Густав Даниловский - Мария Магдалина

– Так возьми его, если любишь, – шепнула Мария, отстегивая пряжку.

– Я буду носить его, как амулет счастья, а ты возьми вот это взамен, – он снял и надел ей на палец перстень с восхитительным изумрудом и потом прибавил как будто между прочим – Ты слышала, что предложил Марий?

Мария молчала; она чувствовала, что если он скажет «пойдем», она не будет даже пытаться противиться, пойдет, отдастся ему со всею страстью, раскроет ему широко руки, груди, колени, но в то же время в ее клокочущей крови рыдала какая-то затаенная, непонятная печаль, что так будет. Муций, однако, точно видя насквозь, что в ней происходит, промолвил:

– Нет, Мария, пусть себе так кончают эту сегодняшнюю оргию куртизанки, эти вакханки, которых мы видели, вся эта ватага платных комедиантов и те, кто пьяны, но не мы. Через несколько дней я уезжаю в Сирию, куда меня вызывает проконсул Вителл, но вскоре я вернусь… Я приобрел здесь, на Офеле, дом, знаешь, там, неподалеку от дворца Гранты; я все велю там переделать и устроить, как нужно для нас. Когда он будет готов, я пришлю доверенного невольника и велю внести тебя, как царевну, в мои чертоги. Я покажу тебе все свои прекрасные коллекции и всевозможные диковины, мы наслушаемся журчанья фонтанов, щебета всевозможных птиц в клетках, наглядимся на игры золотых рыбок в бассейнах, примем душистую ванну, наскоро поужинаем, нарвем роз, и если будет холодно, так в горнице, на великолепном ложе с пурпурным балдахином, а если жарко, так в тенистой беседке, на постели из тигровых кож мы будем любить и ласкать друг друга до самого утра. Ты вернешься к себе, а когда увянут розы, я пришлю опять за тобой, чтоб ты нарвала свежих своей жемчужной рукой.

Он оборвал и стал порывисто, то слегка, то изо всех сил целовать плечи, шею и спину, и от этих поцелуев трепетала кожа, дрожь пробегала по всему ее телу и сжимались плечи.

Деций все время владел собою, и только вздрагивающие, хищные нотки в его голосе выдавали чувственное возбуждение.

– Не будет наслаждения, – продолжал он, прикасаясь рукой снизу к ее грудям, – через которое не пролетел бы вихрь нашей любви. Я буду становиться тобой, а ты мной, я поплыву на тебе в бездну порыва, ты понесешься на мне в сладостную беспредельность забытья… Мы будем упиваться друг другом так, как нам будут нашептывать ночи сладострастия. Вместе с одеждой мы снимем с себя смешную робость стыда, которая чужда богам и героям, не правда ли, Мария? – Он расстегнул ее тунику и выхоленной рукой стал лихорадочно блуждать по атласному ее телу.

– Да! – не различая уже как следует значения слов, шептала Мария, сладостно опьяненная, бледная от охватывавшего ее упоения.

Ее шатающаяся, как будто одурманенная наркозом, золотистая голова упала на его плечо, и она видела только огни, его глаза и где-то высоко горящие звезды.

Деций вдруг вздрогнул, выпустил ее, обессилевшую, из объятий, вскочил и глухо промолвил задыхающимся голосом;

– Тебя клонит ко сну, ты устала, я велю отнести тебя домой.

Когда же Мария пришла в себя, лектика была уже подана.

Муций окутал ее теплым, из тонкой шерсти, цветным гиматноном и, когда она была уже в атриуме, попросил, чтоб она обняла его за шею, а когда она обвила его руками, подхватил ее в изгибах под коленями и понес. Проходя остиум, он еще раз покрыл ее многократными поцелуями, а в вестибюле, указывая на мозаическую надпись «Salve», сказал:

– А у себя я прибавлю: Мария! Хорошо?

– Хорошо!

– А стены я изукрашу разными картинами, знаешь, такими… – он шепнул ей в розовое ушко несколько легкомысленных тем.

– Хорошо, – шаловливо засмеялась она и, сидя уже в лектике, крикнула: – Поскорей только возвращайся!

– Постараюсь, как только смогу, скорее, – ответил он и вернулся в дом, где продолжалось пиршество.

– Сказать по правде, я не понимаю тебя, – встретил его чуть ли не с укором Марий. – Почему ты сегодня не овладел ею до конца, ведь было, кажется, совсем уж недалеко от этого?

– Совсем близехонько, – улыбнулся Муций, – но, видишь ли, мой друг, только простак выпивает залпом самое дорогое вино. Тонкий знаток пьет по каплям. А она, в самом деле, лучшее вино, какое я когда-нибудь встречал.

– Прибавь: и пробовал…

– Да, это верно. Но я учился не только практике, я изучал еще и теорию и знаю наизусть целые строфы из Овидиевых «Арс аматориа» и «Ремедиа аморис». А из того, что я слышал и сумел сам подметить, я понимаю, что она не из числа этих платных куртизанок, а скорее одержимая Эросом женщина. Астарта обуревает ее тело, а сердце спит, и если б я сегодня не совладал с собой перед нею, завтра она не захотела бы на меня взглянуть. Теперь я рассчитываю, что ожидание распалит в ней кровь ко мне надолго, а может быть, и навсегда. – Он задумался и прибавил более серьезно: – Кто знает, может быть, я войду с ней в гражданский брак; эта женщина дышит неисчерпаемым упоением.

– Может быть, ты и прав, но я бы не выдержал, – перебил его Марий. – Пойдем, однако, к остальным, там веселье идет горой.

– Ладно, – оживился Муций, – а то, знаешь, пришли-ка мне лучше прямо сюда ту белобедрую нимфу; надо же мне как-нибудь возместить себе эту поистине тяжелую победу.

– Вот ты какой! – рассмеялся Марий и ушел.

Через минуту в атриум вбежала, запыхавшись, нагая, с распущенными светло-русыми волосами, стройная, хорошо сложенная девушка и покорно остановилась перед Муцием.

– А что ж сатиры? – весело спросил он, беря ее за подбородок.

– Ни один не словил меня, – ответила она и, осмелев при виде свободного обращения патриция, прижалась к нему полною грудью, а синие глаза ее заискрились сладострастными огоньками.

У Муция затрепетали мускулы. Он потрепал ее по щекам и вдруг ни с того ни с сего крепко шлепнул ее сзади и ущипнул так сильно, что она взвизгнула. Потом он стал неистово ее щекотать, так что она вся изогнулась, а когда частое порывистое дыхание, от которого вздрагивал ее живот и набухшие вздутые груди, превратилось в какой-то нервный спазм, толкнул ее к двери спальной комнаты и коротко бросил:

– Если хорошо постараешься, получишь сто драхм!

Она искоса посмотрела возбужденными глазами в его воспламененные глаза, бесстыдно зажмурила глаза и, показывая острый кончик розового языка, проговорила с задорным бахвальством:

– Я все умею, меня учила Коринна.

Предположения Муция начали оправдываться. Зажженный им огонь стал раздуваться в груди Магдалины в жгучую, пламенную страсть. Ее сердце до такой степени заполнилось мыслью о нем, что она убежала от Мелитты, чтоб в одиночестве упиваться и нежиться сладостной мечтой и чтоб избежать подстерегающих ее в доме искушений гречанки и не спутаться с кем-нибудь другим до его возвращения.

Но проходили дни и недели без вести, и Мария иногда до слез напрягала пылающие глаза в ожидании посланца.

В первый раз со времени свидания с Иудой она начала испытывать тревожный, раздражающий чувство трепет ожидания и глубокую тоску разочарования.

Она была, однако, уверена, что он сдержит обещание, и при мысли об этом душа ее переполнялась сладостной истомой, блаженно раскрывались уста, и в голове пробегали жгучие мысли о том, как она его в наказание крепко, до боли оплетет руками и всей негой тела, всей страстью любви опьянит его до изнеможения.

Между тем вместо него неожиданно вернулись паломники из Галилеи, здоровые и невредимые, но какие-то странные.

Когда Мария с криком радости бросилась им навстречу, ее обдало холодом от какой-то необычайной сдержанности, с какою был принят этот ее душевный порыв.

Лазарь поцеловал ее один раз и ушел к себе, а сестра, всегда разговорчивая Марфа, которая прежде, бывало, возвращаясь из города, имела обыкновение уже издалека засыпать ее множеством собранных сплетен и новостей, проговорила только:

– Симон остался еще… Я страшно устала… У нас мул пал в пути… Я очень рада, что застаю тебя дома.

Она ни о чем не расспрашивала, приходившей с приветствием прислуге не отдала никаких распоряжений, ни на кого не поворчала, а оставшись одна с Марией, смотрела на нее долго своими глубокими глазами и промолвила, точно сквозь стон:

– Мы столько видели, столько слышали, что голова идет кругом, – она провела рукой по лбу и прибавила с какой-то загадочной грустью – Пойди и ты спать; может быть, ты тоже проснешься другою.

– Что с вами случилось? – чуть не с испугом воскликнула Мария.

– Мы познали истину, – ответила с глубокой серьезностью сестра, собираясь укладываться спать.

Мария ушла с чувством глубокой печали. Ушли свои, близкие, а вернулись далекие и чужие, точно их подменили по дороге.

Вначале она предполагала, что это, может быть, минутное настроение, вызванное усталостью, но вскоре убедилась, что они действительно очень изменились, особенно Марфа, которая принялась по-прежнему хозяйничать, но видно было, что делает это без интереса, как будто по привычке, без той внимательной заботливости, какою отличалась с самых юных лет.

Сдерживаемая до того времени ее крепкой рукой, прислуга стала распускаться, видя, как хозяйка смотрит сквозь пальцы на разные злоупотребления, а если порой разразится гневом, так потом жалеет о своей запальчивости и старается ласковым словом, чуть не с раскаянием, смягчить происшествие.

Трудолюбивый Малахия тоже совершенно опустился – по целым дням он довольно фамильярно валялся рядом с Лазарем и вел с ним какие-то долгие разговоры, содержание которых Мария не могла узнать, потому что они умолкали, когда она приближалась; при этом она заметила, что это не какие-то особые, мужские дела, которые скрывались от нее как от женщины, потому что Марфа допускалась к этим беседам и принимала в них иногда живейшее участие.

Когда же вернулся Симон, все четверо нередко просиживали на скамье перед домом далеко за полночь, оживленно беседуя. Магдалина пыталась подслушивать их с галереи, но они говорили обыкновенно тихо, вполголоса, как будто ведя между собой какой-то важный совет.

Однажды ей удалось все-таки уловить несколько фраз о себе.

– Я вижу, – услыхала она голос Марфы, – что она довольно давно уже не выходит из дому; мне кажется, как будто она немного успокоилась; может быть, та благодать, которой мы сподобились, начинает простираться и на нее…

– Это было бы новое доказательство! – ответил Симон.

– Разве мало тех, которые мы видели? – с оживлением возразил Лазарь. – Ты еще сомневаешься, Симон?

Разговор на минуту притих. Потом заговорил Малахия. Мария внимательно прислушивалась и уловила вопрос:

– Когда?

– Скоро, – ответил Симон, – и согласился остановиться у нас.

– Осанна! – восторженно воскликнула Марфа, и все мужчины повторили хором этот возглас.

Наступила длительная пауза, потом опять зашептали голоса, и этот шепот раздавался долго среди ночи. Разошлись они, когда сменялась уж третья стража.

Мария сбежала тогда по лестнице в горницу Марфы и с горячностью накинулась на нее, быстро и лихорадочно забрасывая ее словами.

– Марфа, я слышала, что вы что-то говорили обо мне, совещались о чем-то… Что ж это за благодать, которая должна меня осенить, я хочу знать, я сестра твоя, может быть, и легкомысленная и плохая, но я добрее к вам, чем вы ко мне после этого проклятого путешествия!..

– Проклятого! Ты не понимаешь, что ты кощунствуешь, – схватила ее за руку Марфа, – возьми скорей назад свое слово, скажи: святого, святого…

– Ну, святого, если ты так хочешь, но я буквально ничего не понимаю!

Марфа посмотрела на нее с состраданием, вздохнула и проговорила:

– Я рассказала бы тебе все, у меня нет желания скрывать от тебя, ты сама знаешь… что мне трудно молчать…

– Ну, так почему ж ты не рассказываешь, как там сейчас в Магдале, что с нашим домом; что наши сверстницы, с которыми мы играли в детстве?

– Мы не были в Магдале, – перебила ее Марфа.

– Не были? – с изумлением протянула Магдалина. – А где же вы были?

– Мы встретили его по пути и шли с ним до Капернаума, ще мы стояли и слушали все время. Когда он пошел дальше, мы вернулись назад, потому что Лазарь заболел, только Симон пошел с ним.

– С кем?

– Вот в том-то и дело… Я бы хотела… Но Симон запретил… Понимаешь ли, он ясно обращался к чистому сердцу… а ты… – Марфа оборвала и опустила глаза.

– Мое сердце чисто! – вся заливаясь румянцем, порывисто ответила Мария. – А если ты думаешь о чем другом, так вот уже месяц, как я не делала шагу отсюда. Больше: с тех пор как вы ушли, ни один мужчина не познал неги моего тела.

– Я это вижу и думаю именно, что это и есть благодать…

– Хороша благодать – не с кем слова промолвить!

– Молчи, – строго проговорила сестра, – ты безумная, ты сама не знаешь, что говоришь. Пойми, Иуда не лгал: он есть, тот Иисус-спаситель, который предвозвещен от века, царства божьего на земле податель и владыка.