Татьяна вопросительно уставилась на него.

– Может быть, это и так, – заметила она, – но все равно говори. О чем ты?

– Таня, скажи отцу, чтобы забрал твоего брата из Толмачева.

Татьяна почти не слышала его, потому что они как раз добрались до затейливого здания Варшавского вокзала и она мимолетно подумала, как, должно быть, хорошо сесть в поезд, увидеть Варшаву, Люблин и Святокрест… Но тут в мозг врезались отдельные слова: брат, Толмачево, забрать…

Этого Татьяна не ожидала, хотя сама не знала, чего ожидать. Но Александр упомянул о Паше, которого не знал и даже никогда не видел.

– Почему? – выдавила она наконец.

– Существует опасность, – ответил Александр после некоторой паузы, – что немцы займут Толмачево.

– О чем ты?

Она не понимала. А если бы и понимала, не хотела понимать. Предпочла бы не понимать. Боялась еще больше расстроиться. Она была так счастлива, что Александр сам, сам пришел встретить ее! И все же что-то в его голосе: Паша, Толмачево, немцы – все эти разрозненные слова объединялись в одно связное предложение, произнесенное почти незнакомцем с теплыми глазами и холодным голосом. Неужели он не поленился добраться до Кировского, чтобы встревожить ее? Но для чего?

– Но что я могу сделать?

– Поговорить с отцом. Пусть срочно забирает Пашу из Толмачева. Зачем он вообще туда его отправил? – воскликнул Александр. – В безопасное место?

Он вздрогнул, и по лицу прошла непонятная тень. Татьяна пристально наблюдала за ним, ожидая объяснений. Но он молчал. Татьяна откашлялась.

– В лагерь. Там много лагерей.

– Знаю, – кивнул Александр. – Многие ленинградцы отослали туда своих мальчишек.

Его лицо ничего не выражало.

– Но, Александр, немцы еще в Крыму, – удивилась Татьяна. – Так сказал сам товарищ Молотов. Разве ты не слышал его речи?

– Да, они в Крыму. Но граница с Европой тянется на две тысячи километров. И гитлеровская армия заняла каждый метр этой границы, к югу от Болгарии, к северу до Польши.

Он помолчал. Она ничего не ответила.

– Пока что самое безопасное место для Паши – Ленинград.

– Откуда такая уверенность? – скептически бросила оживившаяся Татьяна. – Почему же по радио все время твердят, что Красная армия всех сильней? У нас есть танки, самолеты, пушки. Ты не согласен? – Она укоризненно покачала головой.

– Таня, Таня, Таня, – вздохнул Александр.

– Что, что, что? – протараторила она, и Александр, несмотря на серьезность положения, едва не рассмеялся. Она тоже улыбнулась.

– Таня, Ленинград так долго жил в соседстве с враждебной границей, всего в двадцати километрах отсюда, к северу, что мы забыли вооружить юг. А там и кроется опасность.

– Если это так, почему ты посылаешь Дмитрия поближе к Финляндии, где, по твоим словам, и кроется опасность?

– Но разведка необходима, – возразил Александр, и Татьяна почувствовала, что он чего-то недоговаривает. – Видишь ли, я считаю, что с севера Ленинград достаточно защищен, а вот на юге и юго-западе нет ни единой дивизии, ни единого полка, даже батальона. Понимаешь, о чем я?

– Нет, – вызывающе буркнула она.

– Поговори с отцом насчет Паши, – повторил он.

Оба замолчали, шагая бок о бок по притихшим улицам. Даже солнечный свет казался приглушенным, даже листья не шевелились, и только Александр и Татьяна медленно двигались вперед, приостанавливаясь на каждом перекрестке, упорно глядя в тротуар. «Хоть бы это никогда не кончалось», – думала Татьяна. О чем думал он?

– Послушай, – почти прошептал Александр, – насчет вчерашнего… прости, что так вышло. Что я мог сделать? Твоя сестра и я… я не знал, что она твоя сестра. Мы встретились в «Садко»…

– Знаю. Конечно. Не стоит объяснять, – перебила Татьяна. Он сам заговорил о Даше… и это самое главное!

– Стоит! Извини, если… если я тебя расстроил.

– Нет, вовсе нет. Все в порядке. Она рассказывала о тебе. Она и ты… – Татьяна попыталась было сказать, что она рада за них, но слова застревали на языке. – Кстати, о Дмитрии. Он симпатичный, правда? Когда он вернется из Карелии?

Зачем она все это говорит? Чтобы позлить его? Татьяна сама не знала. Просто хотела сменить тему.

– Понятия не имею. Когда выполнит задание. Через несколько дней.

– Что-то я устала. Давай дождемся трамвая.

– Разумеется, – протянул Александр. – Здесь рядом остановка шестнадцатого.

Они уже сидели в трамвае, когда он снова заговорил:

– Татьяна, у нас с твоей сестрой ничего серьезного нет. Я скажу ей…

– Нет! – вскрикнула она чересчур громко. Двое немолодых мужчин, сидевших впереди, обернулись и как по команде подняли брови. – Нет, – повторила она уже спокойнее, но не менее решительно. – Это невозможно.

Она прижала руки к щекам, но тут же отняла.

– Она моя старшая сестра, неужели не понятно?

Я был единственным ребенком у родителей.

Эта случайно оброненная фраза эхом отозвалась в груди.

– Она моя единственная сестра, – уже мягче пояснила она, – и относится к тебе… серьезно.

Стоит ли распространяться дальше? Вряд ли, но, судя по его недовольному лицу, придется.

– Мальчишек много, – добавила она, безразлично пожав плечами, – а сестра одна.

– Я не мальчишка, – процедил Александр.

– Ну, мужчин, – поправилась она. Каждое слово давалось ей с трудом.

– А почему ты считаешь, что будут и другие?

Татьяна от неожиданности растерялась, но сдаваться не желала:

– Потому что вас немногим меньше, чем женщин. Но я точно знаю, что другой сестры у меня не будет. – Не дождавшись ответного замечания, она осмелилась спросить: – Тебе ведь нравится Даша, верно?

– Конечно. Но…

– Значит, – перебила девушка, – все улажено, и не стоит об этом говорить.

Она тяжело вздохнула.

– Ты права, – нехотя согласился Александр.

Татьяна порывисто отвернулась к окну.

Думая о том, кем бы хотела быть в этой жизни, Татьяна всегда вспоминала о дедушке и спокойном достоинстве, с которым он неизменно держался, несмотря на то что жизнь многим его обделила. Он мог бы стать кем угодно, но предпочел работать учителем математики. Татьяна не знала, профессия ли заставила его видеть мир в черно-белом свете или это было самой сутью его характера, влекущей его к математическим абсолютам, но, как бы то ни было, Татьяна неизменно им восхищалась. И когда в детстве ее спрашивали, кем она хочет стать, когда вырастет, она всегда отвечала:

– Хочу быть, как мой дедушка.

Она знала, как поступил бы дед в этом случае. Он никогда бы не переступил через свою сестру.

Трамвай миновал площадь Восстания. Александр попросил ее выйти за несколько остановок до Пятой Советской, около краснокирпичного госпиталя на углу Второй Советской и Греческой.

– Я родилась в этом госпитале, – сообщила Татьяна.

– Скажи, тебе нравится Дмитрий?

Прошла добрая минута, прежде чем Татьяна решилась ответить.

Какого ответа он ждал? Хочет оказать дружескую услугу приятелю? Или пробует выведать, что она питает к Дмитрию? И что ей сказать? Если он спрашивает ради Дмитрия и Татьяна скажет «нет», наверняка обидит парня, а этого ей вовсе не хочется.

Если Александр допытывается ради себя и она ответит «да», значит, обидит его, а этого ей не хотелось еще больше. Что обычно делают девушки в таких случаях? Играют… кокетничают… специально держат парней в напряжении?

Между Александром и Дашей что-то есть. Обязана ли она быть откровенной с ухажером сестры?

И нужен ли ему честный ответ?

По-видимому, да.

– Нет, – выговорила она наконец. Больше всего на свете она боялась оттолкнуть Александра. И по его лицу она заметила, что ответила правильно. – Хотя Даша советовала к нему присмотреться. Что ты думаешь?

– Нет, – недослушав, ответил он.

Они остановились на углу Второй Советской и Греческой. На расстоянии, почти напротив ее дома, поблескивал церковный купол. Татьяна не могла вынести мысли о том, что он сейчас уйдет. Теперь, когда он пришел, попросил о невозможном и получил отказ, она боялась, что больше его не увидит. И снова останется одна. Нет… она не даст ему исчезнуть… Не сейчас.

– Александр, – тихо спросила она, глядя в его лицо, – твои родители все еще в Краснодаре?

– Нет. Не в Краснодаре.

Она не отвела глаз. Его взгляд словно проникал в ее сердце.

– Таня, я сейчас не могу всего объяснить, как бы ни хотел.

– Попробуй, – выдохнула она.

– Только помни, что все происходящее в настоящее время в Красной армии: смятение, неподготовленность, дезорганизация – все это невозможно понять, не зная событий последних четырех лет. Ясно?

Татьяна стояла, боясь пошевелиться.

– Не ясно. Какое отношение это имеет к твоим родителям?

Александр подступил чуть ближе, закрывая ее от заходящего солнца.

– Мои родители мертвы. Мать погибла в тридцать шестом, отец – в тридцать седьмом.

Она едва его слышала.

– Расстреляны. НКВД. Но теперь мне пора. Хорошо?

Потрясенное лицо Татьяны, должно быть, остановило его, потому что он похлопал ее по плечу и угрюмо усмехнулся:

– Не тревожься. Иногда все идет не так, как мы надеемся, какие бы планы мы ни строили, как бы ни добивались цели. Верно?

Татьяна молча кивнула. Ей почему-то казалось, что он имеет в виду не только своих родителей.

– Александр, ты хочешь…

– Мне пора, – повторил он. – Еще увидимся.

Ей ужасно хотелось спросить когда, но она промямлила только:

– Увидимся.

Девушке не хотелось идти домой, снова сидеть на кухне, в комнате, в замкнутом пространстве. Хорошо бы снова оказаться в трамвае, или на автобусной остановке, или даже в военторге, на улице, где угодно, только с ним.

Она все-таки добралась до своей квартиры и долго тупо стояла на площадке перед дверью, бездумно обводя пальцем восьмерку, готовясь войти и увидеть сестру.

2

В доме только и было разговоров, что о войне. Праздничного ужина никто не готовил, зато водки было много. Как и громких споров. Что будет с Ленинградом? Когда Татьяна вошла в комнату, отец с дедом как раз сцепились из-за политики Гитлера, словно оба знали его лично. Мама хотела знать, почему товарищ Сталин до сих пор не выступил по радио. Даша спрашивала, не следует ли ей уволиться с работы.

– С чего это? – раздраженно рявкнул отец. – Посмотри на Таню! Едва исполнилось семнадцать, и все же не спрашивает, стоит ли ей работать.

Все уставились на Татьяну. Даша растерянно хмурилась. Татьяна положила сумку.

– Сегодня исполнилось, папа.

– Ах да! – воскликнул отец. – Конечно! Безумный день! Давайте выпьем за здоровье Паши… Ну и Тани тоже.

Комната почему-то казалась меньше, потому что Паши с ними не было.

Татьяна прислонилась к стене, выжидая момента, когда можно будет заговорить о Паше и Толмачеве. На нее почти никто не обратил внимания, если не считать Даши, сидевшей на диване.

– Поешь хотя бы куриного супа, – посоветовала она. – На плите стоит.

Татьяна молча кивнула, пошла на кухню, налила себе два половника супа с картофелем и морковью, уселась на подоконник и стала смотреть в окно, пока остывал суп. Сейчас она не могла есть ничего горячего. Внутри и так все горело.

Вернулась она в комнату как раз в тот момент, когда мать успокаивала отца:

– Война закончится еще до зимы, вот увидишь.

Папа рассеянно перебирал складки рубашки.

– Знаешь, Наполеон тоже вторгся в Россию в июне.

– Наполеон! – взвизгнула мама. – Интересно, какое отношение имеет ко всему этому Наполеон?

Татьяна открыла было рот, чтобы сказать насчет Толмачева, но как объяснить все это взрослым, всезнающим, умным людям? Признаться, откуда у нее эти сведения насчет немецкого наступления на Россию?

Она поспешно сжала губы.

Папа рассеянно вертел в руке пустую рюмку.

– Давай еще выпьем за Пашу, – предложил он.

– Поедем в Лугу! – воскликнула мама. – На нашу дачу. Подальше от города.

Ну как могла Татьяна промолчать?

– Может быть, – выдавила она с решимостью ягненка, идущего на заклание, – может, стоило бы привезти Пашу из лагеря?

Все домашние уставились на нее с нескрываемым сожалением, то ли удивляясь, как это она посмела заговорить, то ли сожалея, что высказывали столь серьезные вещи в присутствии ребенка.

Мама неожиданно заплакала:

– Таня права. Нужно было привезти его. Сегодня у него день рождения, а он там один…

«Это и мой день рождения», – подумала Татьяна и поднялась, решив помыться.

– Куда ты? – окликнул отец.

– В ванную?

– А посуда? Отнеси тарелки на кухню!

– Искупаться, – пояснила Татьяна, собирая со стола грязную посуду.

Даша ушла. Татьяна не спросила куда. Скорее всего, на свидание с Александром. Не стоило жалеть себя, нужно как-то выживать. Если и жалеть о чем-то, так лишь о повороте событий, открывших ей целый мир чувств, исключительно для того, чтобы эти чувства погибли в зародыше, раздавленные жестокими руками неумолимой судьбы. Так что нет смысла страдать попусту. Только тебе же будет хуже.