– Надеюсь, Саша скоро вернется и принесет еды. Хорошо еще, что офицеров пока кормят! – вырвалось у Даши.

Татьяна тоже надеялась, что Александр скоро вернется. Хотя бы раз увидеть его!

– Взгляните на нас, – упрекнула мама. – Мы с самого обеда ждали ужина. Но кто-то должен тушить пожары, убирать стекло, ухаживать за ранеными. А мы только о еде и думаем.

– Именно этого и хотят немцы, – подхватила Татьяна. – Стараются, чтобы мы ушли из города, и мы готовы это сделать за жалкую картофелину!

– Я никуда не пойду. Мне нужно сшить еще пять комплектов. Вручную!

Она злобно уставилась на бабушку, которая молча жевала хлеб.

– И мы никуда не пойдем, – сказала Татьяна. – Будем работать и выживать. Но не покинем наш Ленинград. И никто не покинет.

Остальные никак не отреагировали.

Когда начался налет, все спустились в убежище, даже Татьяна, которая споткнулась о мертвую женщину, сидевшую у стены. Никто не позаботился ее унести. Татьяна опустилась рядом, пережидая дурноту.

7

Даша писала Александру каждый день. Короткие нежные записки. Татьяна завидовала ей. Вот счастливица! Может писать ему, высказывать свои мысли, признаваться в любви… Счастливица!

Они писали овдовевшей бабушке в Молотов.

Ответы приходили очень редко. Почта фактически не работала.

Потом писем не стало совсем.

Тогда Татьяна стала ходить в почтовое отделение на Староневском, где сидел беззубый старик, который отдавал почту, только когда она приносила ему что-нибудь из еды. Наконец она получила письмо от Александра на имя Даши.

«Дорогая Даша и все остальные.

Единственное положительное качество войны заключается в том, что большинству женщин не приходится сталкиваться с ней лицом к лицу. Рядом только санинструкторы, которые вытаскивают раненых из боя. Милосердные сестры. Мы по-прежнему под Шлиссельбургом, пытаемся доставить вооружение в островную крепость Орешек. Небольшое военное подразделение удерживает этот остров с сентября, несмотря на постоянный артобстрел с берегов Ладоги, всего в двухстах метрах от крепости.

Теперь, когда началась война, матросы и солдаты, охраняющие вход в устье Невы, считаются героями.

Бои не прекращаются даже по ночам. И дожди тоже. Вот уже неделю как мы, промокшие до костей, не можем даже обсохнуть. Но под Москвой обстановка еще сложнее. Гитлер бросил туда большую часть группы «Север», танки и самолеты. Наши люди не думают сдаваться.

Сам я здоров, только досаждает постоянная сырость. Нас неплохо кормят. Но каждый день за обедом я вспоминаю о тебе.

Не болей. Скажи Татьяне, чтобы держалась стен зданий, а при обстреле останавливалась и пережидала в дверных проемах. И пусть носит мою каску.

Девушки, ни при каких обстоятельствах не делитесь ни с кем хлебом. И не ходите на крышу. Старайтесь мыться с мылом. Всегда легче жить, когда ты чистый. Так говорил мне отец. Правда, здесь мыться негде. Зато так холодно, что никакие микробы не устоят.

Поверь, я думаю о тебе каждую минуту.

И хотя я вдалеке, все равно остаюсь твоим Сашей».


Татьяна носила каску. Пользовалась мылом. Пережидала в дверных проемах. Но одна-единственная мысль не давала ей покоя: сама она в теплых валенках, ушанке и телогрейке, сшитой мамой, когда швейная машинка еще не была продана. Каково приходится Александру, промокшему, грязному, в тонкой шинельке, на берегах ледяной Ладоги?

Город Петра, погруженный во мрак1

Больше никто не отрицал очевидного: происходящее в Ленинграде настолько невероятно, что даже самое богатое воображение было бессильно представить весь ужас грозившей городу катастрофы.

Мать Марины умерла.

Маришка умерла.

Антон умер.

Обстрелы продолжались.

Бомбежки продолжались.

Зажигательных бомб стало меньше, и Татьяна знала это потому, что было меньше пожаров, и еще потому, что, пока она шла к Фонтанке, оставалось все меньше мест, где она могла бы погреть руки.

Как-то, в одно ноябрьское утро, пробираясь к магазину, Татьяна заметила двух мертвецов, лежавших прямо на тротуаре, а когда два часа спустя возвращалась обратно, их стало уже семь. Они не были покалечены. Не были ранены. Просто умерли.

Она невольно перекрестила их, но тут же подумала: «Что это я делаю? Крещу мертвецов? Советские девушки не крестятся!»

Для Бога в Советском Союзе не было места. Сама идея Бога шла вразрез с принципами, по которым они жили: вера в честный труд, в мудрость товарища Сталина, защита государства от внутренних и внешних врагов. В школе, по радио, в газетах утверждалось, что Бог – это неумолимый угнетатель, жестокий тиран, который веками держал в рабстве невежества русских рабочих и крестьян, не давая им распрямить спины. После революции Бог стал еще одним препятствием на пути к строительству социализма. Истинные коммунисты не могли поклоняться Богу. Они верили в светлое будущее, которое создадут своими руками. Об остальном позаботится государство. Оно накормит, даст работу, защитит от врага. Татьяна слышала это в детском саду, школе, от пионервожатых. Она стала пионеркой, потому что никто не считался с ее желаниями, но когда в десятом классе пришло время вступать в комсомол, отказалась. Не из-за Бога. Просто отказалась. Татьяна всегда считала, что коммунист из нее выйдет неважный: слишком уж любила она рассказы Зощенко.

Еще ребенком, в Луге, она знала верующих женщин, вечно пытавшихся приобщить ее к церкви, окрестить, научить основам религии, заставить поверить в Бога. Она неизменно убегала от них, скрываясь за разросшейся сиренью в соседском саду и наблюдая, как они плетутся по деревенской дороге. Но прежде они с добрыми улыбками на морщинистых лицах неизменно норовили перекрестить убегающую девочку и кричали вслед:

– Таня! Таня, вернись!

Татьяна снова подняла руку ко лбу, но на этот раз перекрестилась сама.

Почему ей вдруг стало легче?

Словно теперь я не одна.

Она решила зайти в церковь напротив своего дома. Интересно, а бомбы попадают в церкви? Наверное, Бог не допустит. Вряд ли немцы сумеют отыскать ту маленькую церковку, где она скрывается.

Для того чтобы войти в почтовое отделение, ей пришлось переступить через труп. Мужчина умер прямо на пороге.

– Сколько он здесь пролежал? – спросила она заведующего.

Тот беззубо ухмыльнулся:

– Скажу, если дашь сухарь.

– Я не так уж стремлюсь это узнать, – отмахнулась она, но сухарь все равно протянула.


В темноте никто не видел, что происходит с их внешностью. И никто не мог вынести того, что происходит с их внешностью. Даша убрала все зеркала из комнат и кухни. Никто не желал даже случайно встретиться глазами с собственным отражением.

Чтобы скрыть собственное тело от себя и окружающих, Татьяна носила фланелевую нижнюю сорочку, свой шерстяной свитер, Пашин шерстяной свитер, толстые носки, длинные ватные штаны, поверх которых надевала юбку и телогрейку. Телогрейка снималась только на ночь.

Даша сказала, что у нее груди ссохлись, а Марина тут же вспылила. Какие там груди! Она мать потеряла! И отдала бы все, чтобы ее вернуть, не только какие-то груди!

Даша извинилась, но, прибежав в кухню к Татьяне, расплакалась:

– Танечка! Что мне делать? От моей груди одни мешочки остались!

Татьяна принялась растирать спину сестры.

– Ну, родная. Это еще не самое страшное. Держись, Даша. Пока еще все не так плохо. У нас осталась овсянка. Я сейчас сварю кашу.

После смерти тети Риты Марина по-прежнему каждый день ходила в университет, хотя профессора не читали больше лекций. Да и учебников не было. Хорошо, что немного топили, и Марина сидела в библиотеке, пока не приходило время спуститься в столовую, где давали нечто, гордо именуемое бульоном.

– Ненавижу бульон, – признавалась Марина. – Одна вода.

– Зато горячая, – утешала Татьяна, согнувшись около почти пустого мешка с сахаром. Зато у них еще была ячневая крупа. – Только не касайся ячки. Нам на ней тянуть весь следующий месяц.

– Но здесь не больше чашки! – ахнула Марина.

– Хорошо, что ячневую крупу нельзя есть сырой, – заметила Татьяна.

Но она ошибалась. На следующий день крупы стало меньше.

2

Город, как в свое время Луга, был засыпан листовками. Сначала листовки. Потом бомбы. Только в Луге была кое-какая еда и было тепло. Только тогда Татьяна во многое верила. Верила, что найдет Пашу. Верила, что война скоро кончится. Что все будет хорошо.

Теперь же у нее была одна слабая, но непоколебимая надежда.

Надежда на одного сильного, непоколебимого человека.

Листовки, летевшие с самолетов люфтваффе, кричали:

Женщины! Наденьте белые платья, чтобы, когда пойдете по Суворовскому за жалким кусочком хлеба, мы видели вас с двухсот метров. Тогда ни одна пуля и бомба не попадут в вас.

Надень белое платье и живи, Татьяна!

Вот что кричали ей листовки.

Татьяна подобрала одну за несколько дней до седьмого ноября, двадцать четвертой годовщины революции, принесла домой и небрежно уронила на стол. Там она пролежала до завтра, когда вернулся Александр, исхудавший, с осунувшимся лицом. Куда подевались веселые искорки в глазах, неизменная улыбка, жизнерадостность, обаяние, перед которым было невозможно устоять?

Все ушло.

Остался мужчина, который обнял Дашу и даже маму. Та тоже обняла его и всхлипнула.

– Как я рада тебя видеть, дорогой! Невыносимо было думать о том, как ты там, замерзший и промокший.

– Здесь посуше, но ненамного теплее, – ответил мужчина, который обнял стоявшую у стены бабушку. Она теперь постоянно держалась за стену, потому что не могла ходить без поддержки. – Зато можно отдохнуть, – продолжал мужчина, который чмокнул в щеку Марину и повернулся было к Татьяне, скованно державшейся у двери, но не смог заставить себя подойти и коснуться ее. Не мог, несмотря на то что его глаза не отрывались от нее.

Он всего лишь помахал ей.

Это уже что-то…

Помахал, повернулся и вошел в комнату.

Снял тяжелую от воды шинель, сел и попросил мыло.

Девушки принялись хлопотать возле него. Даша принесла кусочек хлеба, который он проглотил целиком. Марина жадно смотрела на хлеб.

– Завтра седьмое ноября, Саша. Есть чем праздновать? – спросила Даша.

– Принесу что-нибудь из казарм. Только завтра, хорошо?

– Как насчет сейчас? У тебя ничего нет?

– Я прямо с фронта, Даша. Ни крошки.

Татьяна поспешно выступила вперед.

– Александр, хочешь чая? Я заварю.

– Да, Танюша, пожалуйста.

– Я сама! – воскликнула Даша, исчезая.

Александр вынул папиросу, прикурил и протянул Татьяне.

– Давай, – тихо предложил он, – покури.

Татьяна, недоуменно хлопнув глазами, покачала головой:

– Ты ведь знаешь, я не курю.

– Знаю. Но курение заглушает аппетит.

Он вдруг осекся.

– Что? Почему ты смотришь на меня так? – И, слабо улыбнувшись, попросил: – Смотри… только смотри еще.

Татьяна не могла отвести от него ясных, светившихся нежностью глаз. Словно загипнотизированная, она подошла ближе и погладила его по спине.

– Шура, – прошептала она, – ты ничего не знаешь, верно? У меня уже давно нет аппетита.

Она отняла руку. Он сунул папиросу в рот.

Бабушка и Марина, переминаясь позади Александра, во все глаза смотрели на них, но Татьяне было все равно. Главное, что он сейчас стоит лицом к ней и загораживает ее от них.

– Саша, – попросила Марина, подплывая к нему, – почему ты мне не предложишь папиросу? Приглушить мой аппетит.

Александр молча вынул папиросу и вручил Марине. Та затянулась и ехидно бросила Татьяне:

– Уверена, что не хочешь закурить? Да еще такую папиросу, которая только что побывала у него в губах!

Александр устало повернулся к ней.

– Маринка, кури и оставь Таню в покое, – предупредил он, поднимая со стола нацистскую листовку. – Чтобы отпраздновать годовщину нашей революции, первый секретарь Ленинградского обкома Жданов пытается достать для детей хоть немного сметаны. Может быть…

Он снова осекся и пробежал глазами листовку.

– Что это такое?

– О, ничего, – отмахнулась Татьяна, подходя к столу.

Марина села. Бабушка прислонилась к стене. Татьяна распахнула пальто и показала Александру белое платье с красными розами. Тот побледнел.

– Это твое платье? – спросил он срывающимся голосом.

Только Татьяна стояла перед Александром.

Только Татьяна видела, что у него в глазах. Отступив от него, она едва заметно покачала головой, будто говоря: нет, прекрати, эта комната слишком мала для нас, прекрати…

– Да, это мое платье, – подтвердила она, оглядывая платье, висевшее на ней, как на вешалке, и запахивая пальто.

Вошедшая Даша ногой захлопнула за собой дверь.