Муций смотрел с любопытством и, взглянув на Пилата, удивился внезапной перемене в этом обычно веселом лице сибарита. Лицо его стало сразу жестким и холодным, точно маска из мрамора; светло-голубые глаза приобрели блеск стали. Когда толпа приблизилась, на дворе появился трибун Сервий, в полном воинском снаряжении, в тунике с алой каймой, в украшенном золотом панцире, с мечом у левого бока, висевшим на узкой кожаной перевязи, и развернул сдвоенным строем в боевом порядке четыре когорты легиона. Сверкнули на солнце ряды блестящих шлемов, вспыхнули бордюры окованных металлом щитов, загорелись, точно огнем, поднятые кверху острые наконечники копий, засверкала металлическая чешуя панцирей центурионов.

При виде этой, точно выкованной из металла, грозной стены тяжелой пехоты – рослых римских воинов с суровыми лицами, без жалости и страха смотревших прямо вперед, – толпа невольно остановилась. Но священнослужители продолжали идти вперед и остановились перед Преторией, около построенного из каменных плит возвышения, так называемой бемы.

– Что вам нужно? – спросил Сервий.

– Мы хотим поговорить с Понтием Пилатом, – заявил Каиафа.

– Претор во дворце.

– Закон воспрещает нам в Пасху входить в жилище неверующих, – заметил Анна.

– Ах, закон, – иронически улыбнулся трибун и пошел доложить Пилату.

– Пусть постоят немного… Анна, безусловно, чересчур толст, ему, наверно, будет полезно попотеть на солнце… Да скажи им, что если они осмелятся меня опять дергать за ремни сандалий и за полы плаща, так я прикажу воинам пустить в ход оружие, – сказал Пилат.

Это заявление было принято гробовым молчанием; лица священников только как будто подернулись тенью, они перекинулись беспокойными взглядами и стали терпеливо ждать.

Пшат же ходил по залу, подергивая плечами.

– Вот видишь, – обращался он как будто с упреком к Муцию – у них ко мне дело, а я должен выйти к ним, потому что так угодно их закону, который предписывает им чистоту, – понимаешь ли, чистоту, от которой, когда попадешь в их грязные переулки, так и ударяет в нос. Пускай постоят на жаре… – Он прицепил к поясу короткий меч, накинул тогу и взял в руку эмблему своего достоинства, нечто вроде булавы, похожей на свиток папируса.

Тем временем из толпы фарисеев стали раздаваться враждебные возгласы по адресу прокуратора, которые повторяла за ними волнующаяся толпа.

– Слышишь, – угрюмо проговорил Понтий, – милая компания, не правда ли? Стая лающих псов… Но мы, зато еще поговорим, – он оправил складки тоги и вышел.

Воцарилась мертвая тишина, когда на возвышении показалась его высокая фигура.

По данному знаку по обеим сторонам бемы стали несколько воинов с центурионом, а Пилат, важно рассевшись в высоком кресле и презрительно выставив вперед обутые в дорогие сандалии ноги, небрежно спросил:

– Ну, что ж вам угодно?

– Сегодня ночью мы поймали… – начали сразу несколько из священников.

– Пусть говорит один, здесь не базар, – презрительно перебил прокуратор.

У Каиафы кровь прилила к щекам, ввалившиеся глаза Нафталима вспыхнули огнем, а потный, тяжело дышавший Анна весь побагровел. Священники проглотили оскорбление, но из группы стоявших поодаль фарисеев вырвалось несколько возгласов возмущения, а потом – брань.

– Палачи!.. Разбойник!

Пилат чуть-чуть побледнел, бросил взгляд на стоявших рядом воинов, у которых невольно дрогнули копья в руках, и громко крикнул:

– Пусть крикнет еще кто-нибудь, пусть там заскулит – и никто отсюда не уйдет живым.

И снова в ближайших рядах воцарилось молчание; только где-то далеко на периферии толпы раздавался еще сдавленный ропот.

– Мы пришли сюда требовать только справедливости, – начал слегка прерывающимся голосом первосвященник. – Сегодня ночью наша стража поймала Иисуса из Назарета, который соблазняет народ, врачует силою Вельзевула, извращает закон, именует себя сыном божиим… Представленный на суд высокого совета, он сам признался в этих преступлениях, подтвержденных свидетелями, и приговорен всеми голосами против одного к смерти. У нас отнято право меча. Поэтому мы требуем, чтобы ты, согласно с предписаниями нашей веры, утвердил приговор и приказал распять его на кресте.

– Здесь действует не предписание вашей веры, а римское право, – надменно возразил Пилат. – Если он действительно исцеляет людей, так чьею силой, вы не можете знать, да, впрочем, это и безразлично, лишь бы человек стал здоров, – усмехнулся он. – Если он нарушает ваш закон, вы можете исключить его из числа верующих; а что он именует себя сыном божиим, так это еще не преступление, может быть, это и в самом деле так? В древней вашей истории известны случаи, что боги имели потомство от дочерей земли, и это были герои…

– Прокуратор, – воскликнул, дрожа от негодования, Нафталим, – наш бог – бог единый, владыка сонмов, он не общается с женщинами – прахом земным, и у нас кто так кощунствует, умирает без пощады!..

– Мне кажется, – рассмеялся вслух Пилат, – что Нафталим требует, чтоб я сам приказал себя распять на кресте! А я на это отвечу: сколько народов, столько вер на свете, и даже больше; и священнослужители каждой учат, что их вера единственно хорошая и истинная. У поклонников Изиды посещение женщины богом Анубисом служит знаком особой милости, наградой за благочестие и рвение, наградой сладостной и почетной.

– Это мерзость для нашего господа единого и непогрешимого, бога Израилева, избравшего нас своим народом, – с горячностью ответил Нафталим.

– Если мерзость, так отчего же у вас детей, точно маку: а если он непогрешимый, так уж, действительно, остается только удивляться его выбору… – отшучивался Пилат.

– Оставь, Нафталим, – перебил кощунственное пререкание первосвященник. – Это не относится к делу, мы пришли говорить об Иисусе.

– Ну, что ж там Иисус?

– Иисус, – продолжал Каиафа, – грозится, что разрушит наш храм и построит собственный, во сто крат более прекрасный.

– Это сделал ваш последний царь Ирод. Что ж, вы ему за это благодарны? – не без ехидства заметил прокуратор.

– Да! – взял слово Анна. – Но как он сам нам объяснил, слова его надо понимать в переносном смысле. Храм – это значит: нашу веру, наш закон хочет он уничтожить при содействии черни, грешников, падших людей, которых он собирает, подстрекает к беспорядкам, возмущает против законной власти.

Последнюю фразу Анна произнес с особым ударением и впился своими хитрыми глазами в лицо Пилата, которое вдруг сразу приняло серьезный вид, так как он понял, что обвинение начинает принимать характер политический, чего он уже не мог допустить.

– Я слышу только плохое об этом человеке, – проговорил он, немного подумав, – но только от вас. Я хотел бы узнать мнение людей, менее заинтересованных в этом деле, чем вы. – Он встал и громко крикнул: – Кто хочет высказаться за Иисуса?

– Никто, священники правы! – рявкнули в один голос фарисеи.

– Что из вас никто, это я сам знаю, – строго проговорил Пилат, – но, может быть, другого мнения будут люди из этой, как вы говорите, черни…

Он подозвал центуриона и приказал ему пройти вглубь толпы и вызвать свидетели.

Центурион с несколькими солдатами стал протискиваться через толпу левитов и фарисеев, громогласно объявляя слова Пилата.

– Я, – послышался вдруг среди общего молчания громкий голос, и где-то далеко мелькнула в воздухе поднятая кверху белая рука. Солдаты направились в ту сторону. Пилат с любопытством следовал за ними взглядом и недовольно поморщился, увидев среди легионеров стройную фигуру в воинском плаще и блестящем шлеме, – он не любил, чтобы римляне путались в эти дела.

Но когда они подошли, он увидел, что этим шлемом были ярко-золотистые, высоко зачесанные волосы, а под плащом скрывалась фигура женщины.

Это была Мария, одетая так, как она вышла от Муция. Ее прекрасное лицо было бледно, как мрамор, но широко открытые глаза ее глядели ясно и смело и, казалось, даже гордо.

Она подошла к Пилату и проговорила мелодичным, бодрым, звучавшим глубокой искренностью среди напряженной тишины голосом:

– Клянусь единым и всеми богами земли, что буду правдиво свидетельствовать перед тобою, господин, в пользу Иисуса Христа.

– Кто ты такая?

– Мария Магдалина, сестра Лазаря.

«У Муция есть вкус», – подумал Пилат, глядя на нее с восхищением.

– Прокуратор! – завопили священники. – Это известная всему Иерусалиму блудница, торгующая своим телом.

Лицо Магдалины залилось пламенным румянцем.

– Они лгут, господин, – перебила она глубоко возмущенным голосом. – Если я отдавалась мужчинам, так я делала это всегда только в порыве своей кипучей крови – я никогда не гналась за деньгами. Мною никогда не мог обладать немилый, хоть если б он покрывал меня золотом с ног до головы… Спроси, господин, Муция Деция – римского гражданина и патриция, приняла ли я от него хоть одну какую-нибудь драгоценность, когда я его любила… Этот плащ дал он мне, когда отпускал меня одну ночью, так вот я отдаю его, – скинула она плащ и положила его на ступенях бемы, и глазам присутствующих открылись ее обнаженные полные плечи, ослепительно белые руки и дивно раздвоенная, трепещущая от волнения грудь. Точно сквозь голубую дымку просвечивали сквозь прозрачный пеплон достойные резца скульптора формы ее тела и чуть-чуть загорелые, розовые ноги в серебристых сандалиях.

– Этот меч, – она ударила ладонью по рукоятке, – он подарил мне, и его я оставлю, потому что он может мне пригодиться, – и она бросила вызывающий львиный взгляд на хмурые лица священников.

– Я знаю, что ты была бескорыстна, и верю, что ты скажешь правду, – благосклонно проговорил Понтий.

– Свидетельство женщины, и к тому же распутной… – перебил Каиафа.

– Я не спрашиваю вашего мнения, – строго бросил Пилат. – Я терпеливо выслушивал вас, теперь я даю слово этой женщине.

– Господин! – начала Мария. – Я не слышала, что они говорили, но я знаю наверно, что они оскорбляли его. Они ненавидят его, потому что он раскрыл их лживость и лицемерие… Сами в грязи – они не могут стерпеть, что он без единого пятна! Зависть гложет их сердца, потому что они чувствуют, что не достойны развязать ремень у его сандалий, а в своей гордой заносчивости они осмелились судить его. Господин, – продолжала она с жаром, – он воскресил моего брата. Когда они хотели меня побить камнями за минуту наслаждения с Муцием, он одной мыслью, рожденной из глубины его мудрости, разогнал их и спас мне жизнь… Он вернул моему сердцу девственную чистоту. Он исцелил многих бесноватых и потерявших разум и чувства, поднял падших, печальным вернул радость, утешил истомленных, заблудившимся в запутанных делах мирских указал путь истины. Он добр, как ангел, и прекрасен, как бог! Неся счастье другим, он сам не может быть счастлив, потому что, как он говорил мне, – я помню слово в слово, а говорил он мне это в грустный миг, когда я поведала ему о любви моей к нему, – что он свой собственный узник, ибо дух божий над ним и он помазал его, дабы он нес благую весть убогим, ниспослал его, чтоб он исцелил покаянные сердца, возвещал освобождение пленникам, слепым – прозрение и угнетенных выпустил на свободу. Он любит солнце, облака, звезды и цветы, а меня… меня… – голос ее замер, глаза наполнились слезами.

– Говорил ли он, что разрушит их храм, то есть собственно их закон, и воздвигнет другой?

– Этого я не слышала, но я помню, когда мы должны были отправиться в Галилею, он сказал, что мы нарочно пройдем через страну самарян, чтоб показать, что и самарянин – брат нам; а сестра моя, Марфа, слышала, как он учил, что все люди равны, друг другу ближние и что всех надо любить.

– Говорят, он собирает вокруг себя чернь и подстрекает к мятежу?

– Это неправда! Иногда, когда он проповедовал, толпа собиралась, чтоб слушать его, но постоянно при нем только двенадцать учеников, с которыми я была вместе на берегу Тивериадского озера, они ловили рыбу, а я и учитель собирали маленьких детей, чтоб играть с ними и этим снять немного забот с перегруженных работой матерей. Сюда мы пришли только на праздники. Я умоляла его, чтоб он не шел, потому что я предчувствовала и сам он предчувствовал… И вот ночью они напали на него, как разбойники… Я ничего не знала…

Ученики – слабые люди, – она беспомощно развела руками, – разбежались, а меня при нем не было…

– Ты любишь его, говорят…

– Да, – закрыла она длинными ресницами глаза.

– А он тебя?

Мария долго молчала.

– Верно, тоже, – прошептала она наконец, – но не так, как другие люди, – и она улыбнулась грустной улыбкой.

– Как учил Платон – ну да! Это очень возвышенно, но напоминает немного вкусом теплую водичку, без капли вина, – заметил Пилат и спросил: – Можешь ли ты меня уверить, что из-за этой любви ты не приврала чего-нибудь?

– Клянусь головой учителя, что нет, – порывисто перебила она, подняла к солнцу раскрасневшееся от волнения лицо и обе свои красивые обнаженные руки.