Густав Даниловский - Мария Магдалина

Тем временем шум и говор, доносившийся со стороны города, стал утихать, и в то же время небесный свод как будто опустился и потемнел, из лазурного становясь темно-синим; почти без сумерек, как сигнал ночи, сверкнула одна звезда, другая, потом затрепетали их целые рои, простерлась серебристая вуаль Млечного Пути и выступил резко очерченный и ярко светящийся серп луны.

– Мария, – склонясь над нею, прошептал изменившимся голосом Муций, – все звезды взошли уж над землей, и Диана вышла уже на охоту.

– Еще минуту, так хорошо, – застыла она в мечтательной дремоте. Потом она встала, собрала все розы и, неся на груди душистую охапку их, вступила в дом.

– Поужинаем…

– Я не голодна, я охотнее приняла бы ванну.

– Она приготовлена и ждет тебя. Дай мне эти розы! – Муций взял у нее цветы и куда-то удалился.

Тем временем черноглазая, смуглая иберийка провела Марию в небольшую комнату с мраморным полом, где стоял выложенный малахитом бассейн и тихо журчал фонтан. Мария, скинув одежды, погрузилась в душистую зеленую воду.

В комнатке, освещенной одной только небольшой матовой лампадой, царил полусвет. Журчание фонтана, туманный полумрак и теплая вода навеяли на Марию какое-то блаженное, тихое и томное настроение. Она попробовала заговорить с невольницей, но та не понимала языка, и только в выразительных глазах ее рисовалось безмолвное изумление перед красотой золотоволосой и белой женщины чуждого ей типа.

Когда Мария вышла из ванны, невольница обтерла ее с привычной ловкостью сначала жесткой, а потом мягкой тканью, накинула на плечи огненно-красную фату и молча удалилась, закрывая без шума за собой небольшую дверь.

Едва только она вышла, с противоположной стороны в комнату брызнула струя красного света. Мария с удивлением оглянулась – между раздвинутыми половинками занавеса, на устланном розами полу стоял недвижимый Муций, точь-в-точь похожий на статую Эндимиона, которую она видела в атриуме, – белый, стройный, красивый и мускулистый…

– Пойдем! – он подошел к ней, поднял на руки и понес в спальню.

У Марии закружилась голова от огней и красок.

По углам горели красные лампионы, на сводчатом потолке сверкала изукрашенная драгоценными камнями колесница, запряженная белыми голубями, а в ней – прекрасная фигура Афродиты. С фриза у свода, изо всех углов крылатые купидоны метали золотые стрелы, которые ниспадали по карнизу, по стенам, сверкали повсюду и несколькими зигзагообразными линиями скрещивались в звезду над роскошным, богатым пурпурным ложем.

Мария зажмурила глаза, ослепленная блеском и роскошью чертога. Муций же сорвал сетку с ее головы, распахнул фату, и в пламени раскинувшихся кудрей, обвитую ниспадающим с нее плащом, точно волною крови, положил нагую на ложе.

Пламенные поцелуи его рассыпались по всему ее телу, она чувствовала их печати на устах, на груди, на плечах, на бедрах…

Она вся трепетала и дрожала, точно от холода… А пламенное дыхание поцелуев разжигало в жилах ее огонь, раздувало пожар в крови.

Без сознания, без памяти ее руки обвили его шею, оплели стан гибкие ноги. Она впилась устами в уста, из сдавленного горла вырвался не то стон страдания, не то шепот любви. Она выгнулась дугой и потом вдруг опала и повисла у него в руках, захлебнувшись безумным упоением.

Она лежала бледная, полная счастья на лице, с чуть заметной складкой поперек белого лба, с закрытыми глазами, чувствуя, точно сквозь сладостную мглу, блаженный разлив последних спазмов его страсти.

Медленно опадала волна вспененной крови и долго колыхалась все ритмичнее, все тише, погружаясь в теплую гладь чувственного оцепенения.

– Право, ты выглядишь как Психея после того, как открыла ларец Персефоны, – услыхала она вдруг, после долгой тишины, его сдержанный голос.

– Психея? – повторила она вопросительно, приоткрыла на минуту глаза, скользнула по его лицу затуманенным взором и промолвила точно сквозь сон – Расскажи мне, я не знаю этой легенды.

Муций начал тихим, журчащим шепотом:

– Психея была младшей из дочерей одного царя, столь же необыкновенно прекрасная, как ты. Слава о ее красоте, когда она достигла девичьих лет, стала так велика, что не только местные жители, но даже пришельцы из дальних стран приходили, чтоб отдать ей дань. Ее чтили подобно Венере, а вскоре даже и больше, так что опустели храмы богини, прекратились жертвоприношения на ее алтари – никто уже больше не направлялся ни в Пафос, ни в Книдос, ни даже на Цитеру. Все спешили чествовать венками и букетами из цветов прекрасную, со дня на день все больше хорошевшую царевну. Глубоко оскорбленная богиня попросила своего сына Амура, чтоб он прострелил сердце девушки любовью к самому жалкому человеку на земле; но Амур, увидевши прелести Психеи, сам влюбился в ее красоту и приказал Зефиру унести ее на гору, где выстроил пышный дворец, и в глухую ночь вошел в ее опочивальню, заласкал, облил кровью и перед рассветом исчез.

Психея в первую минуту устыдилась было потери своей девственности и была несколько испугана невидимым образом любовника, но сладость упоения вскоре стала для нее столь приятной привычкой, что она с трепетом ожидала наступления ночи. Завистливые сестры убедили ее, однако, что этот возлюбленный, который не позволяет себя видеть, наверное, какое-нибудь чудовище, и испуганная Психея, почувствовавшая себя беременной, в отчаянии, что родит чудовище, решила увидеть соблазнителя и, если он окажется чудовищем, убить его. Она приготовила острый нож и зажженный светильник, прикрытый горшком.

Когда, опьяненный ее ласками, Амур заснул, она сняла горшок и остолбенела от изумления, увидев дивную голову с густыми золотыми кудрями, розовое как камея лицо, стройный стан и прекрасные крылья, трепещущие еще только что испытанным наслаждением. У ног бога любви лежали золотой колчан, гибкий лук и блестящие стрелы, никогда не знающие промаха.

Осматривая это дивное вооружение, Психея поранилась одной из стрел и таким образом запуталась в сеть неугасимой любви к Эросу. Кровь в ней зажглась, груди вздулись от страсти; охваченная безумным порывом сладострастья, она наклонилась над прелестным юношей, чтоб прильнуть к нему своим прекрасным телом, как вдруг капля масла из светильника капнула на руку Амура. Ошпаренный, он вскочил и, видя, что она нарушила его запрет, улетел, чтоб не вернуться к ней никогда.

Тем временем и Венера узнала обо всем, что произошло. Воспылав гневом, она в первую минуту решила обломать сыну крылья, отнять у него стрелы и лук, сбрить кудри, в которые столько раз она собственными руками вплетала яркое сиянье солнца. Но, смягченная другими богинями, питавшими слабость к шаловливому, возбуждающему наслаждение юноше, заперла его в одном из покоев дворца, обещая всю свою месть излить на Психею.

И вот она приказала Меркурию объявить, что тот, кто найдет Психею, получит от нее, Венеры, шесть горячих поцелуев и седьмой, самый сладкий, в самую глубину уст.

– Вот такой, – Муций погрузил свои губы в полуоткрытые уста Марии.

Она чуть-чуть вздрогнула и прошептала:

– Рассказывай дальше!

– Разыскиваемая Психея явилась перед лицо богини, чтоб испросить у нее прощение, но разгневанная Венера выдрала ее за пышные косы и заставила выполнять множество тяжелых работ. Красота Психеи, однако, до такой степени очаровывала всех, что ей помогали все силы природы, и когда Венера возвращалась с ночных попоек, опьяненная вином, распаленная наслаждением, в венках из огненных роз, она заставала все готовым. В своем упрямстве она, наконец, приказала ей исполнить самую трудную, почти невыполнимую задачу.

«Пойди, – сказала она, – в подземные чертоги Орка, передай этот ларец Персефоне и попроси, чтоб она одолжила мне немного своей красоты, хоть на один день, потому что я похудела и подурнела, ухаживая за ошпаренным тобой сыном».

Психея в отчаянии хотела броситься с башни, но башня заговорила с ней человеческим голосом и научила ее, что ей делать, чтоб выйти живой из опасного путешествия.

Приготовив по ее совету плату для Харона за переправу туда и обратно, взяв с собой лепешки, чтоб усмирить Цербера, преодолев все препятствия, Психея вернулась из царства теней обратно в этот мир.

Но так как женщина, хотя бы и самая красивая, всегда жаждет еще большей красоты, то ей захотелось взять из ларца что-нибудь для себя, чтоб своей еще большей красотой приковать к себе Амура. Но оказалось, что в ларце был глубокий сон, который, будучи выпущен, охватил девушку, свалил ее, как мертвую, так что она упала без движения и без сил, как ты, Мария, сейчас в эту минуту.

Тем временем Амур, у которого зарубцевалась уже рана, наскучив жизнью без шалостей, выпорхнул через окно и, увидев на лету обаятельно лежащую спящую Психею, снова загорелся страстью к ее красоте.

Он начал прежде всего снимать с нее покров сна, которым она была окутана.

– Вот так, – и Муций стал блуждать руками по атласному телу Марии и поцелуями нежно щекотать ее кожу.

Мария стала потягиваться, груди ее набухли от поднимающейся волны наслаждения, белая шея раздулась, раскрытые губы налились алой кровью.

– Ты спишь, Мария? – глухо промолвил он.

– Сплю, – прошептала она и из-под опущенных ресниц скользнула пылающим взглядом по его хищно сверкавшим глазам.

– Тогда Амур уколол ее стрелой и этим разбудил ее, – проговорил задыхающимся голосом Муций.

– Ах ты, коварный! – вздрогнула Мария. – Вот тебе! – И она впилась своими мелкими зубками в его руку.

Когда же Муций, взвизгнув от боли, сковал ее могучим объятием, бормоча: «Психея моя, Психея!» – она прижалась к ране пылающими губами и стала сосать ее кровь.

* * *

Быстро пролетела безумная, минутами разнузданная, жаркая ночь.

Муций хотел оставить у себя Марию надолго, но она объяснила ему, что должна вернуться, считаясь с семьей.

– Они бы страшно огорчились, – сказала она. – Они в этом отношении очень строги и ужасно любят добродетель… Ты не присылай даже за мной лектику к самому дому, пусть она остается на горе, а невольникам прикажи, чтоб они говорили, что меня зовет Мелитта, я избегну тогда их подозрений.

– Хорошо, я пришлю завтра!

– О нет, – засмеялась кокетливо Мария. – Ты говорил ведь: «Когда увянут розы», а эти, – она взяла одну, – еще свежи.

– Я прикажу окоптить их в сере.

– Ничего из этого не выйдет. Я беру одну и не приду раньше, чем она не засохнет. А для того, чтоб она скорее засохла, – прибавила она, вскидывая на него очаровательный кокетливый взгляд, – я положу ее между грудями, – и она засунула цветок в разрез туники.

– Ты золотая! – воскликнул в восторге Муций. – На, возьми это! – И он хотел подарить ей драгоценную гемму с изображением Герпократа, символа молчания.

– С меня довольно этих роз, – отстранила она подарок, простилась с ним седьмым поцелуем Венеры и, когда усаживалась в лектику, проговорила с невыразимой обаятельной ласковостью на лице и в голосе:

– …Цветы не должны почернеть совсем, достаточно будет, чтоб они склонили свои душистые головки!

* * *

Частые путешествия пурпурной лектики из-за города на Офель обратили внимание черни; но поскольку со стороны уличных зевак это было простое любопытство, постольку совсем иного рода был интерес к этому со стороны фарисеев и соферов, слонявшихся по городу как будто без всякой цели, но задачей которых было следить за всем, что происходит, и доставлять всякого рода сведения главному писцу при Синедрионе, даже самые пустяковые, «потому что все может иметь значение», а «Бет-Дин-Гагодол», Великая Судебная Палата, должна была обо всем быть осведомлена.

И вот когда однажды Мария, переодевшись у Мелитты, вышла из лектики и бежала к Вифании, ее остановил просящий голос нищего.

Она бросила ему горсть монет.

Щедро одаренный нищий припал к ее ногам и, удерживая за ремни сандалий, воскликнул:

– Благословенны твои руки, женщина! Дай мне взглянуть в твои милосердные глаза!

Мария была несколько удивлена необычной просьбой, но со свойственной ей пылкостью открыла на мгновенье вуаль.

Нищий был одет в лохмотья, но хитрое лицо его и дерзкий взгляд не делали его похожим на бедняка.

Это был действительно переодетый фарисей.

И когда Мария исчезла за горой, из кустов выполз другой, в окаймленной бахромой одежде, подошел к товарищу и спросил:

– Что? Угадал я?

– Да! Это Мария из Магдалы, сестра Лазаря!

И оба стали искать в траве щедро рассыпанную милостыню.

В секретной комнате первосвященника Иосифа Каиафы главный писец Синедриона и знаменитый софер Эммаус делал доклад. Кроме первосвященника, при аудиенции присутствовали: открытый саддукей Никодим, человек еще довольно молодой, но влиятельный, с изысканными манерами и небрежной, как будто приросшей к губам иронической усмешкой, и тесть Каиафы, Анна, сын Сета, который, хотя и был лишен римлянами сана первосвященника, помыкал, однако, своим бездарным зятем, как хотел, и потрясал всем Синедрионом.