– Куда-то на восток.

Он не собирался объяснять Дмитрию, куда должны были уехать девушки.

– В глубь страны? Не пойму, Саша, о чем ты только думал, – хмыкнул Дмитрий. – Не думал, что ты желаешь их смерти?

– Ты это о чем? – рявкнул Александр. – И что, по-твоему, я должен был делать? Неужели не слышал, что творилось в Ленинграде зимой? И что творится сейчас?

Дмитрий улыбнулся:

– Почему же? Но разве не было другого выхода? Полковник Степанов на все готов ради тебя.

– Ошибаешься. Слушай, мне нужно…

– Я просто хотел сказать, что почти все эвакуированные были на грани гибели. Даша, конечно, покрепче, но Таня? Удивительно, что она протянула до того, как ты сумел их вывезти, – пожал плечами Дмитрий. – Думаю, у нее одной из первых… То есть даже у меня началась дистрофия. Большинство тех, кому удалось выбраться, были донельзя истощены и больны. Потом их сажали в грузовики и везли шестьдесят километров до ближайшей станции, где их уже ждали теплушки. Не знаю, правда ли это, но ходят слухи, что больше половины умерло от холода и болезней. И ты позволил Даше и Тане пройти через это? Ничего себе любящий жених!

Александр скрипнул зубами.

– До чего же я рад выбраться оттуда! – продолжал Дмитрий. – Кобона мне не слишком нравилась.

– Что, слишком опасно?

– Да нет. Грузовики обычно скапливались на льду, потому что эвакуированные еле двигались. Мы должны были помогать им разгружаться. Но они не могли ходить: были слишком слабы. – Глядя прямо на Александра, он добавил: – Только в прошлом месяце немцы пустили под лед три из шести грузовиков. Вот тебе и резерв. Наконец я не выдержал и попросил, чтобы меня перевели на доставку продуктов.

Александр повернулся к нему спиной и принялся складывать одежду.

– Это тоже не слишком безопасно. С другой стороны, – заметил он, сообразив, что не в его интересах отговаривать Дмитрия, – может, тебе понравится. Устроишься в военторг, станешь продавать папиросы. Все будут перед тобой заискивать, просить, чтобы оставил лишнюю пачку махорки.

Зияющая пропасть, которая была между ними и раньше, сейчас невообразимо расширилась. И навести мосты было уже невозможно. Никакая лодка, никакое судно не могли переправиться с одного берега на другой. Александр ждал, что Дмитрий либо уйдет, либо спросит о семье Татьяны. Но не дождался.

Когда молчание стало невыносимым, Александр спросил:

– Дмитрий, тебя хоть как-то интересует, что случилось с Метановыми?

– Думаю, то же, что случилось с половиной ленинградцев, – равнодушно бросил он. – Все умерли, верно?

Точно таким же тоном он мог бы сказать: все ушли в магазин, верно?

Александр опустил голову.

– Война, Саша, что поделать? Только сильные выживают. Поэтому я постарался забыть о Тане. Да, она девочка ничего и нравилась мне. Да и сейчас нравится. Я всегда тепло вспоминаю о ней, но у меня самого едва хватает сил на то, чтобы ноги передвигать. Ни теплой одежды, ни еды… куда еще о ней беспокоиться.

Ничего не скажешь, Татьяна видела Дмитрия насквозь. И как же точно она его разгадала! Тот никогда ее не любил. Просто хотел побольнее ранить Александра.

Он продолжал убирать одежду в шкафчик, избегая взгляда Дмитрия.

– Кстати, о выживании. Саша, мне нужно кое о чем с тобой поговорить, – начал Дмитрий.

Ну вот и дождался. Александр не поднял глаз.

– Поскольку Америка вступила в войну, нам теперь будет легче, так ведь?

– Разумеется, – кивнул Александр. – Ленд-лиз – большая помощь для нас.

– Я не об этом. – Дмитрий вскочил с койки и возбужденно забормотал: – Я имею в виду нас. Наши планы.

– Пока что я не встречал здесь особенно много американцев, – медленно выговорил Александр, притворяясь, что не понимает.

– Да, но в Кобоне их полным-полно! Подвозят продукты, переправляют грузы, танки, джипы через Мурманск и по всему восточному побережью Ладоги, в Петрозаводск и Лодейное Поле. Их в Кобоне десятки.

– Так уж десятки?

– Пусть не десятки. Но достаточно много, – заверил Дмитрий и, помолчав, добавил: – А что, если они согласятся нам помочь?

Александр шагнул ближе к Дмитрию.

– Каким образом? – резко спросил он.

– Каким образом? – переспросил Дмитрий, улыбаясь и понизив голос. – Американцы многое могут. Что, если тебе поехать в Кобону…

– И что дальше? С кем я должен поговорить? С водителями грузовиков? Думаешь, если советский солдат заговорит с ними по-английски, они расплывутся в улыбке и скажут: о да, разумеется, милости просим на наше судно, мы расшибемся в лепешку и немедленно доставим вас домой?

Александр раздраженно затянулся.

– И даже если случится невозможное, как, по-твоему, мы должны вытаскивать тебя? Предположим, что первый встречный готов рискнуть своей шеей ради любого, кто объявит себя его соотечественником, во имя мифических уз землячества, но неужели воображаешь, будто он поможет тебе?

Дмитрий, явно захваченный врасплох, поспешно отступил:

– Я не говорю, что это очень уж хороший план. Но все же для начала…

– Дима, взгляни на себя. Ты искалечен. Даже сражаться не можешь, не то что бежать, если такая необходимость возникнет. Нам пока стоит забыть о наших замыслах.

– Как? – всполошился Дмитрий. – О чем это ты? Я точно знаю, ты все еще хочешь…

– Дмитрий!

– Что «Дмитрий»? Нужно же что-то делать! Вспомни, мы решили…

– Да послушай же! Мы хотели прорваться через советско-финскую границу и спрятаться в заминированных болотах. Но теперь, когда ты едва ходишь, разве это возможно?

Слава богу, что у Дмитрия не нашлось готового ответа. Он явно пасовал перед натиском Александра.

– Согласен, дорога через Лисий Нос тяжелее. Но думаю, у нас неплохие шансы подкупить ленд-лизовских парней. Если уж у них духу не хватает сражаться, пусть развозят продовольствие. Должно быть, эти типы падки на деньги.

– Ошибаешься! – взорвался Александр, но тут же взял себя в руки. Не стоит метать бисер перед свиньями. – Эти люди – закаленные солдаты, которые постоянно подвергаются риску торпедной атаки, пока одолевают две тысячи километров через океанские волны, лед и стужу, чтобы привезти тебе тушенку.

– Да, и они – именно те, кто способен помочь нам. И, Александр… – Дмитрий подступил ближе. – Я тоже нуждаюсь в помощи. И как можно скорее. Не собираюсь погибать в этой долбанной войне, – прошипел он, прищурившись. – А ты?

– Я умру, если придется, – твердо ответил Александр.

Дмитрий не сводил с него глаз. Александр ненавидел, когда его вот так изучали. Он закурил и ответил ледяным взглядом. Дмитрий мгновенно скис.

– Твои деньги все еще при тебе?

– Нет.

– Можешь их достать?

– Не знаю, – бросил Александр, вынимая очередную папиросу.

Разговор был закончен.

– У тебя во рту еще одна, невыкуренная, – сухо заметил Дмитрий.


В середине июня Александр получил поистине царский подарок – отпуск на тридцать дней. Но он попросил у Степанова еще несколько. И получил. С пятнадцатого по двадцать четвертое.

– Ну как, достаточно времени? – улыбаясь, спросил Степанов.

– Либо слишком много, товарищ полковник, либо ни на что не хватит.

– Капитан, – вздохнул Степанов, закуривая сам и протягивая пачку папирос Александру, – больше мы не можем сидеть на месте. Сам видишь, что делается в нашем городе. Еще одной такой зимы мы не вынесем. Этого не должно произойти. Нам дано задание: прорвать блокаду. Этой осенью.

– Так точно, товарищ полковник.

– Так ты согласен, Александр? Неужели не помнишь, что было с нашими людьми в Тихвине и Мге прошлой зимой и этой весной?

– Помню, товарищ полковник.

– Слышал, как умирали солдаты на Невском пятачке?

Александр кивнул. Невский пятачок был крохотным островком нашей земли во вражеском окружении. То место, по которому гитлеровцы ежедневно били прямой наводкой. Там гибло по двести человек в сутки.

– Придется переправляться через Неву на понтонах, – продолжал Степанов, покачивая головой. – Артиллерии у нас немного. Только та, что у тебя. Да и винтовки… в основном однозарядные.

– Только не у меня, товарищ полковник. У меня автомат Шпагина, – поправил Александр.

– Что ж, неплохо. Пойми, я с тобой откровенен. Нам тяжело придется.

– Да, товарищ полковник.

– Капитан, настоящий офицер не пугается жестокого боя, пусть и неравного.

– А когда я пугался, товарищ полковник? – удивился Александр, распрямляя плечи.

– Будь у нас больше таких людей, как ты, – кивнул Степанов, пожимая ему руку, – мы давно бы уже победили. Иди. Счастливого тебе пути. Вот увидишь, когда ты вернешься, все будет по-другому.

3

Всю дорогу до Молотова он неотступно думал об одном: написали бы Таня с Дашей, останься они в живых?

Сомнения одолевали его, атаковали нещадно, как германские самолеты – ленинградское небо.

Проехать полстраны, через Ладогу, Онегу, Двину, по реке Сухоне и Унже, к Каме и Уральскому хребту, а до этого шесть месяцев не получать известий, целых полгода, и ни звука от нее, ни слова… Ну не безумие ли решиться на такое?

Именно безумие.

Во время своего многодневного путешествия в Молотов Александр припомнил каждый вдох, который делал с ней в унисон. Тысяча шестьсот километров Обводного канала, вдоль стены Кировского, в его палатке в Луге, ее, сцепившей руки у него на шее, в больничной палате, в Исаакиевском соборе, с мороженым в руках, свернувшейся на санках, почти без сознания, пока он тащил ее домой, метавшейся по крыше под немецкими бомбами. И воспоминания о зиме, терзавшие Александра, хотя он все равно воссоздавал в памяти каждое мгновение. Как она шла рядом с ним с кладбища, где оставила мать. Как неподвижно стояла перед тремя подростками с ножами.

Но две картины постоянно вставали перед глазами, словно неустанный, лихорадочный рефрен.

Татьяна в каске, в мужском костюме, покрытая кровью, заваленная камнями, балками, стеклом и мертвецами, но еще теплая, все еще дышущая.

Татьяна на больничной койке, обнаженная до пояса, стонущая под его губами и руками.

Кто же способен выжить в таком аду, кроме девушки, которая четыре месяца подряд каждое утро поднималась чуть свет и шла по улицам умирающего Ленинграда, чтобы добыть хлеб для своей семьи?

Но если она уцелела, как же могла не написать ему?

Девушка, которая целовала его руку, подавала чай, смотрела не дыша, смотрела, пока он говорил, смотрела взглядом, каким до нее никогда и никто не смотрел… Где она?

Ушла?

И унесла свое сердце?

Господи, прошу тебя, пусть она разлюбит меня, лишь бы жила… Лишь бы жила…

Как ни тяжело было ему произносить эти слова, все же он не мог представить себе существования в этом мире без Татьяны.


Грязный, голодный, успевший провести бог знает сколько времени в пяти поездах и четыре раза пересаживавшийся с одного армейского «виллиса» на другой, Александр наконец оказался в Молотове. Вышел с вокзала, опустился на скамью и долго сидел, боясь подняться. Не в состоянии заставить себя отправиться в Лазарево. Невыносима была мысль о ней, умершей в Кобоне. Выбравшейся из осажденного города, чтобы умереть, когда спасение было так близко… Немыслимо. Страшно.

Хуже того: он не знал, как сумеет жить, если обнаружится, что ее больше нет. Как сумеет вернуться… вернуться к чему?

А если просто сесть в обратный поезд и немедленно уехать? Поход в Лазарево требовал куда больше мужества, чем стоять у зенитки, пытаясь сбить фашистские самолеты, зная, что очередная бомба может разорвать тебя на куски.

Нет, своей смерти он не боялся.

Боялся, что мертва она.

И это лишало его храбрости.

Если Татьяна мертва, значит, сам Бог мертв. И Александр знал, что и он ни минуты не выживет в этой Вселенной, управляемой не разумом, а хаосом. Проживет не дольше, чем бедняга Гриньков, сраженный шальной пулей уже на обратном пути в тыл.

Война – это и есть полный, бесконечный хаос, бесчеловечное, пожирающее души чудовище. Там, где оно проходит, остаются разорванные трупы людей, валяющиеся непогребенными на холодной земле. Нет ничего более хаотичного в космических масштабах, чем война.

Но Татьяна – это порядок. Конечная материя в бесконечном пространстве. Знаменосец, держащий в руке флаг милосердия и отваги, который она несла с неизменным достоинством и спокойствием. Тот флаг, за которым Александр проследовал тысячу шестьсот километров, на Каму, к Уральским горам. В Лазарево.

Следующие два часа Александр просидел на скамейке в немощеном, провинциальном, заросшем дубами Молотове.

Возвращаться невозможно.

Идти вперед немыслимо.

Но куда же ему идти?

Он незаметно перекрестился, встал и собрал пожитки.

И когда наконец зашагал по дороге в Лазарево, не зная, жива Татьяна или мертва, понял, что испытывает идущий на казнь человек.