Я из окна и выскочила. Ох и целовались мы тогда! Как целовались! А потом спрашивает, пойду за него или нет. Через день пришел к отцу руки моей просить. Мы встречались тогда меньше года. Отец меня благословил. Расписались быстро, в тот же день.

Вот так женой я стала. Он там в казарме, а я у родителей. Приходил раз два в неделю, вот и все счастье. Но я не жаловалась, любила его, очень любила. Летом на каникулы поехали в Москву с родителями знакомиться. Я уже тогда маму твою ждала.

Волновалась я! Как примут?! Кто его знает, чего они, москвичи, хотят. Вот волновалась не зря. Пришли мы, звонит он в квартиру. Женщина открывает, маленькая такая, сухонькая, замученная какая-то. Увидела нас, слезы на глазах появились.

— Как я ждала тебя, Сереженька… — плачет, целует его.

— Мама, ну что ты? — он ее почти поднял над полом. — Мама, я не один, я с женой.

— Как же? — она растерялась совсем. — Проходите, как звать тебя, дочка?

— Нина, — говорю, — а я так переживала…

— Ничего, не бойся, я Виктора подготовлю. Пойдем, познакомимся. Устали с дороги, есть, небось, хотите.

Она хлопотала на кухне и все подкладывала сыну добавки, и все причитала, как ей тяжело без него. А он улыбался и смотрел на нее так ласково. Мы подружились с Марией Сергеевной до вечера. Я прониклась к ней, а она обращалась ко мне только — дочка. Чудная женщина была: добрая, душевная, ласковая. А у моего Сережи была ее улыбка.

Отец показался мне угрюмым. Пришел вечером, в форме, весь такой настоящий полковник. Жена на него глаза поднять боится. Познакомились мы, и он на сына как зыркнет. А мой Сереженька говорит: мой выбор, кого люблю — на той и женился. Я стал тем, кем ты хотел, а с кем мне жить, выбирать мне. Отец больше слова не сказал, но мне всегда было неуютно в его присутствии.

В то время Сережа первый раз показал мне Москву. Мы целыми днями гуляли, разговаривали. Он много знал, перечитал кучу книг, и вообще, был таким умным. Я терялась и расстраивалась, мне казалось, что он не может любить такую дурочку как я, а он любил, и я его безумно любила.

Он водил по музеям и театрам. На концерты всякие, я тогда и предположить не могла, что он вовсе не собирался быть военным. Он хотел быть историком, как мама. Он вообще очень любил свою маму. Отец настоял на военном училище. А учитывая Сережины габариты и физическую подготовку, они выбрали десантные войска. Вообще, Машенька, твой дед был мягким и добрым человеком, очень внимательным и душевным.

Но лето пролетело, и ему надо было возвращаться — последний курс. А потом распределение. Мама его просила мужа вернуть сына в Москву, внуков она хотела и семью. А он считал, что протежировать сына — последнее дело. Я сама слышала, как Мария Сергеевна его бездушным деспотом называла. А мне было все равно куда, лишь бы с моим Сережей ехать.

В конце ноября родилась Галя. Только Сережу ко мне не отпустили. Первый раз дочку увидел, когда ей месяц исполнился — на учениях был. Я знаю, как ему было трудно, и как он домой к нам рвался. Но что поделать?!

Мария Сергеевна, как я родила, приехала, пару месяцев со мной была, помогала. И мы с ней вообще как родные стали. Я ее только мамой называла. А она все про Сережу рассказывала, как рос, что любил, с кем дружил. Как она сама за лейтенанта вышла, как родила единственного сына, как боготворила его всю жизнь, как пыталась уберечь от судьбы потомственного военного.

Но… вставало огромное Но, в виде ее собственного мужа. Я понимала, что она не счастлива с ним, но уж больно ему нужна. А мой свекор был военным до мозга костей. И сына она отстоять не смогла. Хотя желала ему, такому умному и способному, совсем другой судьбы. Но, слава богу, войны нет и не предвидится, так что все ничего. Она всегда поможет и, куда бы мы не поехали, она с нами. При этом о существовании мужа, который вот-вот должен был получить генеральские погоны, она и не вспоминала.

Через два месяца, в конце января, приехал генерал. Внучку одобрил, но посетовал, что не пацан. А побыл неделю, и сам уехал, и жену увез.

Так и жили — я с Галкой крутилась, Сережа учился, приходил раз в неделю. Генерал помогал деньгами. Мария Сергеевна писала письма и слала посылки, то по почте, а то с оказией.

Галке полгода было, когда по месту распределения поехали. Я была рада. Не дыра совсем, все-таки город Плоцк. Дали нам комнату в общежитии. И зажили мы, как все семьи военнослужащих живут.

Мы к Новому году готовились, Галке год. Елку наряжали, живую. Игрушки свекровь из Москвы привезла, конфеты. Меню составляли. Отец его обещался… —

Бабушка замолчала и вытерла рукавом слезы.

— Я с рынка вернулась, мяса купила. Готовить собиралась, а дома Сережа. Удивилась. 23 декабря, среди дня. А он говорит:

— Я попрощаться, Нина. Хорошо, что мама у нас. Хоть всех своих любимых женщин увидеть смог, хоть поцелую напоследок.

Я говорю:

— Случилось что? Ты надолго?

— Не знаю, Ниночка. Дочку береги. Я так сына еще хотел… — Обнял нас Марией Сергеевной и ушел.

А потом узнали, что война! Даже не наша, чужая… А Сережа-то мой, не их!

Бабуля расплакалась и долго не могла прийти в себя. Потом взяла себя в руки, успокоилась немного и продолжила свой рассказ.

Свекор приехал и нас в Москву увез. Галку в садик определил, я работать пошла. Наступили долгие дни и месяцы ожидания. Редкие письма и новости по телевизору. Только по телевизору-то все хорошо, а я все чаще подруг по гарнизону встречала, что приезжали ордена мужей получать — посмертно. Вот так встаешь утром и ждешь, а получаешь конверт и открыть боишься…

Летом восьмидесятого он приехал сам — в отпуск, после ранения. Месяц был. Только другой совсем. И улыбка другая, и взгляд. Мы и не ходили никуда, все дома, я, он и Галка. Я отпуск на работе взяла, без содержания. Говорили мало. Что не спрошу, молчит. Или так скупо: «Не нужно это тебе знать, Нина».

С отцом ругались они. За закрытыми дверями так, что мы с Марией Сергеевной только голоса слышали, а о чем они говорили на повышенных тонах, о чем спорили, мы с ней даже не догадывались.

Разговорился только перед концом отпуска. Ему уже вот-вот ехать, всего пару деньков осталось. Я пристала к нему, говорю:

— Скажи, чего мне бояться?

А он отвечает:

— Лжи, Нина, бойся лжи.

И рассказал, что они первыми в Кабул прилетели, а самолет за ними следующий врезался в гору и разбился. Его и не сбивал никто, сам разбился, а в нем 67 десантников, плюс экипаж. Но не это было главное, кроме солдат и командного состава на борту самолета находились важные документы, в черном кожаном портфеле. Их потерять было никак нельзя. И подняться на такую высоту без специальной подготовки тоже нельзя. 4200 метров, однако. Сначала хотели наших кинуть, а потом привезли группу альпинистов из Алма-Аты. Причем оговорили, чтобы все парни были холостыми. Они там несколько дней и ночей трупы обыскивали, вернее, фрагменты трупов. Документы собирали. Потом они сообщили, что портфель нашли. Так их оттуда сразу забрали. А ребят даже не похоронили по-человечески. Пустые гробы семьям отправили. Да и альпинистам ничего не объяснили. Задачу выполнили и отправили домой. Не по-людски это все, Нина. Вся грязь там из людей лезет, правда, и чистота тоже. Обнаженные души, короче.

— Страшно, Сереженька?

— Страшно, нам, офицерам, страшно, а ребятам срочникам, так вообще. Страх стараются отгонять, рассказывают друг другу веселые истории, — только бы не молчать, только бы не уходить в себя, иначе с ума сойти можно. Однако по ночам ужас как страшно, до холодного поту, в обед забирает аппетит, вызывая лютую ненависть к противнику, но не к родному государству, которое их, еще совсем «необстрелянных» юнцов, отправило в самое пекло событий.

— Думаешь, зря вас туда?

— Не знаю. Чужие мы там. Мы враги, нас и бабы их, и дети ненавидят. Нельзя воевать ни за что. Я так думаю. Только вот отец говорит, что думать мне не положено, что я должен приказ исполнять. А приказы люди издают. И кто сказал, что они не ошибаются. Не наша это земля, и люди там не наши. И кто враг, а кто друг — поди разбери. И мальчишек жалко, что там полегли, и мать мою жалко, не убийцу она растила. И тебя, и Галку. Вернусь ли, не знаю. Чтобы убивать надо верить, а я не верю.

А через день мы попрощались и он уехал, чтобы уже никогда не вернуться.

Через месяц я поняла, что беременна. Написала Сереже. Но от него писем не было, так мы и жили в полной неизвестности, целых пять месяцев. Даже его отец ничего не знал.

Потом пришла похоронка, а вслед за ней цинковый гроб.

Бабушка замолчала и долго сидела с закрытыми глазами, а я плакала, растирая слезы руками. Но потом она продолжила свой рассказ.

— У Марии Сергеевны отнялись ноги, а как она кричала… Страшно это было, страшно… Она мужа во всем обвинила. Вот как не могла ему простить, что ее Сереженька военным стал, так и в смерти сына его винила. Он-то, понятно, переживал, это и его сын, и тоже единственный.

Она на свои ноги уже не встала никогда; и мужа не простила, тоже никогда. Она прокляла его…

А я пыталась ее поднять с пола. Она ведь упала, но мужа близко не подпустила. Потом мы с ней долго сидели обнявшись и плакали, каждая по-своему пытаясь выплакать горе. Мы-то были живы, и как бы нам с ней ни хотелось оказаться с ним там, по ту сторону, но, увы, это не от нас зависит… Нам выпала судьба жить с этой потерей, в тоске, в безысходности жить и ждать. Вот чего ждать, не знаю. Сначала, что это ошибка и он вернется, а потом, что и наш срок кончится, и мы соединимся где-то там. Мария Сергеевна дождалась, а мой срок еще не вышел.

А тогда она отказалась лечь в больницу, так и хоронила сына в инвалидной коляске. А вот в больницу попала я с преждевременными родами. Мой мальчик умер, как только родился. Мы их похоронили вместе: отца и сына. Хоть он с моим Сережей.

Мне потом солдат рассказывал, что Сереже в живот попали, и стрелял просто мальчишка из кишлака, а он в ответ выстрелить не смог. Ребенок же, а в ребенка нельзя. Этот солдатик перевязал его как мог, вколол ампулу промедола, чтоб боль облегчить и повез его в медсанбат, но не довез. Он умер. Все, говорит, мать, меня и дочку вспоминал.

Вот и вся история.

Бабушка закончила свой рассказ. И мы с ней просто плакали. Но я не могла на этом успокоиться. Что же случилось с моей прабабушкой и с прадедом. Я совершенно точно понимала, что я Мария, как она, что мне ее имя досталось. Я пообещала бабушке, что когда у меня будет сын, назову его как деда — Сережей. А потом спросила, что дальше было. Она продолжила.

Свекор не смог жить с ними. Жена его только убийцей называла, видеть не хотела… Он встретил женщину гораздо моложе него и ушел к ней. Квартиру нам оставил. А Мария Сергеевна везде фотографии сына расставила, везде его вещи были. Только Галка лет в тринадцать взбунтовалась. Баловали мы ее, все, что она хотела, все ей. Отказа ни в чем не было никогда. Как же ей, сироте, отказать, а она эгоисткой выросла. Так вот вдруг заявила, что ей в склепе жить надоело, что у нас не дом, а склеп. И давай все убирать. Мария Сергеевна в слезы, а Галке подруг хотелось водить в дом, да не объяснять всем, кто это. Тогда войну считали позором страны. Значит, и отец позор ее. В общем, собрала она все и сожгла на глазах у бабушки. Она ж не со зла, просто по молодости и отсутствию понимания. А Мария Сергеевна в ту ночь померла. Тихо во сне.

Как Галка плакала. Она ж любила бабушку. И тебя вот в ее честь назвала.

====== Противоречивые чувства ======

Комментарий к Противоречивые чувства https://www.youtube.com/watch?v=AW_ulWlZ6T8&index=7&list=RD5peTuyP4_UQ

Сегодня мне выдали новое свидетельство о рождении. Я теперь — Кривцова Мария Вячеславовна. И в моем новом документе прописаны отец и мать (как у всех людей прямо). Оба родителя были со мной в этот день. Они очень мирно беседовали, потом папа пригласил нас в кафе. Мы ели мороженное. Отец и мать вспоминали, как они познакомились в первый день учебы в институте. Они смеялись. Мама казалась веселой и беззаботной, а папа смотрел на нее восторженным взглядом.

Как хорошо! Мне никогда в жизни не было так хорошо! Как я хотела, чтобы все так и оставалось: мама с папой вместе и я. Еще бы Володечку сюда позвать… Но ладно, нам и втроем замечательно. Я ела мороженное с фисташковым сиропом и мечтала.

Вот мама с папой поженились и живут вместе. Даже братика мне родили. И все счастливы, и папа в нашей квартире, и не уходит никуда, и все так хорошо… Но... мороженное кончилось, кофе они выпили, я доела свой эклер с чаем и наступил момент прощания. Папа уходил к своей Свете, а мама к бегемотскому Герману, который уже звонил три раза. Видите ли, без мамы он костюм никак выбрать не мог. Да чтоб он лопнул на нем, этот костюм, прямо во время свадьбы. Мамино платье уже висело в шкафу. Белое дурацкое из гипюра. В жизни такое не надену!