И в то время как все ученики трепетали, как листья, внимая этим словам, совершенно иные чувства испытывал Иуда. Сердце его не знало страха; напротив, в груди его вскипал почти дикий порыв, ноздри его раздувались, точно ему чуялась кровь приближающейся войны, а в глазах мерещились неисчислимые армии Христа, попирающие твердой ногой спины народов земных, несущие величественный царский трон и высокое подножие при нем – для него. Он был уверен, что если кто-нибудь и погибнет, то, во всяком случае, конечно, не он. У него не выходили из памяти слова, которые Иисус сказал однажды Петру:

– Когда воссяду я на престоле славы моей, воссядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен израилевых.

Поэтому в то время как другие апостолы, слыша пророчества Христа, обнаруживали некоторый упадок духа и боязнь, в сердце Иуды рождалось отважное мужество, закипала кровь и росла вера в скорую победу.

Поэтому он сейчас открыто и смело шествовал рядом с учителем, надменно и презрительно смотрел в глаза фарисеям и по собственному почину вел лихорадочную пропаганду среди черни. При этом слова Иисуса в его изложении превращались в нечто похожее на призыв, подстрекающий прямо к открытому мятежу, идеалистический характер нового учения на его языке принимал оттенки чисто житейских дел, царствие представлялось как завоевание всего мира грубою силой. И, таким образом, в глазах угнетенного народа Иудейского, народа, считавшего себя избранным и потому призванным к господству над миром, воплощалась идея Мессии, который должен сотворить необыкновенные, великие дела, возносящие Иерусалим из бездны неволи на вершины могущества.

Воинственное настроение проповеди Иисуса, известная резкость, с которою кроткий дотоле учитель направлял удары в ожиревшие сердца, застывшие в догматах закона, порыв священного негодования против встречаемой оппозиции, изменчивость настроений, которая замечалась в то время в поведении Христа, очень радовали Иуду. Не нравилось ему только, что Иисус учил быть терпеливыми. Он понимал эту терпеливость, покуда влияние его простиралось на одну Галилею, но когда население Иерусалима было на его стороне, он считал всякие проволочки пагубной потерей времени. По его мнению, было довольно уже слов – он требовал действий.

Вскоре такое действие свершилось. Иисус при виде торговли, производившейся в портиках и во дворах храма, воспылал неудержимым гневом, разогнал кнутом торгашей, рассыпал их деньги, повыворачивал лари и с грозой негодования в глазах и на устах бросил в лицо священникам жестокие слова, что дом молитвы они превратили в вертеп разбойников.

Народ оторопел. Перепуганные ученики разбежались; один только Иуда не оставил учителя, увлеченный восторгом перед смелостью его поступка.

Он демонстративно шел за Иисусом, который с изменившимся лицом, глядя в пространство, как бы не замечая никого, шел в тишине сквозь расступающуюся перед ним испуганную толпу. Так прошли они преддверие храма, площадь, кривые переулки города, переправились через Кедрон и остановились среди зелени Гефсиманского сада, где Иисус присел, чувствуя, по-видимому, как у него ушли все силы.

Порыв его растаял бесследно. Глубоким раздумьем веяло от его высокого чела; обрамленное золотистыми волосами, белело, точно окутанное облаком грусти, лицо; в чуть прикрытых затуманенных глазах видно было невероятное утомление.

Иуда долго смотрел на рабби и, наконец, сказал:

– Ты разгромил их в их собственном убежище, чего же ты печалишься?

– Я победил, но не убедил, – ответил с глубокой грустью Иисус.

– Учитель, – с жаром заговорил Иуда, – верь мне, я человек бродячий, видавший виды, знакомый с мутными делами мира сего и его коварством. Дик он, завистлив, лукав, надменностью дышит на слабых, сам пресмыкаясь перед силой. Не возьмет его рука любящая, вооруженный же кулак берет его в свою власть. Не восстали торгаши против слова твоего. Разбежались, когда засвистел твой бич. Учитель, – продолжал он, – сильны и отважны пастухи галилейские, и они любят тебя. Самаряне с тобою, чернь Иерусалима, не один центурион, вдобавок и многие из чужеземцев, с которыми я говорил. Чего же ты ждешь? Ты любишь притчи, но притчи ведь только тень вещи. Довольно этих притч, пора собирать жатву.

– Не пришло еще время, а жатва моя, Иуда, в сердцах должна зреть, и долго, чтоб одеть своим ковром землю, скалы и камни, и сухие места, и болота, горы, долины, берега морские и пески пустыни, ибо нива моя – весь мир.

– В сердцах, все в сердцах, – нервно вскинул плечом Иуда. – В сердцах священников растет только ненависть к тебе, а под их влиянием нарастает раскол и среди народа: одни говорят, что ты пророк праведный, а есть такие, что шепчут, что ты соблазнитель. Толпа не умеет ждать, она требует немедленных результатов; она не может долго стоять на месте, и если ее не ведут вперед, она расходится и отступает. Ты сам говорил, что нет ничего скрытого, что бы не сделалось явным, ничего тайного, о чем бы не узнали, Откройся же когда-нибудь, наконец, дай клич и знак!

– Иуда, – точно с укором проговорил Иисус, – разве не открываюсь я каждый день и каждый час, не призываю – имеющий уши, чтобы слышать, пусть слушает, не благословляю очей, которые видят, не говорю, что кто не со мной, тот против меня, кто не собирает со мной – расточает, не предостерегаю, чтобы все были в постоянной готовности к приятию царствия моего, не приказываю вам, чтобы вы то, что я во тьме говорю, рассказывали при свете, что вы на ухо слышите, возглашали на кровлях. Я знаю, что между мною и храмом – разрыв навеки. Не думай, однако, что это сегодня случилось, это было от самого начала, было, есть и будет…

Он встал и начал взбираться на гору Элеонскую. Тем временем быстро надвигалась ночь, выползавшая из долин, загорались звезды, и огромный красный диск луны всплывал на небо.

На вершине Христос остановился и долго смотрел на город. В плоских квадратах домов, рассеянных по холмам, ютившихся по откосам оврагов, кое-где мерцали слабые огоньки, кругом чернели мощные зубцы тройной стены, между которыми возвышались высокие четырехгранные башни, точно огромные устои, подпиравшие свод неба. Почти посредине возвышалась гора Сион, на ней стоял храм, который, казалось, весь сверкал, ибо где не было золотых украшений, там блестел белоснежный камень. На концах золотых стрел, которыми был утыкан купол храма, сверкали лунные блики, точно синие огоньки.

Христос долго смотрел на великолепное здание и промолвил, немного сумрачно, вполголоса, как будто про себя:

– Я разрушу этот храм…

– Но когда? – хмуро спросил Иуда.

– Вскоре, и немного пройдет дней, и я выстрою новый, во сто крат больший…

– Чтобы в нем царствовать?

– Да, чтобы в нем царствовать.

Иуда, понимая все это совершенно реально, схватил Иисуса за полы плаща и стал говорить с жаром:

– И тогда я буду рядом с тобой, как нынче, стоя рядом, в то время как те разбежались, предавая тебя…

Иисус вздрогнул, посмотрел ему в глаза и, поняв вдруг, о чем он думает, ответил строго:

– Убежали, и не раз, может быть, отрекутся страха ради душевного. Но ты смотри, чтобы из алчности духа своего действительно не предал меня…

– Ты всех должен подозревать, если ты так думаешь, – ответил обидчиво Иуда.

Иисус же, услышав позади себя шорох, обернулся и, увидев стройную женскую фигуру, проговорил:

– Ошибаешься, ибо вот хотя бы на сердце этой женщины я полагаюсь, что никогда меня не оставит…

Иуда обернулся и узнал Марию.

Она давно следила за ними и переживала в душе что-то неизъяснимо глубокое. В буром плаще, рослый и плечистый Иуда и стройный, одетый в белое Иисус казались ей как бы воплощением двух начал ее собственной природы. Она видела первого любовника своей воспламененной пожаром страсти крови – и первую девственную любовь души…

И ей казалось, будто куда-то в бесконечную даль отлетает всякая плотская радость ее прежней жизни и проникает в нее что-то тонкое, что-то необычайно трудное, окутывает все ее существо, точно облаком, сотканным из паутинной, но неразрываемо-крепкой пряжи, принимая в вечное обладание недавно свободную, беззаботную, а нынче потрясенную до глубины, испуганную душу.

– Иуда! – толкнуло ее еще раз в прежнюю сторону и сразу вдруг отбросило.

– Христе! – рванулась она и припала к рукам Иисуса. – Ученики твои уже были и, не заставши, пошли все искать тебя. Я дрожала за тебя, но вот ты… И я счастлива, что я первая увидела тебя; позволь мне созвать их. – И из уст ее полилась звучная, мелодичная трель, точно жемчуг, брошенный в воздух.

Ее повторило далекое эхо, и вскоре послышались аукания, среди которых выделялся громкий голос Иоанна и высокий дискант Марфы.

Вдали замаячили тени, заблестели факелы, собрались все, и вся братия, с Иисусом и Марией посредине, направилась в дом Лазаря.

Во время ужина ученики смущенно и с видимым раскаянием смотрели на учителя, но он как будто забыл обо всем. Тихой кротостью сияло лицо его, из глаз струился мягкий, спокойный, лучистый свет.

Он расспрашивал о здоровье Лазаря, расхваливал вкусные лепешки, испеченные Марфой, а встречаясь с мечтательными, лучистыми глазами Марии, приветливо улыбался, и от этой улыбки в голове ее возникало смятение и, как воск, таяло чуть живое сердце.

В этом уютном уголке, окруженный любовью благочестивой семьи, учитель и апостолы находили отдых от городского шума, суеты и зноя и от душевных волнении.

Но и сюда вскоре прокралась тревога.

Однажды поздно вечером, уже после ужина, когда все разошлись на покой, Дебора сообщила Марии, что какой-то человек, по-видимому, из знатных, хочет непременно ее видеть, и хотя она уверяла его, что госпожа ее никого не принимает, – он не уходит и ждет за воротами.

Мария, забеспокоившись, вышла. Из тени кипарисов вышел закутанный в плащ статный мужчина. Это был Никодим. Узнав его, Мария отпрянула, и хотела было скрыться за воротами, но Никодим насильно удержал ее и таинственно проговорил:

– Если, как говорят, ты действительно любишь рабби, то заклинаю тебя воспоминаниями о ночах, проведенных нами вместе, своим саном князя Иудеи, вызови учителя, чтоб я мог поговорить с ним с глазу на глаз.

– Учитель уже спит, – ответила она, не зная, что ей делать.

– Разбуди его. Дело, с которым я являюсь, очень важно и не терпит отлагательства.

И видя, что Мария колеблется и смотрит на него недоверчиво, он проговорил с достоинством:

– Мария, ты, может быть, не знаешь, как я заступался за тебя, когда в Совете зашла речь о том, что ты должна быть побита камнями, как теперь я один против всех защищаю в Синедрионе учителя, который спас тебя. Ты знаешь меня и знаешь, что я не лгу.

– Что говоришь ты? – прошептала в испуге Мария. – Подожди здесь, – проговорила она взволнованным голосом и побежала по направлению к горнице, где спал Иисус.

Дверь была приоткрыта… Догорающим огоньком вспыхивала лампада, в углу виднелись очертания скрытого в тени ложа. Она остановилась на пороге, и вдруг все в ней закружилось, ей стало страшно и странно, что она должна войти – поздно ночью и одна – к нему. Сердце ее стало порывисто биться, а в груди затрепетало скорбное, мучительное и в то же время сладостное волнение. С лицом, то слегка загорающимся, то смертельно бледнеющим, она подошла осторожно, на цыпочках и наклонилась с замершим сердцем и застывшим дыханием, без сил.

В тусклом свете белело только спящее прекрасное лицо, о чем-то необычном грезила выступающая изпромеж волнистых кудрей голова.

Недвижимая, точно очарованная, она вглядывалась широко открытыми глазами в божественные черты его лица. В душе исчезало мало-помалу и поручение Никодима, и память обо всем мире – все, все, даже сознание собственного существования.

Совсем без сил, точно мертвая, она медленно опускалась и вдруг с шумом упала на колени, безжизненной головой на его грудь.

Он вскочил…

– Мария! – вскрикнул он не своим голосом, поднял ее за руки и привел в чувство.

Когда она открыла затуманенные глаза, она увидела его глубокий, удивительный, грустный взгляд и услышала произнесенный изменившимся голосом, несколько суровый вопрос:

– Зачем ты вошла сюда?

– Не за тем, господи, что случилось со мной, – простонала она с отчаянием. – Не за тем, не за тем… Никодим, – захлебывалась она слезами, – Никодим ждет тебя.

– Никодим?

– Никодим, член Синедриона, – умоляюще сквозь слезы говорила она, – он велел разбудить тебя. Ему нужно говорить с тобою сейчас, немедленно. – И она громко разрыдалась.

Иисус молчал и, наконец, проговорил ласково:

– Не плачь и владей собой, как я владею… Где же этот Никодим? – спросил он после минутного молчания.

– За воротами.

– Приветствует тебя, рабби, – увидев Иисуса, заговорил Никодим, – член Синедриона, почетный член Совета и…

– Я знаю, кто ты, – перебил его Иисус, – говори, что тебе нужно.