Лорен Уиллиг - Маска Черного Тюльпана

Внизу, где стояли мы с Колином, между полок расположились четыре высоких окна: два — в восточной стене, два — в северной; на всех толстые красные шторы с синей отделкой в тон синему, в красную крапинку, ковру. На западной стене книжные полки уступали почетное место массивному камину, достаточно просторному, чтобы зажарить в нем быка. А резным, похожим на шлем колпаком его дымохода не побрезговал бы сам Айвенго.

Одним словом, библиотека была готической фантазией.

У меня вытянулось лицо.

— Она не подлинная.

— Нет, святая наивность, — сказал Колин. — Весь дом был распотрошен незадолго до начала века. Прошлого века, — добавил он многозначительно.

— Распотрошен? — проблеяла я.

О, конечно, я знаю, это глупо, но я лелеяла романтические мечты о прогулках по тем местам, где гулял Пурпурная Горечавка, мечтала посидеть за столом, где он писал свои срочные послания, от которых зависела судьба королевства, осмотреть кухню, где готовили ему еду… Я мысленно скорчила себе рожу. Если так пойдет, еще один шаг — и я начну рыться в мусоре Пурпурной Горечавки и прижимать к трепещущей груди выброшенные бутылки из-под портвейна.

— Распотрошен, — твердо повторил Колин.

— А план этажа? — жалобно спросила я.

— Полностью изменен.

— Черт.

Морщинки смеха по сторонам рта углубились.

— В смысле какая жалость для потомства, — извернулась я.

Колин поднял бровь.

— Дом считается одним из выдающихся образцов архитектурного и прикладного искусства данного направления. Значительная часть обоев и штор созданы Уильямом Моррисом[1], а в старой детской камин выложен плиткой от Берн-Джонса[2].

— Прерафаэлитов явно переоценивают, — с горечью заметила я.

Заложив руки за спину, Колин подошел к окну.

— Парк не меняли. Вы всегда можете пройтись по нему, если Викторианская эпоха начнет давить.

— В этом не будет необходимости, — ответствовала я со всем достоинством, на какое была способна. — Все, что мне нужно, — это ваш архив.

— Совершенно верно, — отрывисто бросил Колин, отворачиваясь от окна. — В таком случае давайте к нему и обратимся.

— У вас есть специальная комната для хранения документов? — спросила я, едва поспевая за ним.

— Ничего особенного.

Колин направился к одному из книжных шкафов, заставив меня на секунду встревожиться. Книги на полке, несомненно, выглядели старыми — по крайней мере если пыль на корешках о чем-нибудь говорит, — но все это были книги. Печатные издания. Когда миссис Селвик-Олдерли сказала, что в Селвик-Холле имеются записи, она не уточнила, какого рода записи. Вполне возможно, она подразумевала одну из этих жутких викторианских публикаций, изданную на средства автора, составленную из «пропавших» архивов и названную «Некоторые документы, принадлежавшие семье Селвик, но по трагической случайности оброненные в прошлом году в уборную». В них никогда не указывались источники, а публиковались обычно только те сведения, которые автор находил интересными, выкидывая все, что могло бросить тень на славное прошлое предков.

Но Колин прошел мимо рядов переплетенных в кожу книг и легко — и неожиданно — присел на корточки перед украшенной искусной резьбой панелью красного дерева высотой до колена и шедшей по всему периметру библиотеки.

Ахнув, я чуть не споткнулась о Колина, остановившись так резко, что стукнулась коленом о его лопатку. Ухватившись, чтобы не упасть, за край книжной полки, я в изумлении наблюдала, как Колин перегнулся через деревянную панель, головой заслоняя свои манипуляции. Мне были видны только выгоревшие на солнце волосы, с наступлением осени потемневшие у корней, и согнутая спина, широкая и мускулистая под рубашкой. В спертом воздухе запертых комнат, старых книг и гниющей кожи повеяло ароматом шампуня от недавно вымытых волос.

Я не видела, что делал Колин, но, должно быть, он повернул какую-то задвижку, потому что панель открылась; стык был ловко замаскирован покрывавшим дерево узором. Теперь, когда я знала, что искать, ничего таинственного во всем этом не было. Обведя взглядом комнату, я увидела, что панель не примыкала вплотную к книжным шкафам, оставляя между ними пространство фута в два глубиной.

— Это все стенные шкафы, — коротко пояснил Колин, стремительно выпрямляясь рядом со мной.

— Ну конечно, — откликнулась я, будто все это время знала и у меня ни на минуту не возникло тревожных мыслей о вынужденном чтении поздневикторианских копий.

В одном я была уверена: мне нет нужды волноваться, что придется развлекаться чтением старых номеров «Панча». Тут находились стопки тяжелых фолиантов, переплетенных в бумажные обложки с узором под мрамор, куча плоских картонных конвертов, застегнутых на петли из тонкой бечевки, и масса светло-серых коробок из бескислотной бумаги, предназначенных для хранения разрозненных документов.

— Как вы могли все эти годы никому этого не показывать?! — воскликнула я, падая на колени перед стенным шкафом.

— Легко, — сухо ответил Колин.

Я отмахнулась от него, не прерывая созерцания, подалась вперед, чтобы лучше видеть, наклоняла голову то в одну, то в другую сторону, пытаясь прочесть отпечатанные ярлычки, которые кто-то приклеил к корешкам давным-давно, если судить по пожелтевшей бумаге и форме букв. Документы, похоже, были примерно разобраны по персонам и датам. На древних наклейках красовались надписи: «Лорд Ричард Селвик (1776–1841)», «Переписка, разная, 1801–1802 годы» или «Селвик-Холл, домашние счета, 1800–1806 годы». Оставив без внимания домашние счета, я продолжала разглядывать. Наугад ухватила том, осторожно вытащила его с того места, где он лежал рядом книжкой карманного размера в переплете из потертой красной кожи.

— Ну, я вас оставлю, — сказал Колин.

Я только промычала в ответ.

Том напоминал виденные мною в Британской библиотеке: старые документы наклеены на листы большой чистой книги, с аннотациями по бокам, сделанными от руки много позже. На первой странице косым эдвардианским почерком было выведено: «Переписка леди Генриетты Селвик, 1801–1803 годы».

— Ужин через час?

Я опять помычала.

Пробегая приветствия и даты я умышленно заглянула в конец, в поисках упоминания о двух вещах: о Пурпурной Горечавке и о шпионской школе, основанной Пурпурной Горечавкой и его женой, когда они вынуждены были оставить активную деятельность. И Пурпурная Горечавка, и шпионская школа не слишком активно работали до мая 1803 года. Положив том на место, я вытащила из-под него следующий, надеясь, что они сложены в некотором подобии хронологического порядка.

— Мышьяк с гарниром из цианида?

И снова я промычала в ответ.

Именно так они и были сложены. Следующий том включал в себя переписку леди Генриетты с марта по ноябрь 1803 года. Великолепно.

Краем сознания я зафиксировала звук закрывшейся двери библиотеки.

Покачнувшись, я плюхнулась на пол рядом с открытым шкафом, том упал мне на колени и раскрылся. Среди писем Генриетты скрывалось послание, написанное другой рукой. Если почерк Генриетты был округлым, буквы — с завитушками, а иногда и с росчерком, то буквы этого письма вполне можно было назвать печатными. Даже не прибегая к помощи техники, по этому почерку можно было сделать вывод об аккуратности человека, а еще больше — о дисциплинированности его ума. Что еще важнее, руку эту я знала: видела в собрании бумаг миссис Селвик-Олдерли, между небрежными каракулями Амели Балькур и выразительным почерком лорда Ричарда. Мне даже не нужно было смотреть на подпись на следующей странице, чтобы узнать, кто его написал, но я все равно это сделала. «Любящая тебя кузина Джейн».

В истории есть немало Джейн, и большинство из них так же нежны и скромны, как и их имя. Леди Джейн Грей, злосчастная королева Англии, царствовавшая семь дней. Джейн Остин, миловидная писательница, превращенная в львицу исследователями английской литературы и костюмными телефильмами Би-би-си.

Но была еще мисс Джейн Вулистон, больше известная как Розовая Гвоздика.

Я вцепилась в обложку тома, как будто он мог удрать от меня, если ослаблю хватку, и воздержалась от восторженного визга. Колин и так уже, наверное, решил, что я ненормальная, поэтому нечего предоставлять ему дополнительные доказательства. Но мысленно я визжала. Насколько было осведомлено остальное историческое сообщество (я позволила себе немножко личного злорадства), единственными сохранившимися ссылками на Розовую Гвоздику оставались упоминания в газетах того времени — не самые надежные свидетельства. В самом деле, находились даже ученые, которые высказывали мнение, будто Розовая Гвоздика вообще не существовала, что приписываемые мифической личности с цветочным именем смелые проделки, совершаемые на протяжении десяти лет — кража груза золота из-под носа у Наполеона, пожар на французской фабрике обуви, похищение в Португалии конвоя с военным снаряжением во время войны на Пиренейском полуострове[3], и это лишь часть, — являлись делом рук нескольких не связанных друг с другом актеров. Розовая Гвоздика, настаивали они, была кем-то вроде Робин Гуда, удобного мифа, увековеченного для поддержания в людях духа в мрачные дни наполеоновских войн, когда вся Европа покорилась власти Наполеона, кроме непоколебимо стоявшей Англии.

Какой же их ждал сюрприз!

Благодаря миссис Селвик-Олдерли я знала, кто скрывался под именем Розовая Гвоздика. Но мне требовалось больше: связать Джейн Вулистон с событиями, которые газетные листки приписывали Розовой Гвоздике, представить конкретные доказательства, что Розовая Гвоздика не только существовала, но и постоянно действовала на протяжении того периода времени.

Письмо у меня на коленях могло стать отличным началом. Неплохо было бы получить упоминание о Розовой Гвоздике. Письмо от самой Розовой Гвоздики было еще лучше.

Я с жадностью пробежала первые несколько строк.

«Дражайшая кузина, Париж превратился в вихрь удовольствий со времени моего последнего письма; едва удается передохнуть между развлечениями…»

«…Вчера я присутствовала на венецианском завтраке в доме одного джентльмена, очень тесно связанного с консулом. Он был крайне мил».

В малой столовой Аппингтон-Хауса леди Генриетта Селвик проверила количество чая в своей чашке, положила маленькую красную книжку на подушку рядом с собой и поудобнее оперлась о подлокотник любимого диванчика.

Ткань у нее под рукой уже начинала рваться и обтрепалась, подозрительные пятна чайного цвета марали желто-белый полосатый шелк, а потертости на другом конце диванчика свидетельствовали, что две ножки в домашних туфельках, покоившиеся на нем сейчас, отдыхали там и раньше. Обычно малая столовая являлась владением хозяйки дома, но леди Аппингтон, не способная усидеть на одном месте дольше звучания лаконичной эпиграммы, уже давно уступила эту солнечную комнату Генриетте, использовавшей ее как свою приемную, библиотеку (настоящая библиотека, к несчастью, обладала одним недостатком — была слишком темной, чтобы читать в ней) и кабинет. Залитая солнцем позднего утра, это была приятная тихая комната для невинных грез и неспешных чаепитий.

В настоящий момент она являлась центром международного шпионажа.

На маленьком желто-белом диване лежали секреты, за обладание которыми способнейшие агенты Бонапарта с радостью дали бы зуб — или даже глаз, коль на то пошло, если б это не помешало им ознакомиться с содержанием красной книжечки.

Генриетта расправила последнее письмо Джейн на обтянутых муслином коленях. Если даже французский соглядатай и умудрился бы заглянуть в окно, леди Селвик знала, что именно он увидел бы: безмятежную молодую мисс (Генриетта торопливо заправила выбившуюся прядь в уложенную на греческий манер прическу), мечтающую над письмом и своим дневником. Увиденного хватило бы, чтобы нагнать на шпиона сон, почему в первую очередь Генриетта и предложила Джейн этот план.

Семь долгих лет леди Селвик добивалась участия в войне. Ей казалось совершенно несправедливым, что в иллюстрированных еженедельниках ее брата называют «той обаятельной теневой фигурой, тем жалом в боку Франции, тем молчаливым спасителем, которого знают только под именем Пурпурная Горечавка», тогда как Генриетта обречена быть надоедливой младшей сестрой этой обаятельной теневой фигуры. Как заметила она матери, когда ей исполнилось тринадцать — в тот год Ричард вступил в Лигу Алого Первоцвета, — она такая же умная, как Ричард, она такая же способная, как Ричард, и, уж конечно, хитрее Ричарда.