Виолен Ванойк - Мессалина

— Но мы в общественном месте…

— Здесь такой густой пар именно для того, чтобы благоприятствовать любви, и никто не видит в этом ничего дурного, — уверил ее Саббио.

Мессалина, полусидевшая, раздвинув ноги, на скамейке, ничего не успела сказать: он проник в нее — она даже не заметила как. Она закрыла глаза и, совершенно забыв, где они находятся, жадно ловила каждый миг наслаждения. Он зажал ее рот своим, заглушив стоны сладострастия, вырывавшиеся из затопленной любовью Мессалины.

— Не могу больше! — воскликнула она, истекая потом, когда он отстранился от нее. — Пойду окунусь в теплую воду.

Саббио с чувством некоторого облегчения двинулся за ней. Только что он видел ее озаренное экстазом лицо, и внезапно появившаяся в ее поведении непринужденность удивляла его, но он не показывал этого. Он ласкал взглядом красивый изгиб ее спины, высокую круглую попку, тонкие стройные ноги. Она не раз пробуждала в нем желание, когда он видел ее в отцовском доме, но он не осмеливался даже помыслить о том, что однажды она отдастся ему; он все еще спрашивал себя, не приснились ли ему те минуты, которые он только что пережил.

Внезапно повернувшись, Мессалина спросила:

— А что ты делал до службы в нашем доме?

— Я жил у Симона. Это он отпустил меня на волю.

— Кто этот Симон? У него не римское имя.

— Он самаритянин, долго жил на Востоке, в Палестине и в Египте, прежде чем обосновался в Риме. Здесь он снискал себе громкую славу. Он уверяет, что познакомился с галилеянами, которые тайно поклоняются божеству в облике осла, — говорят, что оно способно воскрешать мертвых. Потом он отправился в Египет, где был приобщен к мудрости египтян в одном мемфисском храме, а потом приехал на Кипр и там купил меня как раба.

— Почему он тебя освободил?

— Думаю, за заслуги, которые я ему оказывал тем, что хорошо управлял его имуществом.

— Ты был его любовником?

— Был и долго, — признался Саббио. — Потом он увлекся одним мальчиком, совсем молоденьким, он ведь любит только подростков. Отчасти поэтому он меня отпустил.

— А он богат?

— Очень.

Они остановились возле теплого бассейна. Мессалина пошла к воде, а Саббио лег на бок возле самого края, опершись на локоть.

— Каким образом он разбогател? — спросила Мессалина, медленно погружаясь в воду, которая доходила ей уже до груди.

— Можно сказать, благодаря своим способностям.

— И что это за способности?

— Он умеет предсказывать будущее, поскольку владеет разными способами гадания, и потом, он может творить настоящие чудеса… Даже летать и ходить по воде.

— Ты видел, как он летает?

— Я — нет, но некоторые уверяют, что видели.

— Где он живет?

— Возле Аппиевой дороги, неподалеку от гробницы Цецилии Метеллы.

— Почему ты покинул его, когда он тебя освободил?

— Из-за Елены. Это жена Симона. Она красива, как богиня, а он предлагает ее своим гостям, словно простую рабыню. Я был в нее влюблен.

— Она действительно так хороша?

— Пока я не увидел тебя, я считал, что она самая красивая женщина на свете.

— А теперь?

— Теперь мне кажется, что в ней нет ничего особенного.

Ответ польстил Мессалине, и она рассмеялась. Отплыв, она стала медленно возвращаться.

— Почему же ты ушел от Симона, если был влюблен в его жену? — спросила Мессалина, восстанавливая нить разговора.

— Пока я был рабом, я не мог уйти и был вынужден страдать, видя, как ею обладают все мужчины, приходящие к Симону. За это они хорошо ему платили. Став свободным, я пожелал удалиться, чтобы не сносить больше такое положение. Кстати, я во всем признался Симону, который поначалу ответил, что позволит мне вкусить ядовитых прелестей Елены. Но он уточнил: с условием, что я не сделаюсь ее Парисом, иначе говоря, чтобы я и помыслить не смел о похищении Елены, как поступил царевич-пастух Парис с Прекрасной Еленой, о которой Симон утверждал, что его жена — это ее перевоплощение. Я бы, конечно, попытался это сделать, но однажды я не смог сдержать себя и бросился на человека, который, заплатив Симону, позволил себе ударить ее. После этого случая Симон сказал, чтобы я больше никогда не появлялся в его доме. Но я не могу обижаться на него, он все же был добр со мной.

— И тем не менее торговал своей женой, — заметила Мессалина, вылезая из воды и усаживаясь рядом с Саббио, свесив ноги в воду. — А кого ты встречал в его доме?

— Многих, всех не упомнишь. Но я вспоминаю одну вдову по имени Кальпурния, которая доверила ему свои украшения из эритрейского жемчуга и индийских изумрудов. Когда она попросила их обратно, Симон заявил, что у него их нет, злой дух их похитил.

Мессалина и Саббио дружно расхохотались.

— И она поверила?

— Симон надеялся, что поверит, но были свидетели, к тому же у Кальпурнии имелись солидные связи, так что Симону пришлось пуститься за духом вдогонку, забрать у него украшения и вернуть владелице.

— Скажи, Саббио, твой Симон часом не вор и шарлатан?

— Я знаю его как человека очень ловкого, но и не совсем уж бесчестного. Как и многие, кто занимается его ремеслом, он пользуется человеческой глупостью. Так было и со стариком Цетегом, который немного свихнулся после смерти дочери. Он слышал, как люди превозносят чудотворный дар Симона, и стал умолять, чтобы он воскресил его дитя. Симон уверил старика, что это возможно, но ему, Симону, нужно переселиться в дом, где жила дочь, и больше в доме не должно быть никого, кроме его рабов. Цетег оставил ему дом возле Аппиевой дороги, а сам поселился за городом. Симон поддерживал в нем надежду, говорил, что ему требуется время и множество редких ингредиентов, которые должны быть привезены из Индии и Эфиопии. Он утверждал, что затратил большие суммы на это дело, и добился, чтобы старик внес его в завещание. И Симону повезло: Цетег вскоре сломал себе спину, собирая смоквы.

— Симон правильно поступил с этим стариком, — заявила Мессалина, — он дал ему возможность дожить свои последние дни с надеждой увидеть дочь. Может, он и мне предскажет будущее?

— Разумеется, только он дорого берет за свои услуги.

— Ну и пусть.

— Слушай, ты вот мне говорила о Валерии Азиатике. Я его видел главным образом у Симона. Он частенько туда ходит.

— Ты считаешь его тамошним завсегдатаем? — спросила Мессалина, у которой вновь обострился прежний интерес.

— Точно я сказать не могу.

— Надо, чтоб ты непременно ввел меня в дом к этому Симону, — решительно сказала Мессалина, поджимая под себя ноги.

Саббио, казалось, задумался.

— Я вижу только один путь, — вдруг сказал он. — Я переговорю с человеком, который служит домоуправителем у Теогония. Тот часто ходит к Симону, чтобы увидеться с Еленой, и я знаю, что он его сопровождает. Вот он, без сомнения, сможет представить тебя магу.

— Если ты мне это устроишь, Саббио, я буду тебе очень признательна, — ласково проговорила Мессалина.

Он встал на колени и поцеловал ее.

— Я должен идти, дома есть работа. Ты идешь со мной?

— Нет, Саббио, лучше, если ты вернешься один. Я предпочитаю, чтобы никто не мог сказать, что мы были здесь с тобой вместе. Мой отец ничего не должен знать о нас, иначе, ты ведь знаешь, он прогонит тебя.

Молодой человек со вздохом кивнул и удалился. Мессалина чувствовала удовлетворение: она и представить не могла, что ее поход в термы окажется столь плодотворным. Теперь ей надо было заплатить оставшуюся половину долга сторожу в предбаннике. Она ощутила в пояснице приятную истому и тез тени досады подумала о грядущем поцелуе, сожалея лишь о том, что место, где ей предстоит его дать, не позволит им обоим продолжить удовольствие.

Теплым весенним утром Симон принимал гостей в своем роскошном доме близ Аппиевой дороги. Хитрец маг, руководствуясь тонким расчетом, всегда тщательно подбирал гостей. На этом пиру Клавдий был избран председательствующим. Симон находился под влиянием греков и любил подражать им, однако на этот раз он начал пиршество до полудня, тогда как по обычаю греков оно должно начинаться незадолго до заката.

Просторная столовая, триклиний, выходила в сад, откуда долетал легкий ветерок. Каменные двухместные ложа с трех сторон примыкали к большим круглым мраморным столам. Гости возлежали на мягких, покрытых дорогими тканями матрасах и подушках. Клавдий делил ложе с хозяином дома; справа от них заняли места консуляр Гай Силий, снискавший себе громкую славу в Риме, и Елена; напротив расположились Валерий Азиатик и Теогоний. За другим столом возлежала старушка жеманница Попилия, супруга сенатора, чьи эксцентричные выходки веселили гостей. Ее соседом был Апион; этот грек родом из Египта открыл в Риме школу риторики, благодаря чему приобрел репутацию историка и философа. Он секретничал с Арбактом, давним соратником незадачливого армянского царя Митридата, взятого в плен Калигулой. Последнее ложе пустовало; Елена объявила, что оно предназначено для двух гостий, людей в их кругу новых, и что по обычаю, установленному Симоном, они не будут участвовать в трапезе, а прибудут лишь после полудня.

Раб перед подачей десерта вытер столы. Гости уже отведали устриц из Лукринского озера, лангустов со спаржей, заправленных венафрским маслом, павлиньих яиц в испанском рассоле, ухи, молодого кабана с галльскими трюфелями, подстреленного в лаврентском лесу, жирной гусиной печенки, кровяной колбасы, почек и вареной телятины в пикантном соусе.

Симон предложил Клавдию зубочистку и взял одну себе.

— Так ты, значит, развелся с Элией Петиной? — уточнил маг.

— Разумеется, Симон, и ты ее больше здесь не увидишь… во всяком случае со мной. Не дурак же я набитый, в самом деле? Я долго закрывал глаза: все-таки она дочь консуляра Туберона, да и я человек терпимый по натуре. Нет такого женатого римлянина, которого бы не обманывала жена, да и мы сами не церемонимся и платим им тем же. Однако все должно сохраняться в тайне. Цветы в свадебных венках еще не успели завянуть, как она уже завела себе нескольких любовников. Она не переставала всюду показываться с разными мужчинами, подчас просто встреченными на улице. В последнее время она уже даже не желала возвращаться из Байев, где ее каждый день видели в окружении льстецов, которые, конечно, не довольствовались чтением ей стихов Катулла и Проперция. Я снисходителен, но я не хочу быть смешным! Хватит того, что я посмешище в глазах Калигулы, но с ним лучше выглядеть глупцом и оставаться в живых, нежели блистать умом и, чем-нибудь прогневав его, кончить жизнь на арене!

— Я восхищаюсь твоим благодушием, Клавдий, — вмешался Гай Силий. — Ты вполне мог бы подать на свою жену в суд за супружескую измену, хотя бы для того, чтобы не возвращать ей приданого.

— Что до меня, — сказал, в свою очередь, Азиатик, — то я не понимаю, почему ты так долго тянул с разводом. Наше положение в обществе и древность наших родов делают нас людьми слишком заметными, чтобы мы могли позволить жене вести себя как шлюха.

— Ты прав, — кивнул Клавдий, — но…

Он был прерван аплодисментами, которыми гости встретили появление двух рабов-сирийцев, несущих огромный фигурный торт, украшенный сигнийскими грушами, египетскими гранатами, нумидийскими финиками, хиосскими смоквами и мизенским виноградом. Другие рабы откупорили новую амфору с фалернским вином и через задерживающую осадок цедилку налили его в великолепный апулийский кубок, с тем, чтобы разбавить вино водой и приправить специями. Когда каждый из гостей получил порцию торта и фруктов, Елена ударила в ладоши. Вошли музыканты и гадесские танцовщицы, уже давно приобретшие репутацию самых лучших в империи. Музыканты с лирами, свирелями и арфами уселись на ковры, напротив колоннады, ведущей в сад, а три танцовщицы в легких, сотканных на острове Кос покрывалах, с тамбуринами и кроталиями в руках устремились на мраморный пол, над которым их босые ноги, казалось, стали летать под звуки стольких инструментов.

Разговоры стихли. Все наслаждались десертом и зрелищем. Спустя немного времени Елена по знаку Симона встала и присоединилась к танцовщицам. О ней можно было сказать, что она скорее раздета, чем одета: ткань ее платья была настолько прозрачной, что казалась сотканной из воздуха, и только шафранный его цвет и мягкие складки указывали на то, что платье существует в действительности. Все тело молодой женщины со всеми его подробностями отчетливо виднелось сквозь ткань, вплоть до родинки в верхней части правого бедра. Создавалось впечатление, что единственной одеждой Елены были ее длинные пышные волосы, цвет которых — цвет глубокой ночи — подчеркивала тонкая золотая ленточка, стягивающая лоб.