Господи, — кричу я, — не тронь Тосю! Не тронь! Я не люблю её! Я её терпеть не могу! Спаси Тосю. Не сделай ничего плохого Тосе!

— Мне сегодня нужно пораньше, — сквозь мой крик, сквозь глухоту — высокая нота Тосиного голоса. — Я обещала маме пойти с ней к врачу. Спасибо тебе за всё. За всё, Иов, спасибо тебе.

Господи, Свет, Бог! Спаси её! Не можешь же ты и ей причинить боль или принести смерть! Я не слышу её слов. Нет же! Это не слова прощания. Это лишь до завтра. Я не люблю её. Не люблю!

5

Я остаюсь один с Павлом. Он спит. Я читаю.

Обычно между мной и книгой нет преград, через которые мне надо продираться. В «Войне и мире» я одновременно во многих лицах: и Наташа, и Николай, и Пьер… Андрей Болконский мне чужд, лишь отдельные эпизоды с ним понятны: танец с Наташей, например. Танцевать не умею, ни разу в жизни не танцевал. Толстой преподносит первый урок — бал, на котором танцуют Андрей с Наташей. Но сейчас я плохо понимаю то, что читаю. Мы с Павлом вдвоём в доме.

Подхожу к кровати. Он выставил зад, стоит на коленях. Лица не вижу.

Кто он? С чем пришёл ко мне?

Играет с ним обычно Тося. Я не умею ни играть с ним, ни разговаривать. Я даже не умею смотреть на него.

Почему же мать сказала, что в нём — Павел?

Если надо, сажаю его на горшок, переодеваю. Но, когда он зовёт меня «Ёша», как и Тося, не подхожу, делаю вид, что не слышу. Он часто зовёт меня.

При чём тут Павел?

— Он любит тебя, — говорит мне Тося. — Посмотри, как он хочет, чтобы ты поиграл с ним!

— Посмотри, как он тянет к тебе руки! — говорит Тося. — А ты не обращаешь на него внимания!

— Ты не любишь его? — спрашивает Тося. Сейчас я стою над ним и смотрю на его круглый зад в пёстрых штанах.

И, словно чувствует мой взгляд, мальчик переворачивается и открывает глаза. И смотрит на меня. Смотрит не как ребёнок, а — пристально, совсем как любопытствующий взрослый.

Я смотрю на него. Впервые.

Ему уже два года, и лицо его вполне определилось.

Глаза — не материны, не каре-чёрные, и не Сашины — не голубые. И взгляд не материн, вполне земной.

Мальчик улыбается, встаёт, поднимается на цыпочки, тянет ко мне руки.

Склоняюсь к нему, он тут же всеми пальцами впивается в мою шею.

Пальцы на шее сзади, а мне кажется, он душит меня.

«Ёша», — говорит он.

От его тела идёт знакомое тепло. Мерещится мне или и впрямь… но откуда… запах раскалённой железки. Нет же! Это материны шутки. Это она внушила мне: новый мальчик — Павел.

Мёртвой хваткой вцепился он в меня. Павел никогда ничего не делал со мной насильно.

Пытаюсь оторвать от себя мальчика, но он ногами меня обвил, он словно прирос ко мне.

И я стою со своей ношей неподвижно, не понимая, что случилось со мной?

Мы с Тосей берём его из яслей после уроков.

Когда мальчику исполнился год, мать пошла работать. Это она хотела, чтобы он рос в яслях. Мы с Тосей не согласились держать его там целый день. И вот теперь я — в ловушке, я обвит мальчиком и затаил дыхание.

Он говорит только «мама», «папа», «Ёша», «Тося», «ам». А я вдруг слышу: «чи…», «чит…»

Мерещится?

Но ведь прямо в ухо звучит — «чи…», «чит…»

Дурак догадается: «читай!»

Он хочет, чтобы я ему читал?

«Это Павел», — сказала мать.

Великая осторожность разливается по мне. И… я кладу свои руки на спину мальчика. Ими — прежде разума — принимаю его тепло. Ещё крепче прижимаю плотное тельце с несильно выпирающими лопатками.

Как мог я столько времени лишать себя этого сладкого чувства?

Мальчик хочет, чтобы я читал ему.

Но ведь мой Павел сколько за жизнь книг прочитал! И если это Павел…

Что переходит из одной жизни в другую?

Тело, Душа, Дух? Тело — совсем не похоже на тело Павла, у нового мальчика оно — узкое, длинное, как у Саши и мамы, с тонкой костью. Тело — это материя, мир материальный. Тело моего Павла распалось, рассыпалось в прах.

Знания… это Душа или Дух? А может, знания — тоже материя, ведь знания наносятся на мозг данного, живущего в этот момент человека…

Я тоже уже жил когда-то. Что знал я, когда родился? Были ли у меня сразу хоть какие-то знания?

То, что я, голодный, полз к двери, слушал разговоры матери с мужчинами… — знания или инстинкт самосохранения? Дух или Душа?

Ноги сами ведут меня в мою комнату. Не успеваю взять с полки сказки Пушкина и подойти к тахте, как мальчик выскальзывает из моих рук и в одну секунду оказывается около мишки. Пытается обхватить его, но рук не хватает. Он смеётся, бормочет непонятные мне слова, валится на спину и тянет за лапу мишку на себя.

Что это? Память? Мальчик знает, что мишка имеет отношение к нему, если он Павел? Память, подсознание — материя, Душа, Дух?

Я начинаю читать ему «Сказку о царе Салтане», и он, прижимая к себе мишку, жадно ловит слова.

Мне бы снова добраться до книг матери. Но когда? Утром — школа. Сентябрь. После уроков — Тося. Вечером мать дома. Я никогда теперь не бываю дома один. Не могу же сейчас бросить мальчика и бежать читать?

Очень даже могу! Посажу его в манеж, пусть сам играет, а я должен понять…

В этот момент в дом входит мать.

— Где Тося? — спрашивает и оглядывается. Я отвечаю.

Она подхватывает на руки Павла. Прижимает к себе и остаётся неподвижной. Я спрашиваю:

— Что случилось с тобой в Париже? Мать стоит с закрытыми глазами. Никогда в жизни она так не прижимала меня! Чужие люди хотят быть мне родными, а мать не любит… Слёзы текут по моему нутру, горячие, злые, а боль всё сильнее, и обида не выплакивается, а словно собирается слезами во мне.

— Ёша! — зовёт меня мальчик, поворачиваясь ко мне.

6

Дважды в неделю Тося спешит к шести в театральную студию. Никогда не рассказывает о ней. А я не задаю вопросов.

Как-то, на большой перемене, к нам снова является в класс Котик. Смотрит на Тосю сверху вниз и кладёт ей на плечо руку.

Почему Тося не сбросит её? Почему в лице страх?

— Почему ты исчезла вчера? Почему не дождалась меня? Я жду ответа.

Что-то мне это напоминает. Белёсый взгляд. Это всё уже было. Остановила мать. Скольких спасла она от Вилена?!

Тося боится Котика?! Котик угрожал Тосе?

— Почему ты отказываешься играть Нину? Я специально подкинул Ворону «Маскарад». Я — Арбенин, ты — Нина. Почему ты молчишь? Ты чего уставился на меня? Кажется, я не с тобой разговариваю. Ну-ка, выйдем, — говорит Котик Тосе.

И Тося встаёт. И идёт следом за Котиком.

Почему она покорно идёт за Котиком?

Проще простого задача: она боится за меня, она не хочет меня подключать к своим проблемам.

Бежать следом?

Тося не хочет… Я тоже не стану включать её в проблемы мои, я сам разберусь с Котиком.

Мы идём с Тосей в магазин, потом домой, мы готовим еду, мы гуляем с Павлом, мы делаем уроки. Всё, как обычно. Но сегодня чувствую на себе Тосин удивлённый взгляд. «Почему ты ни о чём не спрашиваешь меня?» — говорит он.

С Павлом тоже отношения у меня новые.

Лишь только Тося на секунду выпускает его из своих рук, он спешит ко мне.

Я подхватываю его на руки, и он смеётся.

— Видишь, как ты нужен ему! Тебе никогда не казалось, что мы — его родители? — сквозь его смех голос Тоси.

Звенит звонок. Наверное, Саша. Бегу к телефону.

— Ты можешь не считать меня отцом, твоё дело. Но я хочу, чтобы ты знал, что представляет собой твоя мать. Она психически больна. В Париже нашла какого-то полоумного старика и с ним вместе вызывала свои прошлые жизни. Увидела, как жгли её на костре. Ты вот-вот должен был родиться, опять потащилась в Париж — искать место своего сожжения. Ведьма она!

Бросить трубку — ругают мать! Но какая-то сила заставляет меня намертво, обеими руками, вцепиться в трубку и сжать зубы, чтобы не вырвались вопросы, обвалом рвущиеся к выходу: «Нашла место?», «Зачем ей нужно было это место?», «Мы с ней французы?», «Жив тот старик?», «Как она вызывала прошлые жизни?», «Зачем вызывала?»

— Видишь ли, вообразила себя посланницей Божией, собирала со всего Парижа полусумасшедших стариков и старух и чуть клуб не открыла… Проводник Божьих идей в мир! В тебе та же фанаберия, та же сумасшедшая суть. Она заразила тебя! Забрались на гору Синай. С Богом беседуете, людей не видите! Свихнулись, два сапога пара. Я хочу, чтобы ты знал…

— Ёша, на! — Мальчик протягивает мне свой рисунок, Тося вкладывает в руку стакан с водой.

Я кладу трубку.

Я заливаю горящие вопросы водой. Я беру в руки рисунок мальчика.

На рисунке — оранжевое солнце, верёвка и палочки. Не палочки, две — это ноги, одна — рука, держит верёвку, ещё палочка — туловище, неровный круг — голова. Да это человечек ведёт гулять на верёвке солнце.

Тося гладит меня по голове.

Она слышала всё?

— У тебя самая лучшая мать в мире, — говорит Тося, продолжая гладить меня по голове. И я начинаю дышать.

— Еша! — Мальчик встаёт на цыпочки, весь вытягивается ко мне.

Я хочу взять его на руки, но Тося продолжает гладить меня.

Всегда всё происходит одновременно…

На доске объявлений в школе все наши секции, факультативы и кружки. Театральная студия — по вторникам и четвергам.

Сегодня четверг.

Я иду в театральную студию.

— Ты тоже хочешь играть? — спрашивает меня Ворон.

Ворон преподавал нам литературу и русский язык в пятых-седьмых классах.

Грамматики он толком не знает, но, чтобы не показать нам этого, мучил нас диктантами и переписыванием целых страниц из учебников и художественных произведений. Проверять наши работы ему было легко (это тебе не сочинения!): сверяй с оригиналами.

Ворон — огненно-рыжий, что вовсе и не вяжется с птицей вороном (Ворон он потому, что Воронов).

Как пламя, вспыхивает он на литературе. Если на русском мы утыкались в тетради, то на литературе не сводили с него глаз.

Он знает великое множество стихов и прозы, часами шпарит наизусть! И к нам в класс являлись Хаджи-Мурат, станционный смотритель, мисс Гарриет, Печорин, Оливер Твист.

Ворон создал театральную студию, но, как и что он ставил, не знаю — на спектакли не ходил.

А почему?

Вопрос интересный. Знал же я, что есть такая театральная студия и что очень много ребят занимается в ней! Но только сейчас, на перекрёстке взглядов Ворона, Котика и Тоси, понял, что знать об этом не хотел. Я ощутил свою гордыню. Обособленность моя от людей не что иное, как признание собственной исключительности. И можно сколько угодно подводить теоретическую базу под моё желание жить, лишь следуя за матерью по путям её, но истина-то очевидна: в основе моих поступков и моей жизненной философии — глубокий эгоизм. И именно он — причина Тосиного страха, Тосиной зависимости от Котика. Некому Тосю защитить!

— Я послушать хочу, — отвечаю Ворону.

— Не знаю, что хочешь ты, а я пробовать тебя буду, раз пришёл. Садись. — И он повернулся к ребятам, тихо сидящим вокруг трёх столов, сдвинутых в один. — Сегодня у нас вторая проба «Маскарада». Попробуем Тосю на Нину, а тебя, — он повернулся ко мне, — на Арбенина. Остальные…

— Это несправедливо! Вам понравилось моё исполнение! — . Котик, как и в детстве, весь разбух недовольством, кажется, разорвётся, если не сделаешь по его. — Почему Северина пробовать? Он не успел прийти, и сразу — в главные герои!

Ворон захохотал.

Не засмеялся, а именно захохотал. Жадно, с любопытством смотрели представление ребята.

Отхохотав, воздел руки и торжественно произнёс:

— Истинное искусство, молодой человек, не допускает суеты и злобы. Оно избирает, не я. И вы, молодой человек, и все ребята увидите сами, что Оно выбирает. — Слово «оно» он произнёс так, как произносят слово «Бог».

А я попал в ловушку. Рта не разинул на протяжении девяти лет, а на десятом вот тебе, пожалуйста, в спектакле играть! И, наверное, я встал бы и ушёл, ее ли бы не Тосин вид.

Она чувствует, Котик так этого дела не оставит.

До какого страха довёл её Котик!

Она боится за меня.

Господи, Свет, помоги же! Как мне утишить Тосины страхи? Как помочь ей? Господи, сделай же так, чтобы я разинул рот и не разогнал при этом присутствующих. Сделай, молю тебя, Свет, так, чтобы Тосе не было за меня стыдно и чтобы прошёл её страх, неважно чем вызванный.

Сидит Тося на противоположном конце нашего громадного стола, и никак не могу я передать ей: «Успокойся, не бойся за меня! Всё будет хорошо!»

И, в самом деле, словно Свет слышит меня и опускается на моё поле сражения за Тосин покой, первые же строки, произнесённые мной, вполне по-человечески звучат, и никто не хихикает, и никто не затыкает уши, и никто не бежит прочь, а Ворон даже выражает своё одобрение: «Справился!»

Тося же комом вываливает свои реплики, не понимая их смысла и, видимо, не осознавая, где она и что с ней происходит. Она чувствует опасность, исходящую слева от себя, от Котика, и плывёт в страхе.