Все невольно поворачивались глазами к свету; никто не осмеливался вымолвить слово, и каждый шорох, каждый скрип вызывал смятение в сердцах, будил страх и какое-то беспокойство ожидания, которое еще более усиливало нервное возбуждение Марии.

Она поминутно вскакивала, прикладывала палец к губам, заставляя этим знаком всех молчать; то бледнея, то вся охваченная огнем, она прислушивалась к каждому шороху и, когда шорох стихал, в полном бессилии падала на скамью, как потерявшая напряжение струна.

Вдруг послышался громкий стук в дверь. Все сразу вскочили.

– Кто там? – после длительного молчания среди всеобщего испуга спросил дрожащим голосом Петр.

– Это мы! – Все узнали голоса Иакова, сына Алфеева, Леввея и брата Иоанна.

Они знали уже о воскресении Христа и принесли новые известия, подтверждавшие истинность слов Марии. Перебивая друг друга, они с жаром рассказывали о случае, который приключился с ними по пути к месту собрания. Когда они сворачивали в предместье, какой-то таинственный, проходивший тихо, как тень, незнакомец приветствовал их словом «шелом», что означает мир, счастье. Они не без удивления ответили ему так же; и только потом, когда он уже прошел, что-то вдруг сразу подсказало им, что тон приветствия, голос и походка поразительно напоминали учителя. Они поспешили вернуться к месту встречи, но не застали там никого…

– Мир, счастье! – повторила с глубоким волнением Мария. – Когда мы соберемся все – он придет к нам с миром и счастьем! – Ее восторженно умиленные глаза наполнились слезами.

– Фомы только на хватает, – вздохнул Иоанн.

– Иуды тоже нет, – заметил Варфоломей. Но в ту же минуту послышался стук, и вошел глубоко возбужденный Фома.

– Вы слышали? – начал он.

– Христос воскрес?! Хорошо, что ты уж здесь, мы ждем еще Иуду.

– Что Христос воскрес, мне говорили, но я не поверю, пока сам его не увижу… Зато я знаю, что Иуда не придет… Иуда предал учителя, помог словить его… И вчера еще раз был у священников с известием, что он якобы воскрес… Это негодный человек…

– Неправда! – встала бледная, как стена, Мария. – Ты повторяешь мерзкие сплетни. Иуда! Иуда, – продолжала она, приходя в экстаз, – оказался мужественнее, чем все вы вместе. Он первый сообщил мне о том, что учитель схвачен священниками, он искал вас, чтоб спасти его. Вы разбежались… Он призвал меня на помощь… Он стоял до последней минуты под крестом… И ему первому я сообщила о том, как воскресший учитель явился мне… Я побежала искать вас; я в одну сторону, он в другую… Я знаю, где он укрывается, и приведу его сюда… Ты тяжело обидел его, Фома… Ты сомневаешься, – добавила она с глубоким укором, – что Христос воскрес, хотя я видела его своими глазами, как вижу сейчас тебя, а веришь, что Иуда, Иуда… – голос ее превратился в крик.

– Тише, Мария! – успокаивали ее ученики.

– Трудно не верить, – проговорил серьезным тоном Фома. – Ионафан, слуга Анны, рассказал мне точно все, как было: вчера он был дежурным привратником; он сам докладывал собранию священников о приходе Иуды, собственными руками вынес ему и сунул в руки тридцать серебреников, которые ему дали в уплату за помощь в поимке. Священники не верят в воскресение, они смеялись над ним и в виде насмешки за это известие прибавили ему рваную мошну.

– Это новая интрига с их стороны, новый подвох! – раздраженно кричала Мария. – Оставайтесь здесь, я пойду, я знаю, где Иуда, я сама спрошу его… Я приведу его сюда… Это ложь, ложь, бессовестные выдумки, выдумки!.. – повторила она возбужденно, порывисто отодвинула засов и убежала.

Быстро проходила она по опустелым улицам города, запуталась в узких и кривых переулках и с трудом выбралась на верную дорогу. Она бежала в гору точно от погони и, вся запыхавшись, подбежала к мазанке.

Она не застала Иуды, присела и стала ждать его, переводя дух. Короткая ночь между тем быстро приближалась к концу. Луна уже не сняла, а белела только на темно-синем небосводе, как облезлая маска. На востоке, точно из-под сворачиваемого темного покрывала, открывался отсвечивающий чудным бледно-зеленым светом краешек неба.

«Светает», – подумала Мария, и ее стало охватывать беспокойство, почему он не возвращается.

Она встала, обошла кругом мазанку, остановилась на краю обрыва и заглянула в глубину.

В стелющейся еще на дне темноте внимание ее обратил на себя какой-то черный, длинный силуэт. Когда рассвело, она узнала в нем плащ Иуды. Она проворно сбежала по крутому склону и остановилась как вкопанная.

На камнях, представлявших русло почти совершенно высохшего потока, лежал, боком к земле, Иуда.

Один глаз был совсем закрыт, другой, наполовину открытый, казалось, смотрел еще сквозь слезы. Голова, точно приклоненная к камням, лежала в луже крови, между беспомощно повисшими руками виден был разорванный кожаный мешочек и блестели рассыпанные кружочки.

– Серебреники…

Это слово, сказанное Фомою, царапнуло мозг Марии. И страшная, бледная, как привидение, она на коленях опустилась на землю и трясущимися руками стала собирать и считать монеты.

Рядом с изорванной мошной лежало четырнадцать, дальше покатилось три, тут же рядом с трупом Иуды она набрала еще семь. Остальных она долго не могла найти. Искала упрямо; заметила что-то в кровавой луже, смело засунула руку, достала оттуда еще пять – недоставало еще одного.

Она заглянула под плащ, перетрясла все складки, поднимала окостенелые руки, ноги, разбитый череп и, в конце концов, разняв конвульсивно сжатые и уже посиневшие его пальцы, извлекла последний.

С минуту держала она в руках эту кучу монет, которые, казалось, пылали на ее испачканных кровью ладонях.

Потом она отпрянула в сторону, вся затряслась, как лист, и порывистым движением бросила их в воду – вода запенилась и на минуту заалела от крови.

Ничего не осознавая, она наклонилась над потоком, и стала обмывать и обтирать дрожащие руки, глядя дикими глазами, как ручей окрашивается, и текут вдаль красные струйки.

Когда исчезла последняя капля, она свесила голову и сидела без всякой мысли в голове, чувствуя только, что за ее спиной лежит труп.

Она вздрогнула, повернулась и впилась в него сухими, питающими глазами.

«Эти руки, – страшные мысли шли одна за другой, – эти мертвые руки блуждали, сильные, горячие, по всему ее трепетно извивавшемуся телу. Эти руки, посиневшие руки, опоясывали властным обручем ее стан и бедра… Эти губы, распухшие губы мощным поцелуем страсти раскрывали ее алые уста, сосали бутоны ее полных, набухших от страсти грудей. Это голова, разбитая голова утопала в волнах ее разметавшихся кос… Это разможжённое тяжелое тело лежало в ее объятиях и впервые разбудило и взволновало до беспамятства диким сладострастием ее девичью кровь…» «Предатель…» – пронзила ее острая, как кинжал, мысль, и глаза ее приняли вдруг мучительное, страдальческое выражение, а лицо стало жалким, полным убийственной грусти и мучительно озабоченным.

Она подошла, без малейшего отвращения стянула плащ, разостлала, заботливо, как саваном, покрыла его тело и ушла. В груди заметалось короткое дыхание, из глаз скатилось несколько слез.

Она долго шла по улицам, как слепая, прежде чем дошла до дома, где ждали ее ученики.

– Что ж Иуда? – приступили к ней они с расспросами.

– Мертв! – ответила она не своим голосом и села с удрученным видом.

Ученики с минуту молчали, смотрели на нее и вдруг перекинулись испуганными глазами, увидев, что края ее рукавов выпачканы кровью.

– Мария, – строгим голосом обратился к ней Петр, – что ты сделала с ним?

– Завернула его в плащ и оплакала его, – сумрачно проговорила она.

– Я не спрашиваю, что было после, а что было раньше? – резко перебил ее Петр.

– Любила, – ответила она тихо, и лицо ее потемнело, а измученные глаза стали серыми и сонными.

С этой минуты ее энтузиазм на время как будто погас, хотя все громче и громче распространялись слухи о появлении то тут, то там воскресшего Иисуса.


Явление, которое видел Петр, было довольно туманного характера.

Несколько ярче был рассказ двух горячих поклонников Христа, – Клеопатра и Клеона. Они шли вдвоем в Эммаус и, полные скорби по умершему учителю, говорили между собой с его последних днях и о муках, которые он претерпел на кресте. Вдруг к ним подошел незнакомый человек и спросил их, о чем они разговаривают. Они рассказали ему о том, что три дня тому назад иерусалимские старейшины судили и приговорили к казни того, кто, как они раньше думали, сам должен был спасти народ Иерусалимский; что женщины разглашают, будто он воскрес, и ученики его действительно нашли его могилу пустой, но сами учителя не видели. Незнакомец стал расспрашивать еще о разных подробностях, и по разговору видно было, что он хорошо знает Священное писание, Моисея и пророков, которые предсказывали эти страдания. Так беседуя, они дошли до Эммауса. Когда они пришли в город, незнакомец хотел идти дальше, но они предложили ему остаться с ними ужинать. И вот по тому, как он преломлял хлеб, по волнению, которое возбуждала в их сердце беседа с ним, они поняли, – к сожалению, после того, как он уже ушел, – что это был сам Иисус Христос.

Мария слушала эти рассказы с тихим умилением, но вместе с тем и с некоторым сожалением, – почему он не является ей. Он сказал ей: «Не прикасайся еще ко мне», и она надеялась, что это «еще» пройдет скоро, и втихомолку проливала слезы по ночам, что оно длится так долго.

Постоянное пребывание вместе с учениками вскоре начало ее тяготить. Ее коробило их странное поведение – точно они больше не считались с тем, что Иисус существует.

Они самовольно, не дожидаясь решения учителя, приняли в свою среду нового товарища вместо Иуды. Одни были за Иосифа Барсабу, другие за Матвея; в конце концов бросили жребий, который выпал в пользу последнего.

Потом зашла речь о том, кто должен стать во главе, и мнения опять разделились – сторонники Иоанна ссылались на теплоту чувства, какую Христос проявлял по отношению к Иоанну, позволяя ему нередко припадать головой к нему на грудь; в пользу Петра говорило старшинство лет и то, что Иисус назвал его скалой, на которой будет зиждиться его церковь.

В этих спорах они стали прибегать к свидетельству Марии, мучая ее вопросами о делах, к которым она была совершенно равнодушна. Расспрашивали ее, не называл ли Христос, когда велел ей сообщить ученикам, каких-нибудь имен и в каком порядке.

Когда же, раздраженная этими приставаниями, она ответила коротко, что он назвал только одно ее имя – «Мария», – на нее стали смотреть недоверчиво, выражая сомнение, что учитель мог выделить из числа всех существ как-никак греховное и к тому же женщину.

Таким образом, ученики мало-помалу становились ей чужими. Она все больше и больше обособлялась от них, и, в конце концов, ее охватило желание полного одиночества. Думая, что где-нибудь в безлюдном месте ей легче будет встретиться с учителем и отдаться любви, она решила, ни с кем не прощаясь, уйти из города.

Перед тем, однако, как уйти, ей захотелось еще раз пойти на Элеонскую гору и посмотреть, что делается в Вифании.

В усадьбе она нашла ворота снятыми, всюду следы запустения и начало полного разрушения. Видны были даже и попытки грабежа. Когда она вошла во двор, какой-то оборванец, сидевший у костра, завидев ее, вскочил, перелез через полуразвалившийся забор и помчался в поле.

На заросшем травою дворе она увидела свой сундук, вытащенный из дому. Крышка была отбита, но вор не успел еще ничего взять.

На самом верху лежал темно-коричневый плащ, которым Христос покрыл ее при первой встрече. Она осторожно вынула его и поцеловала, как реликвию, прижимаясь к нему всем лицом, причем губы ее затрепетали, а щеки покраснели от прикосновения шершавой ткани. Потом она еще раз спрятала в него лицо, чтоб почувствовать тот же трепет, и, постояв так с минуту, отложила плащ в сторону.

Потом она вынула измятую тунику цвета морской воды, в которой она бывала у Муция. С печальной улыбкой посмотрела она на ее мягкую, прозрачную, красиво пронизанную серебряной ниткой ткань, и бросила в огонь; туника сгорела в один миг длинным языком яркого пламени без дыма. Она развернула, точно полосы туманной разноцветной радуги, тюлевые покрывала и, как когда-то в своем страстном танце, в том же порядке бросала их в огонь: сначала красное, открывавшее ее плечи, руки и красивые груди, потом синее, обнажавшее ее классический торс, потом зеленое, оголявшее ее стройные ноги, розовые колени и белые ляжки, наконец, радужную повязку, опоясывавшую бедра. Костер поглощал все это, загораясь оживленным, точно радостно пляшущим пламенем, и загас, поглотив последний.

Мария с тихой грустью смотрела на тлеющие на земле остатки костра, тщетно ища следы золы от этих прозрачных облаков.

Желтый шелковый, разорванный вдоль обезумевшею от страсти рукой Иуды пеплон она бросила, не гладя, и ноздри ее слегка раздулись от щекочущего запаха дыма.