отец, несомненно, сваляет дурака, как обычно, но это может оказаться забавным.

— Я должна предупредить тебя, что все родственники из всех близлежащих окрестностей собираются в этот день, и дети, и бабушки, и дедушки, и это довольно шумное сборище.

— О! — Ноэль задумался, но вскоре лицо его прояснилось. — Что ж, ты не думаешь, что это к лучшему? Я смогу остаться незамеченным в этой толпе. Конечно, все твои родственники будут болтать о нас, но если ты не возражаешь, я тоже не стану возражать.

— Если честно, Ноэль, ты — хамелеон. Если я и опасалась чего-нибудь, так именно этих сплетен, и я тебе это говорила. И вот уже ты не возражаешь, ты — сама любезность.

— Дорогая, на самом деле ты несправедлива ко мне. У меня золотое сердце. Единственные мои недостатки — это то, что я абсолютно эгоистичен и безнравствен. Скажи своей маме, что все в порядке — мои родичи и все остальное.


Он приехал поздно. Гости уже толпились в накуренной гостиной, дети, мешаясь под ногами, носились среди мебели, визжали и смеялись. Четверо младенцев в колясках и складных кроватках ревели в спальне Марджори, а их молодые мамаши с растрепанными волосами и выбившимися из-под юбок блузками стремительно носились взад-вперед по холлу, размахивая бутылками, пеленками, горшками и погремушками. Быстро сбросив пальто, Ноэль взглянул на Марджори и усмехнулся, затыкая уши от шума. Она сказала:

— Разве я тебя не предупреждала?

— Да, но это, кажется, слишком бурно. Мой отец здесь?

— Да, и твоя мать, и оба они в вечерних туалетах. Прямо отсюда они идут на банкет партии демократов.

Раздался звонок в дверь — это пришли Моррис Саперстин, кузен Марджори, с женой Милдред и их сыном Невилем. Марджори удивилась, увидев, как подрос ребенок. Она помнила его очень шумным белокурым младенцем, который постоянно громко кричал, а теперь это был большой рыжеволосый мальчик.

— Ой, сколько же лет Невилю? — спросила она его отца, который держал в руке черный чемодан. Мать Невиля начала снимать с мальчика пальто, что было очень непросто сделать, так как он встал на дыбы и рвался к детям в гостиную, пронзительно крича: «Привет, Сюзи-Капузи! Привет, Уолтер-Каполтер!»

— Ему пять, только что исполнилось пять, — сказал Моррис Саперстин, старший сын дяди Шмулки, писавший рекламные объявления. Это был молодой человек с грустным лицом, ненамного выше ростом, чем его отец. Вздохнув, он поставил на пол чемодан. — О, ты ни за что не поверишь, какой он тяжелый.