– Спасибо, Пэтти, – говорит Джонас мороженщице, ловит ее взгляд и указывает на лестницу. – Туда можно?

– Валяйте, – подмигивает Пэтти. – Только поосторожнее там.

Иду за Джонасом к лестнице в глубине помещения. Верхний этаж – просто комната в старом доме, а вовсе не кафе. Несколько картин, нарисованных «по номерам», в рамах; дверь со стеклянной ручкой – наверно, в ванную; и еще одна дверь. Ее-то Джонас и открывает. Перед нами – плоская просмоленная крыша. Вроде прочная. Вид впечатляющий. Партер, пьеса называется «Закат». Неоновое солнце ступило в океан, намочило круглый животик.

– Вот это да!

Пристраиваюсь на краю крыши, рядышком с Джонасом. Мы оба свесили ноги, но, к моему разочарованию, прямо под нами обнаруживается пожарный ящик с песком. В случае чего приземлимся на мягкое. Досадно. Декорации роскошные – мороженое, красивый парень под боком, закатное небо. Недостает лишь зуда опасности.

Никогда еще я столько времени подряд не молчала. В кафе мы шли молча, по лестнице поднимались молча. Глаза Джонаса – пепел зрачков, подернутый теплым коричневым дымом радужки.

– Ох, Джонас! Ты, наверно, ужас до чего устал.

Он криво улыбается.

– Да, я ужас до чего устал. Я уже несколько месяцев совсем без отдыха.

– Знаешь, Джонас, мы с тобой сочетаемся, как мятное мороженое и шоколадная стружка. Мне, чтобы устать, изрядно времени требуется. По ночам я со звездами в гляделки играю – и всегда дольше держусь, чем они. Наверно, я бы неделю могла вовсе не спать. Давай так: ты будешь отсыпаться, а я – бодрствовать за нас обоих.

Джонас смотрит мимо.

– Можно тебя кое о чем спросить?

– О чем угодно.

Я же чувствовала: Джонас откроется, как только мы останемся наедине. Очень довольная, пинаю водосточный желоб, жду. Океанский ветер треплет шевелюру Джонаса. Не иначе, холодному фронту известны мои тайные желания; холодный фронт, словно в пику мне, ласкает моего парня. Мое помешательство на темных вихрах Джонаса – из категории особо буйных; вон даже атмосферные явления прониклись.

Джонас смотрит на свое мороженое, но забывает его лизать. Мороженое между тем тает, вот-вот капать начнет.

– Виви, почему ты не спрашиваешь о моих родителях?

Конечно, я заметила отсутствие родителей; да и кто бы не заметил? Братья и сестры Дэниэлс сказали достаточно, чтобы понять: их мама все время проводит в спальне. Наверно, она нездорова. Младшие то и дело роняют «а вот папа», но я не знаю, умер их отец, или бросил их, или не появляется по какой-то другой причине. Может, он находится в закрытом лечебном учреждении, или в тюрьме, или на военной службе. Джонас не смотрит на меня, дает время обдумать ответ. Лижет мороженое, устремив взгляд на океанские волны.

– Скажем так: у меня сложилась своя версия, которая мне нравится и которую я не хочу разрушать излишней информацией.

Верчу в пальцах рожок мороженого, так, чтобы язык, не двигаясь, описывал круги по тающей поверхности. Важно сделать шоколадную полусферу идеально гладкой.

– Я считаю, ты сам расскажешь то, что сочтешь нужным. Когда время придет.

– Правда?

Джонас испытывает искреннее облегчение.

– Тогда ладно. Я думал, ты не спрашиваешь, потому что тебя добрые люди уже просветили.

Точно, Уитни хотела что-то сообщить еще в день нашего знакомства. Оставила впечатление, будто у Джонаса есть некая нехорошая тайна, будто его призраки прошлого преследуют.

– Мой отец умер. Полгода назад. Это, наверно, тебе сказали. Причина смерти – инфаркт.

Вот так. Будто коленом в живот получила. Информация буквально «сдувает» меня, точно я – воздушный шарик; соответствующий звук срывается с моих губ. Дышать нечем, даром что бриз спешит со свежей порцией воздуха. Перед глазами – лицо Джонаса, лица его славных братьев и сестер. Открываю рот, как рыба на берегу.

– Ой, Джонас.

– Не люблю об этом говорить. В смысле, не могу об этом говорить.

Вафельный рожок никнет в его руках, чуть не падает в ящик с песком.

– А мама… я не знаю, что с ней. Как это называется. Она почти не встает с постели. Мы все надеемся, что она придет в себя. Не представляю, сколько мы еще продержимся, если не придет. Осенью Сайласу нужно в колледж, и… в общем, мне придется одному возиться с младшими.

Джонас сглатывает; видно, как дергается кадык. Затем поднимает руку, будто хочет прикрыть глаза, а сам трет, массирует лоб.

– Нет, у нее и неплохие дни бывают. Например, почти каждое воскресенье она ходит в церковь. Иногда вдруг встанет, душ примет; а то и в супермаркет выберется. Мы хотели ее к врачу отвести, а она – ни в какую. Только врача помянешь – рыдает. Наоми говорит, это клиническая депрессия, лекарствами лечить нужно; мама о лекарствах и слышать не хочет. Господи, да она ведь сумасшедшая. Я не говорил об этом, а вот теперь говорю и сам понимаю: точно, сумасшедшая.

– Джонас, тут сумасшествием и не пахнет. Клянусь моим любимым винтажным платьем, по моим стандартам – это не сумасшествие. Горе? Тяжесть на сердце? Да. Поверь, так переживать утрату – не безумие. Твоей маме было что терять, у нее нормальная реакция, нормальное поведение.

– По-твоему, полгода переживать – это нормально?

Джонас почти со злостью дожевывает вафельный рожок, отряхивает руки. Пожимаю плечами.

– Пожалуй, да. Точно не скажу. Не я добрых двадцать лет любила человека без памяти, не я родила ему шестерых детей, не я с ним жила, и не у меня судьба его отняла внезапно и беспощадно. Не мне судить, что здесь нормально, а что ненормально.

От моей отповеди Джонас вздрагивает.

– Ну вот, теперь я себя снова идиотом чувствую.

– Почему снова?

Джонас продолжает тереть лоб.

– Где-то через месяц после папиной смерти Феликс мне поведал, в чем разница между горем и депрессией. Видишь ли, депрессия была у его сына, так что Феликс разбирается. Ты все правильно сказала – моя мама скорбит. Это я и сам знаю. Я просто думаю: а вдруг скорбь переросла в депрессию? Где тут грань? Мне кажется, полгода из комнаты не выходить – это слишком долго.

Хочу сказать Джонасу: хорошо, что твоя мама плачет. Вовремя прикусываю язык, ведь такие слова прозвучали бы сентиментально, а значит, жестоко. Депрессия – она что делает? Она подкрадывается во сне, окутывает все тело, как тень; душит и глушит импульсы ватным туманом. Вот говорят, человек в депрессии не может смеяться; но я лично и плакать не могла. Я вообще ничего не чувствовала.

Вместо откровений задаю встречный вопрос:

– Ты злишься на маму, да?

– Злюсь.

Во взгляде – вина и удивление от собственного признания. Будто оно без спросу с языка сорвалось.

– Я об этом никому не говорил. Я об этом даже не думал. Может, «злюсь» – неподходящее слово. Мама ведь не виновата. Просто мне от этого очень плохо. И маме плохо. И Лии с Исааком, и…

– Ты делаешь все, что можешь. Ты о младших заботишься, по дому хлопочешь. Предоставляешь маме достаточно времени, чтобы предаваться скорби.

Глажу Джонаса по бедру и добавляю:

– Ты все на себя взвалил.

Джонас дергает головой. Будто услышал, но словам не поверил. Меня переполняет жалость, но никуда не делось и ощущение чуда. Мы с Джонасом – на крыше мира. Где-нибудь в Мадриде, Сиднее или Гонконге есть же, наверно, парочка вроде нас; интересно, эти ребята сейчас вот так же сидят, ногами болтают, и звезды над ними – только руку протяни?

– Ну вот, – вздыхает Джонас. – Такой хороший день был, а я своими излияниями все перечеркнул.

– Ничего ты не перечеркнул.

Вздох теснит и мою грудь – то, что я должна сейчас сказать Джонасу, очень тяжело. Мне даже думать об этом претит, не то что озвучивать. И все-таки я озвучу, ведь так надо. Для Джонаса.

– Ты, наверно, считаешь меня легкомысленной и безбашенной, но ты кое-чего не знаешь. Мне, Джонас, случалось плутать по самым заплеванным переулкам тоски. И случалось драться в этих переулках не на жизнь, а на смерть. Так что, если тебе понадобится выпустить пар, или помолчать в компании, или выговориться – я к твоим услугам. Запомни: темные тупики меня не пугают.

– Спасибо тебе, Вив.

Кажется, ему полегчало. Он откинулся, оперся на локти. Грудная клетка поднимается навстречу небесам.

– А я ведь боялся, что ты, если узнаешь о… о нашей ситуации, сбежишь. Моя семья – далеко не подарок…

– Я сама не подарок.

Откидываюсь назад, опираюсь на локти, копирую позу Джонаса. Наши животы подставлены закатному солнцу.

– Меня заморочками не шокируешь, Джонас. Если бы мне повстречался совершенно благополучный парень, я – Бог свидетель – от скуки бы уснула. Это при моей-то бессоннице.

Джонас скосил на меня глаза, хитро улыбается:

– Ты чего?

– Ничего.

Улыбка остается на его лице явно против воли.

– Просто я… я очень рад, что ты здесь.

– А я очень рада, что ты здесь.

Над городом, в «здесь» и в «сейчас», мы остаемся до упора. Последний закатный луч догорает, освещая нам путь по крыше, через дверь, в будущее время.

* * *

Потом, ночью, я думаю: жаль, что Джонас не поцеловал меня на крыше. Правда, у нас был тяжелый разговор. Такая тяжесть вполне может свалить душу, распялить ее на земле, придавить. Объективно уже поздняя ночь, около часу; но по моим стандартам нормально. Я у себя в комнате, занята шитьем; а чем еще в такое время заниматься? Отпарываю полоску подола от старого платья. В результате платье станет более коротким и более дерзким, но работа, доложу я вам, ужас какая скучная. Поэтому я забавляюсь – воображаю сцены, в которых Джонасу отводится активная роль. На самом интересном месте пищит сотовый. Сообщение. Думаю: хоть бы от Джонаса. Ага, так и есть. «Ты не спишь?» – спрашивает Джонас. Конечно, не сплю. Новое сообщение. «Выгляни в окно». Вся в предвкушении, выглядываю. Точно: Джонас Дэниэлс стоит на подъездной дорожке.

– Привет.

Ночной ветер треплет вихры, руки в карманах. Вид такой, будто Джонас сам не рад, что явился.

– Привет.

Стараюсь поздороваться обыденным тоном – а это непросто, когда кричишь со второго этажа.

– Что стряслось?

– Не спится. Устал, как собака, а заснуть не могу. Хочешь прогуляться до пляжа?

– С тобой?

Это я его так дразню. Джонас отвечает красноречивым взглядом: «Может, не будешь острить? Мне и так тяжко».

Рот сам растягивается в улыбке.

– Конечно. Сейчас спущусь.

На мне темно-синяя ночнушка на тонюсеньких бретельках, отделанная кремовым кружевом. Не более открытая, чем обычное летнее платье. В смысле, можно не переодеваться. Я лишь набрасываю кремовый кардиган и закрываю глаза. Пытаюсь расшифровать свои ощущения. Я словно вскочила с постели и влезла в свитер, чтобы сбегать к почтовому ящику. Близенько, но не совсем в точку. Ну конечно! Ожерелье из искусственного жемчуга. Нить крупных, плотно подогнанных бутафорских жемчужин, вокруг шеи, еще раз и еще. Вот так. Теперь я – девушка, которая вскочила с постели ради экспромт-свидания на пляже.

Спускаюсь по лестнице. Мама сидит в гостиной на диване, перед телевизором, ко мне спиной. Смотрит французский фильм с субтитрами, потягивает белое вино. Поворачивает голову. Взгляд пристальный, улыбка лукавая.

– Ну и что ты делаешь, Вив?

– Пытаюсь выскользнуть из дома незамеченной. А разве непонятно?

Стою, ерошу волосы.

– Понятно. – Мама подпускает строгости. – У тебя свидание? С твоим новым приятелем? С Джонасом?

– Да, с ним, – бурчу я.

Не терплю подобного тона.

– Вив, я хочу посмотреть на него. Я серьезно.

– Что, прямо сейчас?

– А он здесь?

– Нет.

Неубедительно получилось. Обычно я лучше вру.

– То есть да. Мы хотели пойти прогуляться. Ему не спалось, и он…

– В таком случае позови его в дом.

Я не двигаюсь с места, и мама потягивается на диване, напрягает позвоночник.

– Извини, Вив, если тебе это неприятно, но доктор Дуглас говорила…

– Отлично, – цежу я, лишь бы не слушать дальше про то, что говорила доктор Дуглас. Поворачиваюсь к двери, но спохватываюсь:

– Мам, ты только не спрашивай Джонаса о родителях, ладно?

Мамина голова чуть склоняется набок, длинные волосы падают на колени. В мозгу явно складываются детальки: я пропадаю у Дэниэлсов дома, рассказываю о братьях и сестрах Джонаса – и ни слова о родителях. Сам он явился среди ночи, потому что ему не спалось.

– Там все плохо, мам. Случилось внезапно. И недавно. Не будешь спрашивать?

Мама кивает. Теперь она уже не так похожа на родительницу, ответственно выполняющую свой долг. Джонас больше не противник, не потенциальная угроза для ее девочки. Джонас – сам ребенок, его тоже надо опекать.

Джонас по-прежнему стоит на подъездной дорожке, руки в карманах. Брюки цвета хаки закатаны до лодыжек. Мне это нравится. Значит, выходя из дома, Джонас уже знал, что выманит меня на пляж. Улыбаясь, осторожно ступая по камешкам, выбираюсь на асфальт. Никакая сила не заставила бы меня обуться, любые туфли были бы оскорблением этой восхитительной летней ночи.