Григол Робакидзе - Меги. Грузинская девушка

РОМАН

Я родился в октябре. Почти все, сыгравшее для меня и всей моей жизни решающую роль, пришлось на этот месяц. В октябре 1928 года вышел в свет мой роман «Змеиная рубаха» на немецком языке. Это событие имело для меня особо важное значение, ибо книга эта является первым литературным произведением, представляющим европейскому читателю более чем 1500-летнюю грузинскую культуру. Само собой разумеется, что этим я не хочу сказать, будто это единственная книга, достойная быть переведенной на европейский язык. Но то, что это событие произвело на меня глубокое впечатление, надеюсь, будет правильно понято. Издательство выслало мне несколько экземпляров немецкого издания книги, и мне захотелось передать ее моей любимой родине, с которой она кровно связана, которой, собственно, и обязана своим появлением. Мне захотелось самому положить ее в руки моей седой матери, которую я давно не видел. И вот в один прекрасный день я собрался в путь и поехал в свою родную деревню.

Я прошу читателя взять карту Кавказа и отыскать на ней железную дорогу от Тифлиса до Батума. Это был маршрут моего путешествия. После восьмичасовой поездки я прибыл на маленькую станцию Свири. Здесь проходит граница между Верхней и Нижней Имерети. Европейскому читателю мне хотелось бы сказать еще следующее: в грузинском государстве живет несколько родственных племен. Это кахетинцы, карталинцы, имеретинцы, гурийцы, мегрелы, аджарцы, а также горные племена сванов, хевсуров, пшавов и тушин. Все они грузины и говорят на одном и том же грузинском языке за исключением сванов и мегрелов, говорящих на своих диалектах. Но и эти диалекты тоже являются разновидностями грузинского языка. А литературный и церковный язык сванов и мегрелов тот же, что и у других грузин.

Октябрьским вечером мой поезд прибыл на станцию Свири. Пожилой родственник встретил меня, и мы верхом отправились в нашу деревню.

Аромат родной земли пьянил. Воспоминания детства, подобно стаям птиц, закружили во мне и затем медленно исчезли. И вот что удивительно: казалось, будто все сколько-нибудь значительные мысли, занимающие меня в зрелую пору, были близки мне уже тогда, когда я ребенком бегал по этой земле. Оглядываясь назад, я воспринимал их как туманные образы, плывшие, словно прозрачные медузы, по безбрежной водной глади детского сознания. Возможно ли, чтобы подобные видения были прообразами доисторического сознания, которые дитя несет с собой из темных недр плодотворящей земли? Я боюсь потревожить то, что таится под туманным покровом Неизведанного.

Был тихий осенний вечер. Я упивался картиной родных полей. Вот уже появилась первая после станции сторожевая будка! Незабываемое переживание связано с ней. Мне тогда исполнилось восемнадцать лет, и я принял решение учиться в Германии. Отец проводил меня, но не дождался прибытия поезда. Он коротко попрощался и ушел. В его словах сквозила печаль, которую он скрывал с большим трудом. Ему было нелегко отправлять единственного сына в неведомые края. Но слез он не проливал. Я, конечно, понимал, что прощание у поезда было бы для него еще более тяжким испытанием. Это пыхтящее чудовище в буквальном смысле слова оторвало бы меня от отца. Отец безгранично любил меня, и я знал это, но он никогда не обнаруживал своих чувств. Я стоял смущенный и с грустью смотрел вслед удаляющейся фигуре. Отец ни разу не оглянулся. Наконец подошел поезд. Я поднялся в вагон и сразу открыл окно. Поезд тронулся. Я прощался с родными полями. А вот и первая железнодорожная будка, недалеко от которой, в двух-трех шагах от полотна дороги, я увидел человека, прислонившегося к стволу дерева. В следующее мгновение наши взгляды встретились. Жадными очами провожал он проносившийся мимо поезд, каждый вагон, людей, стоявших у окон: его взгляд искал кого-то, жаждал ответного взгляда. Это был мой отец. Я ощутил слезы в его глазах. Мне никогда не забыть этот взгляд, исполненный любви и тревоги. Почувствовал ли он, что я увидел его? Заметил ли он меня? Я не был в этом уверен. И позднее никогда не спрашивал отца об этом.

Сейчас, когда мы приблизились к сторожке, я заметил, что того деревца уже не было. Но мне все еще мерещился пронзительный взгляд, жадно поглощавший пространство. Моя лошадь споткнулась.

— Что с тобой? — спросил мой двоюродный брат.

— Да так, ничего… — ответил я уставшим голосом.

Мы перешли вброд реку Квирила и прошли еще с полмили. Вот и ореховое дерево. Оно немного постарело. Как часто я отдыхал в тени его густой кроны. Сколько грез посетило меня под его низко склоненными ветвями! Одно переживание ярче других светится в воспоминании. Мне было тогда шестнадцать лет. Я ехал верхом в соседнюю деревню. Недалеко от этого дерева я встретил пастушку со стадом овец и свиней. На фоне полуденного зноя она показалась мне чарующе красивой. Я был ослеплен. В то же мгновение я соскочил с лошади, привлек к себе перепуганную девушку и прижался к ее целомудренным устам, забыв обо всем на свете. Не помню, вскрикнула ли тогда девушка от испуга. Память моя сохранила лишь мой собственный крик, вырвавшийся из моей груди, словно рев одержимого похотью дикого зверя. Я тут же вскочил на свою лошадь. Словно заряд молнии, ей передался мой восторг, к которому теперь примешалась смутная тревога, — и я полетел. Это был мой первый поцелуй. Где теперь эта пастушка? Жива ли она? Может быть, она стала матерью, у нее, возможно, взрослые сыновья и дочери, и она, наверное, с улыбкой вспоминает иногда того озорного мальчишку, в мгновение ока сорвавшего с ее юных губ поцелуй, быть может, первый для нее?

Мы поскакали дальше и доехали до моста, соединявшего оба берега у слияния рек Чолабури и Дзирула. Снова воспоминания, и такие же неизгладимые. Мне было четырнадцать лет, и я хотел во что бы то ни стало участвовать в празднике водоосвящения 6 января в Кутаиси. Отец мой проводил меня. Мы решили пойти пешком до остановки. Подойдя к реке, мы заметили, что наводнение унесло все лодки, а мост находился далеко. Что делать? И тут подъехали два всадника. Они могли бы перевезти меня через вздувшуюся реку, но, к нашему сожалению, оба были пьяны и направлялись на свадьбу. Наконец подкатила арба, в которую была впряжена пара буйволов. Погонщик взялся перевезти.

Отец остался на том берегу. Арба вошла в воды Чолабури и некоторое время поплыла, затем накренилась и стала тонуть. Буйволы испугались. Течение реки понесло нас в сторону Дзирула. Там, где обе реки сливаются, тяжелую арбу швыряло как щепку. С того берега я услышал крик отца. Я спрыгнул с арбы и поплыл к правому берегу Дзирула. Так как я неплохо плавал, мне без особого труда удалось добраться до берега. Меня, промокшего насквозь, привели в близлежащую мельницу. Вскоре подошел и отец. Ему пришлось сначала обойти реку, чтобы выше по течению дойти до моста. Меня уложили в постель, и я всю ночь провел на мельнице…

И вот теперь мы приближались к этой мельнице. Какой ветхой и заброшенной она показалась мне в надвигающихся сумерках! Начал накрапывать дождь.

— Не передохнуть ли нам здесь немного? — спросил мой двоюродный брат.

— Охотно…

Мы спешились. Мельник дружелюбно приветствовал нас. У разведенного тут же огня, под мерный стук жерновов я погрузился в мир моих детских грез. Мне вдруг показалось, что и эта мельница всего лишь видение. Не грезился ли и я сам себе? Вдруг открылась дверь, и в комнату вошел старик. Я вздрогнул. Не призрак ли это? Или и в самом деле тот старец, которого я видел здесь тридцать лет тому назад? Ужас обуял меня. Шепотом я спросил своего спутника:

— Это Гегия?

Он ответил мне с усмешкой:

— Да, это он…

Я знал этого старого человека с детских лет.

Нередко случается, что в какой-нибудь деревне моей родины появляется странник, оседающий затем там навсегда. Таким странником был когда-то и этот старец. Он уже приближался к преклонным годам, когда я был еще только мальчиком. Утверждали, что появился он у нас из соседней Мегрелии. И кроме того, что звали его Гегией, о нем ничего не было известно. Роста он был среднего. Его необычайно густые, коротко остриженные волосы отливали свинцом. В загорелом лице было что-то отталкивающее. Несмотря на свой возраст, он держался прямо. Чем-то, напоминающим пепел, веяло от всего его облика. Лишь глаза были такие черные, что их настоящий цвет невозможно было определить. Взгляд старика то и дело скользил в сторону. Когда же он смотрел своему собеседнику прямо в лицо, то становилось не по себе. Детей он любил, но они боялись его. Он носил серую куртку, сшитую из старой солдатской шинели, перехваченную толстой веревкой вместо пояса. Рубашка на нем была из грубого полотна. Он всегда ходил босиком. На занозы не обращал внимания. Несколько довольно крупных щепок, которые он вовремя не вытащил, вросли в огрубевшую кожу его ступней. Никогда не подстригаемые ногти на ногах совершенно окостенели и были толщиной с палец. Старик влачил жалкое существование, переходя от одной семьи к другой, не оставаясь более недели в одном доме. Нетрудно было накормить его, ибо он был весьма непривередлив и питался почти исключительно фруктами. Он умел шить и часто помогал этим своим ремеслом тем семьям, где жил. При нем была четырехугольная клеенчатая сумка, с которой он никогда не расставался. Никто не знал, что он прятал в ней. Гегия был крайне молчалив и никогда не говорил о себе. Весь его облик напоминал какое-то меланхоличное животное. Улыбался он редко, а смеющимся никому не удавалось его увидеть. В церковь он ходил регулярно, но молился лишь в полном уединении. Иногда на него находила какая-то ничем не объяснимая дикость. В таких случаях он переселялся в маленький деревянный домик, стоящий около церкви; и здесь происходило нечто странное, сбивавшее с толку сельчан. Поговаривали, что он соорудил себе качели, но не только для того, чтобы качаться на них, но и для того, чтобы истязать себя ими. И так как церковь находилась всего в нескольких шагах от нашего дома, то мы однажды ночью подкрались к его обиталищу. Со страхом и любопытством заглянули мы через щель внутрь. Посреди комнаты на глиняном полу горел огонь. Тут же лежала его сумка, на сей раз открытая. К большому камню у очага была прислонена какая-то картина, показавшаяся нам иконой. Старик покачивался на качелях, бормоча при этом какие-то непонятные слова. Мы тогда подумали, что он молится. Вдруг Гегия приподнял концы веревки, сделал из них петлю и просунул в нее голову. Мы испугались и без оглядки побежали домой. Однако на другой день увидели его здоровым и невредимым.

Меня он любил, но я испытывал по отношению к нему лишь любопытство; может быть, и я полюбил бы его, если бы меня не напугали слова отца, произнесенные угрожающим шепотом: «Он слуга дьявола». Только один-единственный раз я по-настоящему рассердил старика. Это случилось в послеобеденное время, когда он был в нашем доме и спал. Я увидел его ноги. Занозы, вросшие в кожу его ступней, возбудили мое любопытство. Я тихо подкрался к нему и потянул за одну. Гегия повернулся, бросив такой устрашающий взгляд и так прикрикнув, что я два дня не мог прийти в себя, и моя бабушка лишь с помощью заклинаний вылечила меня. Но уже на третий день мы с Гегией помирились и стали, как прежде, друзья. Что терзало его? Никто не мог разгадать его тайну. Я смутно вспоминаю как бы случайно брошенные слова одного нашего обычно весьма неразговорчивого соседа: «Говорят, что он изнасиловал свою сестру, и отсюда его помешательство». Но эти слова почему-то прошли мимо ушей любопытных, не произведя на них почти никакого впечатления. Сам Гегия постоянно и упорно молчал. Когда кто-нибудь докучал ему вопросами, он тотчас вставал, брал свою сумку и молча удалялся. В последний раз я видел его здесь, у этой мельницы, в тот вечер, когда, после неудачной переправы меня привели сюда!

Старик подошел к нам и поздоровался. Я был поражен: он почти не изменился. Сколько же ему могло быть лет? Это не поддавалось определению. Да, он, пожалуй, и сам не знал точную дату своего появления на свет, Он родился в Мегрелии в ту пору, когда там отмирал феодализм, во время правления «дедопали» (владетельницы) Екатерины Дадиани, Затем началось русское господство, потом образовалась Грузинская буржуазная республика и, наконец, Советская Грузия в составе Союза Советских Социалистических Республик. Он пережил мировую войну, революцию. И вот он вновь стоит передо мной, такой же, как прежде. Неужели все эти огромные социальные потрясения могли пройти мимо него? Неужели время — самое таинственное, что есть в этом мире, — уже не касалось его? Старик, кажется, одеревенел; и лицо его производило впечатление произведения искусства, созданного из дерева.