– Все хорошо, Инга, – заверила Татьяна, неуверенно отходя от стены.

– Вы услышите куда больше, прежде чем мы закончим разговор, – пообещал Александр Инге. – А уж если вставите стекло в долбаную дырку, то и увидите тоже.

Захлопнув дверь, он стал наступать на Татьяну, которая продолжала пятиться, шепча:

– Шура, пожалуйста…

Но Александр уже был неуправляем. Обезумев от бешенства, он бросил ее на диван. Падая, Татьяна закрыла лицо. Но Александр ударил ее по рукам.

– Не сметь! – крикнул он, сжимая ее щеки и принимаясь трясти. – Сказал же, не доводи меня, хуже будет!

Татьяна, плача, безуспешно пыталась оттолкнуть его.

– Перестань, – задыхалась она. – Перестань!

– Безопасность или смерть, Таня! – продолжал бушевать он. – Безопасность или смерть! Выбирай!

Беспомощно хватаясь за его руки, она пыталась ответить ему, но не могла говорить.

«Смерть, Шура, – хотелось ей сказать. – Смерть».

– Ты видишь, что делаешь со мной, оставаясь здесь, – шипел он, все сильнее сдавливая ее щеки, хотя Татьяна тщетно пыталась освободиться. – Все видишь! Но тебе плевать! Попросту плевать!

Она вдруг перестала сопротивляться. Просто положила поверх его рук свои.

– Пожалуйста, не надо. Ты делаешь мне больно!

Александр ослабил хватку, но не отпустил Татьяну. Она тоже не отстранилась, хотя едва дышала, но смирно лежала под ним. Он придавливал ее к дивану всем телом. Сквозь оглушительный гул в голове доносились отдаленный вой сирен и взрывы, но Татьяне уже было все равно. Воздуха не хватало, и легкие жгло как огнем. Закрыв глаза, она обняла его.

– О Шура…

Александр отстранился, встал, опустив голову, и неожиданно упал на колени.

– Татьяна, – прерывающимся голосом прошептал он, – этот злосчастный безумец умоляет тебя: пожалуйста, уезжай. Если хоть немного любишь меня, уезжай в Лазарево. Ты и не подозреваешь, какая опасность тебе грозит.

Все еще задыхаясь, дрожа, морщась от боли в щеках, Татьяна присела на край дивана и притянула Александра к себе. Невыносимо видеть его в таком состоянии!

– Прости меня, прости. Пожалуйста, не сердись.

Александр оттолкнул ее руки.

– Слышишь взрывы? Или оглохла? Неужели не понимаешь, здесь голод.

– Какой это голод? – усмехнулась она, снова обнимая его. – Я получаю семьсот граммов в день, плюс обеды и ужины в больнице. Куда лучше, чем в прошлом году. А бомбежки… я уже не обращаю на них внимания.

– Таня…

– Шура, не лги. Дело не в немцах и не в бомбежках. Чего ты боишься на самом деле?

Бомбы падали совсем близко. Татьяна притянула Александра к себе.

– Слушай, – прошептала она, прижимая его голову к своей груди. – Слышишь мое сердце?

Он рядом… он с ней…

Она посидела немного, держа его в объятиях и закрыв глаза. «Господи милостивый, дай мне силы ради него. Он так нуждается в моей силе. Не дай мне ослабеть сейчас, когда я – его единственная опора».

Осторожно отстранив его, она подошла к комоду.

– Ты кое-что оставил в Лазареве, Шура. Кроме меня.

Александр встал и неуклюже плюхнулся на диван. Татьяна распорола внутренний карман на брюках и вынула деньги.

– Я вернулась, чтобы отдать тебе это. Ты забрал только половину. Почему?

Пауза.

Вдох.

Во взгляде Александра появилась боль.

– Я не стану говорить об этом, пока Инга подслушивает за дверью, – выговорил он, едва шевеля губами.

– Почему нет? Все остальное мы уже делали, несмотря на Ингу за дверью.

Они отвели глаза друг от друга. Все рушится. Кто соберет осколки?

Она.

Она соберет.

Оставив деньги на комоде, Татьяна подошла к нему и прижала к себе его голову.

– Это не Лазарево, верно, Шура? – прошептала она в его волосы.

– Знаю, Тата… Где оно… это Лазарево? – шептал Александр заикаясь.

Она встала над ним на колени, прильнула к нему, вжимаясь в него хрупким телом, насаживая себя на него, лаская, молясь ему, мечтая, чтобы он поглотил ее, пронзил, спас и убил, желая всего для него и ничего для себя. Только отдать ему, вернуть ему жизнь.

В конце она снова плакала, внезапно ослабев, задыхаясь, тая, горя и рыдая.

– Татьяна, – прошептал Александр, – не плачь. Что должен думать мужчина, если каждый раз, стоит ему заняться с женой любовью, она ревет?

– Что он единственная родня жены. Что он вся ее жизнь, – всхлипнула Татьяна.

– А она – его жизнь, – кивнул Александр. – Но он почему-то не плачет.

Он отвернулся от нее. Его лица Татьяна не видела.

Когда вражеские самолеты улетели, они собрались и вышли из дома.

– На улице слишком холодно, – пробормотала Татьяна, прижимаясь к нему.

– Почему ты не надела шапку?

– Чтобы ты видел мои волосы. Ты же их любишь!

Сняв перчатку, он погладил ее по голове.

– Тогда повяжись шарфом, а то замерзнешь.

– Мне тепло, – заверила она. – Какая у тебя шинель красивая. Новая и большая, как палатка, – похвалила она и тут же прикусила язык.

Зачем она сказала о палатке? Слишком свежа память о Лазареве! Некоторые слова обладают этим свойством. Вся жизнь связана с ними. Призраки, экстаз, печали и радости. Простейшие слова, но она почему-то не могла их выговорить.

– Сегодня тепло.

– Да, а у меня в блиндаже топится печурка. Правда, несколько домов в Морозове уцелели, так что, может, скоро и я переселюсь в один. Рядом с тем, где живет Степанов.

– Вот здорово! А одеяло у тебя есть?

– Укрываюсь шинелью. Да это ничего, Тата. Война идет, какие там одеяла? Лучше скажи, куда хочешь пойти?

– В Лазарево… с тобой, – пробормотала она, не глядя на него. – Но поскольку это невозможно, тогда в Летний сад.

Александр тяжело вздохнул:

– Значит, в Летний сад.

Оба замолчали. Татьяна взяла Александра под руку и прижалась головой к рукаву, набираясь храбрости.

– Поговори со мной, Шура. Расскажи, что происходит. Мы одни, пусть и ненадолго. Объясни, почему ты забрал половину денег?

Александр ничего не ответил.

Татьяна долго ждала.

И не дождалась.

Тогда она потерлась лицом о его шинель.

Ничего.

Она старательно разглядывала слякоть под ногами, проезжающий трамвай, конного милиционера, осколки стекла, усыпавшие тротуар, красный огонек светофора.

Ничего.

Ничего.

Ничего.

Татьяна покачала головой. Ну почему ему так трудно выговориться? Труднее обычного.

– Шура, почему ты не взял все деньги?

– Потому что, – выдавил он, – я оставил тебе свою долю.

– Но они все твои. Все деньги. О чем ты толкуешь?

Ничего.

– Александр! На что тебе понадобились пять тысяч? Если собрался бежать, тебе нужны все. Если же решил остаться, тебе не потребуется ни единого доллара. На что тебе половина?

Молчание. Совсем как в Лазареве. Татьяна спрашивала, он отвечал сухо и задумчиво. И она тратила многие часы на то, чтобы расшифровать правду, крывшуюся за лаконичными словами. Лисий Нос, Выборг, Хельсинки, Стокгольм, Юрий Степанов – все эти имена и названия сами по себе ничего не говорили, но в связи с Александром… Можно было предполагать все, что угодно.

– Знаешь что, – фыркнула она, потеряв наконец терпение и отстраняясь от него, – я устала от этой игры. Более того, с меня хватит. Либо честно объясняешь все, ничего не утаивая, прямо сейчас, либо поворачивайся, собирай свои вещи и уходи. Мне надоели эти загадки, когда я постоянно пытаюсь отыскать в твоих речах иной, скрытый смысл и, как правило, ошибаюсь. Я имею право все знать. Так что решай. Или – или. Выбор за тобой.

Татьяна остановилась прямо на набережной Фонтанки, сложила руки и упрямо нахмурилась.

Александр тоже остановился, но рта не открыл.

– Думаешь, что предпринять? – воскликнула она, дергая его за руку, пытаясь заглянуть глубже, за ледяную маску, скрывающую лицо. Не дождавшись никакой реакции, она отпустила его и тоскливо выговорила: – Послушай, Александр, ты привык пользоваться своей военной формой как доспехами, надежно защищающими тебя от моих расспросов. Военная тайна и все такое… Но я твердо знаю, что, когда ты, голый, лежишь со мной в постели, все твои барьеры и крепостные стены куда-то деваются и ты остаешься совершенно беззащитным. Будь я сильнее, могла бы спросить о чем угодно и ты сказал бы. Беда в том… – Ее голос сорвался. – Я не сильнее. Я точно так же беззащитна против тебя… Значит, ты опасаешься, что я узнаю правду и увижу твои муки, пойму, что ты прощаешься со мной и поэтому отталкиваешь меня, думая, что я ничего не вижу и не чувствую…

Она неожиданно заплакала. Кажется, все испорчено. Где ее сила?

– Пожалуйста, не нужно, – прошептал Александр, не глядя на нее.

– Так вот, Шура, я все чувствую, – всхлипнула Татьяна, вытирая лицо и хватая его за руку. Он отстранился. – Ты приехал злой и расстроенный, потому что воображал, будто навеки попрощался со мной в Лазареве…

– Я был зол и расстроен вовсе не поэтому.

– А теперь получилось, что тебе придется попрощаться со мной в Ленинграде, – продолжала Татьяна. – Только теперь это нужно делать не заочно, а высказать все мне в лицо.

Она запальчиво встряхнула головой, но, увидев его больные измученные глаза, осеклась и шагнула вперед. Он подался назад. Что за странный вальс танцевали они этим холодным утром!

Но сердце у Татьяны сильное. Она выдержит.

– Александр, что бы ты там ни говорил, я все знаю. Недаром столько передумала обо всем, что ты мне сказал. Все эти годы, что пришлось прожить здесь, ты мечтал вернуться в Америку. Это единственное, что поддерживало тебя до знакомства со мной и позволяло приспособиться к армейской жизни. Мысль о том, что когда-нибудь ты окажешься дома.

Она протянула ему руку. Он взял ее.

– Я права?

– Права. Но потом я встретил тебя.

Потом я встретил тебя. Стоп, стоп… О, то лето прошлого года, белые ночи у Невы, Летний сад, северное солнце, его улыбающееся лицо.

И Татьяна посмотрела в его трогательное, несчастное, осунувшееся лицо. Ей хотелось сказать… сказать… Но куда девались слова, которые она когда-то знала? Куда пропали именно в тот момент, когда она больше всего в них нуждалась?

Александр покачал головой.

– Таня, для меня уже слишком поздно. Отец обрек нас на гибель с того момента, когда решил отказаться от своей страны, от той жизни, которую мы там вели. Я понял это первым, даже в своем возрасте. За мной – мать. И только потом – отец, хотя для него это стало наибольшим ударом. Мать могла немного притупить боль, набрасываясь на него с обвинениями. Я думал облегчить свою, вступив в армию, да и молодость брала верх, но кого было проклинать отцу? Кого обличать?

Татьяна снова прижалась к нему. Александр обнял ее за плечи.

– Таня, когда я нашел тебя… мне вдруг, совсем ненадолго, показалось, что мы вместе… до того, как появились Дмитрий и Даша, и что в моей жизни отныне все будет хорошо, – с горькой улыбкой выдохнул он. – В душе родились надежда, ощущение неотвратимости, появление которых я до сих пор не могу ни понять, ни объяснить. А потом вмешалась наша советская действительность. Ты видела, я старался отойти в сторону. Вернее, думал, что обязан отойти в сторону. До Луги. После Луги. Вспомни, как я вел себя после той ночи в больнице. Пытался держаться на расстоянии после Исаакиевского, после того, как немцы замкнули кольцо вокруг Ленинграда. Следовало и дальше…

– Но я не хотела, – призналась Татьяна.

– Ох, Танечка, если бы я только не приезжал в Лазарево! – вырвалось у Александра.

– Как это?! – ахнула она. – О чем ты? Как можешь сожалеть…

Она не договорила. Как он может жалеть о них?

Она уставилась на него, посерев лицом, сбитая с толку.

Александр не ответил.

– Ничего не скажешь, неотвратимость! Вот тебе и судьба. С самой первой нашей встречи я только и делал, что ранил твое сердце и, хуже всего, заразил тебя своей обреченностью, как смертельной болезнью.

Он с такой силой тряхнул головой, что свалилась ушанка. Татьяна подняла ее, отряхнула и отдала мужу.

– Что за бред? Ранил мое сердце? Забудь, это все прошлое. Я пришла к тебе… сама.

Она вдруг замолчала и нахмурилась.

– Какая обреченность? Не проклята же я, – медленно выговорила она, все еще не понимая. – Я счастлива. Мне несказанно повезло.

– Ты слепа.

– Тогда открой мне глаза.

Как уже делал раньше.

Она потуже завязала шарф, мечтая о теплом пальто, о жарком огне, о Лазареве.

На ее глазах Александр продолжал бороться со страхом. С трудом сглотнув, он повернулся и зашагал по набережной.

– Я собирался отдать пять тысяч долларов Дмитрию. Пытался убедить его бежать без меня…

Татьяна невесело засмеялась:

– Брось. Я подозревала, что дело именно в этом. Человек, отказавшийся пройти со мной по льду полкилометра, захочет бежать в Америку один?! И ты в самом деле так считал?