Пришлось долго ждать, пока доктор наконец нашел время осмотреть их.

– Цинга, – коротко бросил он. – Цинга, девушки. Внутреннее кровоизлияние. Стенки сосудов становятся тоньше, и капилляры лопаются. Вам необходим витамин С. Посмотрим, можно ли сделать укол.

Обеим сделали укол витамина С.

Татьяне стало лучше.

Марина не поправлялась.

Ночью она прошептала Татьяне:

– Слышишь, Таня?

– Что тебе, Маринка?

– Я не хочу умирать… – выдавила она и, если бы могла плакать, заплакала бы. Но сумела только издать глухое рыдание. – Я не хочу умирать, Таня. Не останься я с мамой, жила бы теперь в Молотове, с бабушкой…

– Ты и так не умрешь, – утешила Татьяна, гладя сестру по щеке.

– Не хочу умереть, хотя бы раз в жизни не испытав того, что чувствуешь ты… – тяжело дыша, призналась Марина. – Хотя бы раз в жизни, Таня.

– А что испытала Таня? – словно издалека донесся голос Даши.

Марина не ответила.

– Танечка… Как это бывает?

– Что бывает? – допытывалась Даша – Холод? Голод? Безразличие? Постепенное умирание?

Татьяна продолжала нежно гладить Марину по щеке.

– Как будто ты не одна, – объясняла она. – Ну, где же твоя сила? Помнишь, как я гребла, а вы с Пашей плыли рядом, пытаясь догнать лодку? Где твоя сила, Маринка?

Наутро Марину нашли мертвой.

Даша едва взглянула на тело сестры.

– Хорошо хоть карточки ее остались, – бросила она.

Татьяна покачала головой:

– Она уже выбрала норму. Сейчас середина месяца. У нее ничего не осталось до конца декабря.

Татьяна завернула труп в простыню, мама зашила ее сверху и снизу. Они спустили Марину вниз по ступеням. Просто подтолкнули, и тело скатилось по льду. Потом вытащили ее на улицу и попробовали поднять на санки, но не смогли. После того как Татьяна перекрестила Марину, труп оставили прямо у подъезда.

2

Еще день. Еще укол витамина. Еще двести граммов черного, как уголь, хлеба. Татьяна делала вид, что ходит на работу, лишь бы получать рабочие нормы, но дела там не было. Только сидеть у постели умирающих.

Через неделю после смерти Марины Даша, мама и Татьяна сидели у едва тлеющей буржуйки. Все книги кончились. Кроме тех, которые Татьяна спрятала под кроватью. Уголья почти не освещали комнату. Мама шила в темноте.

– Что ты шьешь, мама? – спросила Татьяна.

– Ничего. Ничего особенного. Где мои девочки?

– Здесь, мама.

– Даша, помнишь Лугу?

Даша помнила.

– Дашенька, помнишь, как у Тани рыбья кость застряла в горле и мы не могли ее вытащить?

Даша помнила.

– Тогда ей было пять.

– Паша. У него были такие маленькие ручки. Сунул руку ей в горло и вытащил.

– А помнишь, мама, как наша Таня выпала из лодки на озере Ильмень и мы все попрыгали за ней? Думали, что она плавать не умеет, а она как принялась грести по-собачьи от лодки!

Мама помнила.

– Тогда ей было два.

– Мама, – спросила Татьяна, – а помнишь, как я вырыла яму во дворе, чтобы поймать Пашу в ловушку, а потом забыла зарыть? И ты в нее упала.

– И не напоминай. Я до сих пор злюсь.

Они попытались засмеяться.

– Танюша, – выдохнула мама, орудуя иголкой, – когда родились вы с Пашей, мы были в Луге, и пока вся семья ахала над Пашей, повторяя, какой он чудесный мальчик и какой красавец, семилетняя Даша подняла тебя и заявила: «Вы все можете взять себе черненького, а я беру беленькую. Эта девочка моя». Мы еще шутили, мол, если хочешь, Даша, бери ее себе, корми и ухаживай. Можешь даже назвать ее. – И мама дрожащим от слез голосом добавила: – Наша Даша сказала: «Я хочу назвать моего ребенка Таней».


Еще день. Еще укол витамина С для Татьяны. Ее пальцы кровоточили на куски хлеба, которые она отрезала для матери и сестры.

Еще день. Зажигалка упала на крышу. Тушить ее было некому. Ни Маришки. Ни Антона, ни Кирилла, ни Кости, ни Татьяны. Она прожгла крышу, провалилась до четвертого этажа, выходившего на церковь на Греческой. Никто ее не потушил. Она тлела целый день. И наконец выгорела.

В самом деле в городе стало тише или так только казалось Татьяне?

Либо она глохла, либо бомбили не так часто. Налеты и обстрелы продолжались, но стали короче и не такими жестокими, словно гитлеровцам все это до смерти надоело. И почему нет? Кого тут бомбить?

Татьяну?

Дашу?

Маму?

Только не маму.


Она все еще держала белый камуфляжный халат, который так и не успела дошить. Так и не сняла повязанного под шерстяной шапкой платка. Так и не встала со стула перед потухшей буржуйкой.

– Не могу, – пробормотала она. – Не могу больше.

Руки замерли. Голова не двигалась. Глаза остались открытыми. Татьяна видела, как изо рта вырвалось последнее облачко пара. Маленькое. Почти незаметное. И исчезло.

Девушки встали на колени перед матерью.

– Жаль, что мы не знаем ни одной молитвы, Даша.

– По-моему, я знаю строчку из «Отче наш».

Спина Татьяны, прижатая к буржуйке, еще была теплой.

– Какую строчку?

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

Татьяна положила руку на колени матери.

– Похороним маму с шитьем.

– Похороним маму в шитье, – поправила Даша. – Смотри, она сшила себе саван.

– Отче наш, – попросила Татьяна, держа ледяную руку матери. – Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

Она осеклась.

– А что дальше, Даша?

– Что дальше… как насчет «Аминь»?

– Аминь, – повторила Татьяна.

Вечером они разрезали хлеб на три части. Даша съела свою, Татьяна – свою. Материну оставили на тарелке. Ночью они лежали обнявшись.

– Не бросай меня, Таня. Я не смогу выбраться без тебя.

– Никогда не брошу, Дашенька. Мы всегда будем вместе. Ты же знаешь, в разлуке мы не сможем. Нужно, чтобы кто-то был рядом – напоминать о том, что мы все еще люди, а не животные.

– Нас осталось только двое.

Татьяна прижала к себе сестру. «Ты. Я. И Александр».


Александр вернулся несколько дней спустя. Темные круги под глазами и густая черная борода придавали ему вид пирата, но во всем остальном он мало изменился.

Татьяне сразу стало легче при виде его… Но что она могла сделать?

Даша стояла в коридорчике, и он обнял ее. Татьяне оставалось жаться к стене и наблюдать. А он наблюдал за ней.

– Как ты? – едва слышно выдохнула она.

– Лучше не бывает. Как мои девочки?

– Не слишком хорошо, – пожаловалась Даша. – Вернее, совсем плохо. Даже не смогли вынести маму во двор. Похоронных команд приходится дожидаться по месяцу. А у нас самих нет сил.

Она пошла вперед. Проходя мимо Татьяны, Александр провел ладонью по ее щеке.

Он завернул мать в саван и отнес тело вниз, стараясь не поскользнуться на лестнице. Потом положил на детские санки Татьяны и повез на Старорусское кладбище. Девушки брели следом. Он сумел отодвинуть лежавшие у ворот тела, чтобы осторожно провезти маму внутрь кладбища и положить на снег. И даже сломал две веточки и протянул их Татьяне. Та куском бечевки связала крестик, который они положили на грудь мамы.

– Ты знаешь молитву, Александр? – спросила Татьяна. – Молитву по нашей матери?

Александр молча покачал головой. Но она увидела, как он перекрестился и прошептал себе под нос несколько слов.

– Так ты все-таки знаешь молитву? – повторила Татьяна.

– Только не на русском, – шепотом пояснил он.

Они вернулись домой. Александр неожиданно пришел в хорошее настроение.

– Девочки, – объявил он, – не поверите, что я принес! Исключительно для вас!

Оказалось, что он притащил мешок картошки, семь апельсинов, добытых бог знает где, полкилограмма сахара, двести пятьдесят граммов ячменя, льняное масло. Под конец, улыбаясь Татьяне во весь рот, он предъявил три литра моторного масла.

Татьяна обязательно улыбнулась бы в ответ… если бы посмела.

Александр показал ей, как делать светильники. Налив немного масла в блюдце, он прикрыл его сверху другим и сунул внутрь увлажненный фитиль, оставил конец снаружи и зажег. Света было достаточно, чтобы читать или шить. Потом Александр вышел и вскоре вернулся с дровами. Сказал, что нашел внизу сломанные балки. Он даже принес воды.

Татьяне так хотелось коснуться его! Но Даша не отходила от жениха. Ни на шаг. Татьяна даже не могла встретиться с ним глазами. Она заварила чай, положила туда сахар – какое счастье. Сварила три картофелины с ячменем. Разломила хлеб. Они поели.

После она попросила у Александра мыла, нагрела воды на буржуйке и вымыла лицо и руки.

– Спасибо, Александр, – облегченно вздохнула она. – А о Дмитрии ничего не слышно?

– Пожалуйста. О Дмитрии ничего не слышно. А тебе он не пишет?

Татьяна покачала головой.

– Саша, у меня начали выпадать волосы, – пожаловалась Даша. – Смотри.

Она дернула себя за волосы. Длинная черная прядь так и осталась у нее в руке.

– Не надо, Даша, – попросил он, оборачиваясь к Татьяне. – Таня, а у тебя волосы тоже выпадают?

Его взгляд грел не хуже буржуйки.

– Нет, – пробормотала она. – Если вдруг начнут, за одну ночь я стану лысой. Но у меня цинга. – Она вытерла рот, боясь, что на губах останутся следы крови. – Хоть бы апельсины помогли.

– Съешь все, прямо с кожурой, только не сразу. Кстати, девочки, не выходите по вечерам из дома. Это опасно.

– Не будем.

– И всегда запирайте двери.

– Мы всегда запираем.

– Тогда как получилось, что я потянул за ручку и вошел?

– Это все Таня. Она оставила дверь открытой.

– Нечего все валить на сестру. Говорю же, проверяйте чертову дверь.

После ужина Александр принес из кухни пилу и распилил обеденный стол и стулья на маленькие брусочки, так, чтобы поместились в буржуйке. Пока он работал, Татьяна стояла рядом. Даша, завернувшись в одеяла, сидела на кушетке. В комнате стоял холод. Они никогда сюда не входили: спали и ели в другой комнате, где окна были целы.

– Александр, сколько тонн муки сейчас идет на наш хлеб? – спросила Татьяна, складывая дрова в угол.

– Не знаю.

– Александр!

Тяжелый вздох.

– Пятьсот.

– Пятьсот тонн?

– Да.

– Пятьсот, – мечтательно протянула Даша. – Как много!

– Александр!

– Я молчу.

– А в июле? Сколько уходило в июле? – не унималась Татьяна.

– Что я, заведую продовольствием? Что ты меня пытаешь?

– Отвечай! Сколько?

Очередной вздох.

– Семь тысяч двести.

Татьяна ничего не ответила. Только искоса посмотрела на сестру. Но Даша уже ушла в свои мысли. Немигающие глаза смотрели на Александра.

– Что же, во всем есть хорошие стороны: пятьсот тонн лучше, чем ничего! – жизнерадостно прочирикала Татьяна.


Все трое, устроившись на кушетке, прижались друг к другу, озаренные только слабым светом буржуйки, почти не разгонявшим полумрак. Александр сидел между сестрами. На Татьяне были сшитые мамой телогрейка и стеганые штаны. Отвороты ушанки, подвязанные под подбородком, прикрывали лоб и уши. На виду оставались только нос и рот. Ноги всех троих прикрывало одно одеяло. В какой-то момент Татьяне захотелось спать. Она положила голову на плечо Александра. Его рука легла ей на колено.

– Есть такое выражение, – обронил он. – «Хотел бы я быть немецким солдатом с русским генералом, британским вооружением и американским пайком».

– С меня хватило бы и американского пайка, – хмыкнула Татьяна. – Александр, теперь, когда американцы вступили в войну, нам станет легче?

– Думаю, да.

– Думаешь или точно знаешь?

– Абсолютно точно. Во всяком случае, у нас появилась надежда.

– Если мы сумеем выбраться из этой передряги живыми, – послышался голос Даши, – клянусь, немедленно уедем из Ленинграда к Черному морю, где никогда не бывает холодно.

– Вряд ли в России найдется такое место, – покачал головой Александр. Очевидно, армию снабдили зимним обмундированием, потому что он был в полушубке и ушанке. – Мы слишком далеко к северу. Зимы в России всегда холодны. Разве что уехать в Среднюю Азию.

– А есть такое место на земле, где температура не опускается ниже нуля?

– Аризона.

– Аризона? Это в Африке?

– В Америке, – поправила Татьяна, наслаждаясь теплом, исходившим от печурки и от Александра. Она поудобнее устроилась головой на его плече.

– Да, это американский штат, – подтвердил Александр. – Рядом с Калифорнией. Пустынная земля. Сорок градусов летом. Двадцать – зимой. Никогда не бывает ни снега, ни морозов.

– Брось! – не поверила Даша. – Сказки рассказываешь. Может, Таня и поверит, а я слишком стара для такого.

– Это правда. Никогда.

Закрыв глаза, Татьяна прислушивалась к звучному завораживающему голосу. Хоть бы он не замолкал. До чего же красивый голос. Она могла бы дремать и дремать под него, как под тихую музыку, спокойную, размеренную, вселяющую уверенность, зовущую к вечному отдыху… Иди, Таня, иди…