Эмери Лорд - Миг столкновения

– Вот и ты, – говорит Джонас, когда до него остается пара шагов.

– Вот и я. Ловко ты время выбрал. Я как раз о тебе думала.

Беру его за руку, сжимаю губы.

– Тут такое дело. Моя мама хочет с тобой познакомиться.

– Что? Прямо сейчас?

– То-то и оно. Временами с ней лучше не спорить. Может, зайдешь на минутку? Клянусь, допроса с пристрастием не будет. Мама увидит, что на тебя можно положиться, и мы сможем делать что захотим.

– Конечно.

Впрочем, по глазам видно: Джонас иначе этот вечер планировал. Мама весь романтический настрой сбила.

В телевизоре французские актеры о чем-то пылко спорят. Мама встает с дивана, по-прежнему держа в руке бокал. А внешность у нее, надо заметить, впечатляющая. Я-то привыкла, а вот на неподготовленного зрителя действует. Еще бы: волосы до талии, в лучших традициях семидесятых; размашистые движения; широкие блузы. Джонас сглатывает.

– Мама, это Джонас.

– Здравствуй, Джонас, – говорит мама, окидывая Джонаса взглядом.

Небось думает: надо же, парень в штанах цвета хаки. Никакой тебе наполовину выбритой черепушки, ни пирсинга, ни татуировок – по крайней мере, на видных местах. Не то чтобы мама против таких вещей, просто Джонас – первый парень с конформистской внешностью, который дотянул до статуса «познакомься с моей мамой». Не пойму, довольна она или разочарована. С интонациями ведущего шоу «Цена удачи» говорю:

– Видишь? Он – нормальный. И классный! Вот какого я парня отхватила. Ну, пойдем.

Тащу Джонаса за руку, но он словно к полу прирос.

– Рад познакомиться.

Он протягивает маме свободную руку.

– Виви только сейчас мне сказала, что нужно быть нормальным. Я не успел толком подготовиться к роли, так что извините.

Мама искренне улыбается. Довольная, пожимает руку Джонаса.

– Я тоже очень рада нашему знакомству. Меня зовут Кэрри. Виви говорила, что проводит время с твоими пятью братьями и сестрами.

– Так и есть.

Джонас смотрит на меня почти сочувственно, словно я это поневоле делаю, словно не наслаждаюсь каждой секундой.

– Нас, видите ли, довольно много.

– А ты который по старшинству?

«Неужели именно сейчас надо об этом спрашивать? А как же прогулка? Ночь, океан, классный парень… Мы время теряем!»

Так я телепатирую маме, но Джонас уже начал отвечать, притом с обстоятельностью. Напрасно я его ладонь тискаю, передаю: «Идем, идем».

– Третий. Мы на две тройки делимся – тройка старших и тройка младших. Я – самый младший из старших.

– Занятно. Я рада, что Виви со всеми вами подружилась.

Мама улыбается Джонасу, затем – мне. Отпускает нас.

– Спасибо, что зашел, Джонас. Вив, не задерживайся. Пройдетесь немного – и домой.

– Ладно.

Я уже повернулась к маме спиной, Джонас повторяет: «Рад был познакомиться».

К воде ведет деревянный настил. Ступаем на эту шаткую тропу. Джонас рассказывает о ресторане, о суете на кухне, о посетителях, о проделках поваров на раздаче. Пляж замусорен деревяшками. Джонас пригибается, приглашает вспрыгнуть ему на спину. Что я и делаю. Джонас подсаживает меня повыше и бежит к линии прибоя. Там я соскальзываю. Плотный песок холодит ступни.

На океанском ветру полощется одинокий желтый флаг, небо растянуто над океаном, покрывает его до горизонта, простирается дальше. Кругом, насколько хватает глаз, никого. Мы одни; кажется, что Вселенная устроила для нас приват-шоу с трансляцией на бескрайний экран черных небес. Для нас она обнажилась, нам распростерла объятия.

Ноги сами несут меня к воде.

– Только попробую, холодная или нет. Во мне дельфин проснулся.

– Будь осторожна.

Голос у Джонаса ласковый, предостережение смягчено теплым воздухом. Бог свидетель, Джонас ведет себя как папочка; настолько вжился в роль, что переключиться не может.

– Тут подводные течения. Знаешь, какие мощные?

Еще бы не знать. Для того и желтый флажок висит – чтобы отпускники не увлекались ночными купаниями. Ночная вода – не то что дневная. У ночной воды железная хватка.

– Сказать, Джонас, что меня заводит? Тот факт, что приливы и отливы зависят от Луны.

Джонасу достается моя самая обольстительная улыбка. Пора ему уже расслабиться.

– Только подумай, как она далека от нас. И как прекрасна. И какая в ней сила. Знаешь, я прямо чувствую: Луна и меня притягивает.

– Да?

Джонас смеется, но не надо мной. Кажется, он вообще над другими смеяться неспособен, а если бы и попробовал, у него бы вышло необидно.

– Ты, наверно, лунного притяжения не чувствуешь, потому что весишь больше меня. А я вот чувствую. Как будто лассо на меня набросили, честное слово.

Поднимаю руки, точно и впрямь обвязана вокруг талии. Переставляя руки по воображаемому лассо, захожу в воду поглубже, ведомая Луной. Вода холодная, но я успеваю зайти по самые голени прежде, чем Джонас опомнился.

– Куда ты? Дальше не ходи. В Верона-ков спасателей нету.

Швыряю кардиган на песок – он мне еще на обратном пути пригодится, пусть будет сухим.

– Да ладно, Джонас! Спасатели – это миф.

– И вовсе не миф. Просто в нашем городе они не водятся.

Я зашла уже по колено. Оборачиваюсь к Джонасу, повышаю голос:

– Ты и вправду считаешь, что спасатель в одиночку способен отбить у Вселенной человека, на которого Вселенная глаз положила?

– Наверно, для этого и придумали искусственное дыхание. Чтобы вдыхать жизнь. Обратно.

Джонас говорит веско – но явно не понимает истинного смысла упомянутой процедуры.

– Согласна. Иногда Вселенная действительно может вернуть свою добычу. В тех случаях, когда она только хотела напомнить, что все в ее власти.

Вода касается кружев ночнушки. Обеспечивает упругую поддержку снизу. Я эту поддержку по контрасту чувствую: моей душе случалось и захлебываться, и растекаться. И про бездонность свободы мне тоже известно не понаслышке.

– Виви, ты промокнешь. И вообще, после закрытия пляжа в воду нельзя.

Джонас сам зашел по лодыжки, но я-то в воде по пояс, вот и приходится кричать, чтобы волны заглушить. Вода ледяная, только я холода не чувствую, потому что мне эта забава очень уж по вкусу.

– Господи, Джонас, ты же выдрой был. Отдайся инстинкту!

Простираю руки. Они отражают бледный лунный свет, темные веснушки кажутся дырочками от булавок.

– Ну, давай, Джонас Дэниэлс!

Джонас нехотя заходит по колено, и мне за него прямо-таки стыдно. Что и говорить, эти местные совершенно не ценят своего счастья. У них к самым террасам волшебство подступает, а они – ноль внимания. На лице Джонаса неоновыми буквами написано: «Должен. Просчитать. Все. Риски». Взрослость – она вроде хитинового чехла. Требуется для младших; а мне надо, чтоб Джонас эту взрослость отбросил хоть на одну ночь, вытворил что-нибудь, от чего чувства проснутся.

Впрочем, его темные вихры до того хороши, особенно когда их летний ветер треплет, что я ему любой прагматизм прощу. Разворачиваюсь, иду к Джонасу. Теперь вода достает мне лишь до бедер. Мокрой ладонью касаюсь его сухого лба. Капля соленой воды катится по переносице.

– Джонас Дэниэлс, крещу тебя во имя Божества Полуночного Купания…

– Что это за божество такое?

– Другое его имя – Луна, а еще это божество известно под множеством официальных названий, которые я не хочу сейчас упоминать. На чем я остановилась? Вот: да защитит тебя, Джонас Дэниэлс, Божество Полуночного Купания, да вразумит тебя, чтоб ты не был таким несносным занудой и начал уже действовать, как подобает сверхновой звезде, каковой ты являешься.

Джонас смотрит на меня как на сумасшедшую. Или это он восхищается мной, будто я – целая галактика, сверкающая звездами, бескрайняя, не запечатленная на картах. В следующий миг Джонас улыбается, и сразу ясно: он меня понял. И я ни о чем больше думать не могу, только о сегодняшнем пляжном поедании черешен: темный сок у Джонаса на нижней губе, быстрое движение языка – ни капли мимо.

Закрываю глаза секундой раньше, чем Джонас целует меня. Вцепляюсь в его футболку, чтобы сохранить равновесие среди волн. Он обнимает меня за шею, притягивает ближе, и океанское дно уходит из-под наших ног, и сама Луна завистливо шепчет: «Во дают!»

Ничего похожего на наш первый, быстрый поцелуй – тогда я действовала под влиянием сиюминутного порыва. К этому поцелую мы подошли со всей ответственностью; мы им упиваемся, повторяем про себя: «Да, мы это делаем; да, да, да». Вот она, разница между счастливым летним днем и жаркой летней ночью. Мы стоим в океанской воде по колено – а по ощущениям, я с головой окунулась.

Обеими руками обнимаю Джонаса, повисаю на нем, целую самозабвенно, не задаваясь вопросами типа: «А к чему это приведет?», или «А я ему правда нравлюсь?», или «Что это все значит?». Конечно, найдутся те, кто меня осудит. Даже Руби однажды спросила: «Вив, ты хотя бы ведешь счет парням, с которыми целуешься?» Конечно нет! А знаете почему? Так я вам скажу, сестрички: потому что – лето, и потому что парень – красавчик и милашка, и вообще, я согласна поцеловать кого и что угодно, лишь бы это было взаимно. Ну как, понравились черешенки?

Наконец мы отрываемся друг от друга. Дышим чаще и тяжелее, чем до поцелуя. У Джонаса глаза открыты как никогда – не в смысле «распахнуты» или «вытаращены», нет. Они открыты в глубину. Будто Джонас начал просыпаться. Потому что я жизнь в него вдохнула – рот-в-рот.

По моим представлениям, должно было появиться ощущение триумфа – но я почему-то отвожу взгляд, не разжимая объятий. Угол зрения поменялся, проекция сместилась на градус, не более, – и наконец-то все встало на свои места. Представляется оперная дива; вот она поет на сцене, упивается собственной избранностью – и вдруг обнаруживает, что есть еще и оркестр, играющий с душой, пробирающий до слез. В смысле, думаешь: вот сейчас буду отдавать – а сама все берешь и берешь, впитываешь.

– Ладно, уговорила.

Джонас улыбается, сжимает мою руку. Задыхаясь от холода и красоты, бежим навстречу волнам.

Джонас

Бег трусцой ненавижу, но практикую каждое утро, когда Сайлас дома. Трудно переставляю ноги по песку. Вязну. Скорость черепашья. У меня есть старый iPod, батарейка постоянно разряжается, но пока не сдохла. Бегая по пляжу, я слушаю металл. Раньше я его терпеть не мог – все это лязганье, весь этот скрежет. В последнее время – отвлекает. Глушит мысли. Сегодня, правда, не глушит.

Виви со мной уже без малого две недели, но сейчас мне требуется одиночество. Тревога подняла меня ни свет ни заря – вот так же Лия подскакивает в рождественское утро. На цыпочках я выбрался из спящего, непривычно тихого дома, оставил записку. Сел в машину, проехал несколько миль по побережью. Не хотелось бегать, как обычно, в черте города, по Мейн-стрит или по пляжной тропке. Требовалось выбрать место, где периферическое зрение не запружено воспоминаниями, где прежние «мы» не таращатся на меня, как зрители на марафонском забеге.

Бегу по следам целой стаи вопросов. Что нам делать? Сайлас и правда повременит с колледжем? Может, сказать уже Феликсу, что маме требуется врачебная помощь? И никто не отменял наследственность. У папы было слабое сердце; не пора ли мне провериться?

После папиной смерти я погуглил здоровую пищу. Теперь почти каждое утро варю овсянку. Похоже, братья и сестры понимают мой страх. Я, в свою очередь, стараюсь овсянку разнообразить – сдабриваю то арахисовым маслом с бананом, то кленовым сиропом с грецкими орехами, то клубникой с сахарной пудрой. Если младшие просят оладий, я выбираю рецепт с овсяными хлопьями и шоколадной стружкой. Не уверен, что пичканье овсянкой – панацея, но это лучше, чем ничего.

Папа был крупный мужчина. Не тучный, нет – просто высокий, широкоплечий, плотного телосложения. Виви сказала бы, что одну из прошлых жизней он провел в образе секвойи. Мы, все шестеро, сложением пошли в маму. Она среднего роста, узкокостная. У меня и Наоми темные глаза и волосы – сказывается папина сицилийская кровь. Остальные светлее мастью – как мама. С тех пор как умер папа, я всматриваюсь в лица Сайласа и Исаака, ищу и нахожу папины черты – форма носа, мимика, прищур. Феликс говорит, я с каждым днем делаюсь все больше похож на папу – но самому судить об этом трудно.

От этих мыслей меня избавляет Виви. Она живет в режиме овердрайва, за ней поспевать нелегко. Столько энергии на это уходит, что совсем нет времени сосредоточиться на собственном жалком бытии. Виви все заполнила новыми воспоминаниями; теперь моя жизнь стала «совсем как раньше минус папа». С подачи Виви мы целый час едем к ближайшему «Тарджету»[4], где катаемся по проходам на велосипедах, а Лия забавляется мячом-прыгуном, пока менеджер нас не выпроваживает. Виви вместе с Исааком сочиняет пьесу: «Давным-давно жил да был пекарь, и звали его Пол Пузан, и хлеб он пек до того вкусный, что по ночам в пекарню забирались разные зверушки, чтобы полакомиться». Спектакль всего один, Исаак в главной роли, укомплектован папиным поварским колпаком, подушкой вместо заявленного пуза и усами, которые Виви собственноручно рисует подводкой для век. Виви – художник по костюмам, режиссер по свету и Главная Мышь. Бека в одной сцене играет Второстепенную Мышь, в другой – Енота. Лия играет Белку, которая уговорила Пола Пузана печь для зверей хлебцы с желудями. Реквизит выпекал, разумеется, я; Сайлас и Наоми устроили овацию. Мама из спальни не вышла. Назавтра младшие поднялись к ней, разыграли несколько сцен. Она смеялась их глупому веселью, пока не разрыдалась. Я увел младших, оставил маму наедине с собой.