Эмери Лорд - Миг столкновения

– Здравствуйте.

Получается отрывисто, хотя я очень стараюсь проявить мягкость.

– Я – Виви.

Миссис Дэниэлс смотрит на меня, вымучивает улыбку, точь-в-точь такую, как у Джонаса. Никудышнее прикрытие для тоски; отчаянные попытки, близкий к нулю результат.

– Ой. Здравствуй. Боже.

Миссис Дэниэлс не то одергивает, не то отряхивает рубашку.

– Мои ребята только о тебе и говорят. Ощущение, будто я тебя сто лет знаю.

– И у меня такое ощущение насчет вас, но я очень рада наконец-то встретиться с вами лично.

Сажусь на пластиковый стул, смотрю ей в лицо. Ищу черты младших. Воспаленные, красные веки – печать скорби; и все равно миссис Дэниэлс очень красива. Волосы белокурые, глаза голубые, как у Лии. Только, пожалуй, ей бы не мешало пополнеть.

– Джонас уже вышел из дому, а я просто поблизости оказалась, вот и решила побыть с вами, пока Джонаса нет.

Миссис Дэниэлс закрывает лицо ладонями.

– Господи, как стыдно!

Голос ее срывается.

– Пустяки. Я и похуже видала.

Она издает самоуничижительный, резкий смешок, касается лба, ведет рукой вниз, как бы резюмирует: вот до чего я докатилась.

– Сомневаюсь, Виви. Ты говоришь так из вежливости.

Поднимаю левую руку и закатываю рукав. Шрам вьется, точно бледная речка, стремится выше, выше, к самому локтю. Как всегда, острее становится желание стереть его, вытравить. Пожалуй, сегодня я впервые рада наличию шрама, ведь он подтверждает, что и я была в отчаянии.

Миссис Дэниэлс прищуривается, наклоняет голову – не от отвращения, нет. Ей любопытно. Слава богу, ее эта гадость не отталкивает. В смысле, не сам шрам – гадость; честно говоря, я о нем в этом ключе не думала; но шрам олицетворяет нечто пугающе-бездонное. Потрясенная, миссис Дэниэлс шепчет:

– Господи, я же не знала.

– Сейчас мне лучше. То есть мне уже довольно давно лучше.

– А ты… а они тебя заставляли таблетки глотать?

Миссис Дэниэлс говорит как ребенок, перепуганный перспективой укола. Я ее не виню.

– Прости, Виви. Пожалуйста, прости. Не мое дело – спрашивать о таком. Некрасиво с моей стороны.

– Ничего страшного. Да, мне выписали таблетки. Антидепрессанты.

– И как – помогло?

Произнеси эти слова, Вив. Она Джонасу не станет пересказывать. Миссис Дэниэлс нужна информация – ну так выдай, выдай же ее. Это будет правильно.

– Помогло. Первые таблетки, правда, были кошмарные.

От них я с катушек съехала. Отвязалась, оторвалась. Улетела, словно подхваченная ураганом.

– Зато те, что я сейчас принимаю… они мне саму себя вернули.

– А я просто устала. Я такую усталость постоянно чувствую, совсем сил нет.

По ее щеке ползет слеза, срывается с подбородка. Миссис Дэниэлс не считает нужным стереть неровный улиточный след.

Я тоже плутала в этих джунглях, забредала в самые темные и глухие дебри; на меня тоже сверкали зрачками дикие, свирепые твари, ко мне тянулись из мрака плотоядные растения. Оставалось лечь ничком на влажную листву. Жуки и муравьи ползли по моим ногам, все выше, но я их не сгоняла. Мне было все равно.

– И я усталость чувствовала, миссис Дэниэлс. Мне это знакомо. Но вот что я вам скажу. От таблеток просыпаются ощущения. Их достаточно, чтобы разозлиться.

Следовало бы добавить: гнев придает сил; но я об этом умалчиваю. Я поднялась с земли, я продиралась сквозь заросли, в клочья рвала лианы. Вопила, пока не побагровела – ибо сама стала дикой, свирепой тварью. Я выдержала изоляцию во тьме и вырвалась вон, рыком разогнав всех, кто пытался меня удержать.

Несколько секунд миссис Дэниэлс молчит, затем вздыхает:

– Я сержусь только на саму себя.

– Может, это как раз начало.

Тихо; только холодильник урчит. Вдруг понимаю: миссис Дэниэлс необходимо услышать нечто важное.

– Кстати, давно хотела вам сказать. Ваши дети – истинное чудо. Судя по моей маме, даже одного относительно нормального ребенка вырастить очень трудно; а у вас их шестеро, и все – замечательные.

– Это верно, – с горечью признает миссис Дэниэлс. – Как мать я состоялась.

– А вот и я.

Мы обе оборачиваемся на голос. В дверях – запыхавшийся Джонас. Впрочем, дышит он ровнее, чем если бы только что влетел в супермаркет, проделав весь путь от дома бегом. Интересно, давно он тут стоит?

Лицо миссис Дэниэлс мигом становится виноватым, как будто Джонас уже одним своим присутствием осуждает ее за что-то. Еще секунда – и глаза наполняются слезами.

– Я говорила Джиму, что сама в состоянии до дома доехать, только он меня сюда привел и не пускает. Извини, сынок. Не пойму, как это получилось. Все было нормально, и вдруг мне грудь сдавило, стою и вдохнуть не могу. Я хотела вам печенья напечь, и вот…

– Ну, мам. Ну что ты.

Джонас садится перед ней на корточки, но тут вмешиваюсь я:

– Вам не за что извиняться, миссис Дэниэлс. Слышите – не за что. С вами все в порядке. С нами все в порядке. Поедемте-ка лучше домой.

– А как же печенье? Продукты уже в тележке…

– Я потом заберу.

Джонас ведет мать к двери, поддерживая за талию. На парковке мы становимся от нее по бокам, словно телохранители, защищающие звезду от папарацци. Джонас распахивает дверцу пассажирского сиденья, миссис Дэниэлс забирается в машину, Джонас поспешно захлопывает дверцу.

– Мне очень неловко, что я тебя втянул. Извини.

Эти слова Джонас произносит едва слышно. Мы обходим машину, ветер хлопает полами кардигана, заставляет меня плотнее запахнуться.

– Не надо извинений, Джонас. Я тебе уже говорила: меня чужой бедой не отпугнешь.

Он трет лоб – сильно, до красных пятен.

– Наверно, я должен Феликсу рассказать.

– Наверно, Джонас, ты должен с мамой по душам поговорить.

Джонас смотрит в небо, будто ответ сейчас дождем на него прольется, смоет горе, как пыльцу с асфальта. Только ведь в Верона-ков дождей не бывает.

– Надо было уже давно Феликсу рассказать.

– Отлично. Поступай как знаешь.

С досады щелкаю пальцами. Может, Джонас меня и слышал – но явно не услышал.

– Мне на работу пора, Джонас.

– Погоди! Что я такого сказал?

– Ты совсем глухой, да? Ты почему о ней рассуждаешь, будто она – неодушевленный предмет? Святая Мать-Земля! Трудно, что ли, просто поговорить, поспрашивать?!

Джонас примирительно машет руками.

– Ладно, ладно.

Он хлопает себя по бокам, предварительно, в отчаянии, вскинув руки. Этого я уже не вижу. Я спешу уйти с парковки. Слышится шум мотора, но я не оглядываюсь, не смотрю вслед отъезжающей машине – потому что Джонас моего взгляда не заслуживает.

На клеточном уровне я презираю тех, кто приравнивает депрессию к слабости, в чьем понимании с «подавленными» нужно обращаться как с малыми, несмышлеными детьми. Хорошенькое дело – обнаружить, что Джонас – мой парень, мой друг, мой любовник или кто он там мне; короче, что Джонас уверен, будто знает о потребностях матери лучше нее самой! Считает, будто горе лишило ее голоса и собственного мнения, будто она уже и за себя отвечать неспособна! Мне очень больно, правда.

Темные дни сделали меня сильной. Или, может, я и была сильной с самого начала, а темные дни мне мою силу явили. У Джонаса – свое горе; но он понятия не имеет, каково оказаться в подземелье, прикованным цепями к крошащейся стене. Драконы наступают, они все ближе, а ты думаешь: «Вот и слава богу. Скорее бы все закончилось».

Я на взводе, руки дрожат; в таком состоянии нечего и думать идти в студию. Упаси бог, бывшая «подавленная», а теперь до трясучки возмущенная девушка расколотит ценный образчик ручной работы – что тогда?

Нет, нужно сконцентрироваться на себе, на своей жизнерадостности, на своих целях. Короче – устроить День Виви; это как выходной, только лучше. Главное – измыслить веский повод; тогда мама даст мне машину, и можно ехать в Сан-Хосе. Отсюда – три часа, все время на юг; пожалуй, скажу маме, что изнываю без дозы шопинга. Кстати, это почти правда. В Сан-Хосе находится самый крупный магазин – дилер скутеров «Веспа»; скутер-то мне и нужен, причем немедленно. Уже чувствую грудью упругий калифорнийский ветер. Скорость – сорок пять миль в час; а ну-ка, подбавлю газу. На голове у меня шарф, как у красавиц в кабриолетах – я таких в черно-белых фильмах видела. Выберу самый быстрый скутер; такой быстрый, чтобы грязные воспоминания, разбросанные на шоссе, как мусор, остались далеко позади. Я вернусь в Верона-ков уже на скутере, промчусь мимо Джонаса Дэниэлса наглядным свидетельством: «подавленные» могут всё. Живым доказательством, что мы, «подавленные», в седле лучше прежнего держимся.

Джонас

Телефонный звонок застал меня на кровати. Я лежал с закрытыми глазами, но не спал и не пытался уснуть. После кошмара в супермаркете я отвез маму домой, отвел в спальню, оставил одну, а сам ринулся в свою комнату, рухнул ничком на кровать и стал гнать от себя мысли. Больше всего хотелось на этой кровати в другой мир переместиться. Как в детских книжках.

Не знаю, как Уитни добыла мой номер. Она спросила, не со мной ли Виви.

– Нет, с утра ее не видел, – сказал я, садясь.

– Дело в том, что Виви не пришла на работу и трубку не берет. Я чуток беспокоюсь.

После этого звонка я тоже забеспокоился, да не чуток, а еще как. Вскоре Уитни перезвонила и сообщила, что у нее есть новости.

– Оказывается, Виви уехала куда-то на машине. Про работу и думать забыла.

Полная чушь. Виви прекрасно помнила, что ей надо в студию. А я ее сильно обидел – не знаю чем, вот она и уехала из города. Да, так все и было, Джонас; и нечего оправдания себе искать.

Сейчас мы с Лией рисуем мелками на подъездной аллее. Лия изобразила океан и дельфина в волнах. Я – целую поляну разноцветных вопросительных знаков. Между ними – стрелы, нацеленные в разные стороны. В планах – портрет Джонаса Дэниэлса, рвущего на себе волосы.

Я зол на Феликса – как он не чувствует, что у нас проблема? В первый месяц после папиной смерти Феликс каждый день приходил, приносил продукты, подолгу сидел у мамы в спальне. А потом перестал. Приходы заменил почти ежедневным вопросом: «Как мама?»

Ответить правдиво у меня язык не поворачивался. Не мог я сказать: мама почти целый день лежит в постели, среди скомканных бумажных платочков, то спит, то плачет. Не мог и все. Тогда казалось, волноваться еще рано; хотя я ужасно волновался. Еще я думал: расскажу все как есть – предам маму. Поэтому я отвечал: «Нормально». Меня раздражало, что Феликс задает вопросы – лучше пришел бы и сам посмотрел. Хотелось, чтобы он явился без предупреждения и все уладил. Чтобы вел себя как положено взрослому человеку.

Месяца через два после похорон, в момент отчаяния, я пригласил Феликса домой на ужин. Думал: вот Феликс придет, я наберусь мужества, позову его на крыльцо и выложу все начистоту: маме нужна помощь профессионалов, мы не справляемся.

И знаете, как Феликс на мое приглашение отреагировал?

– Я бы с удовольствием, Джонас, только твоя мама просила меня пока не приходить к вам.

Я опешил. Стоял и односложно, как малый ребенок, переспрашивал:

– Кто? Мама? Когда? Почему?

Феликс только вздохнул:

– С месяц назад. Сказала, ей время нужно, чтобы свыкнуться с одиночеством. Так-то, сынок. Понимаю, тебе это слышать дико. Но и ты пойми: если я буду ходить к вам, делать то, что раньше делал твой папа, как же тогда мама привыкнет к одиночеству, а?

– Она прямо так и сказала?

– Да.

И сложил свои лапищи на груди.

– Я с тобой как мужчина с мужчиной, Джонас, так что ты уж гляди, никому ни слова. Пусть этот разговор останется между нами.

Между нами разговор не остался. Я все рассказал Наоми и Сайласу, мы долго спорили. Как всегда, каждый делал выпады из своего угла боксерского ринга. Наоми требовала отвести маму к врачу; Сайлас говорил: чушь, оставим ее в покое, само пройдет. Я оказался посередке и к концу первого раунда истекал кровью.

На рев мотора поднимаю глаза. Ревет все ближе, ближе. Наконец, напротив нашего дома останавливается льдисто-голубая «Веспа». Голоногий гонщик снимает шлем, под которым, к моему удивлению, обнаруживаются знакомые платиновые кудри.

Лия бросается к Виви, тонким голоском выкрикивает вполне правомерные вопросы. Откуда взялась «Веспа»? Но Виви сама решительно ступает на подъездную аллею. Есть и более важные темы для обсуждения.

– Беги, рассмотри скутер получше.

Так я напутствую Лию, когда до Виви остается несколько шагов.

– А сесть на скутер можно, Джонас?

– Нельзя, – поспешно говорю я, пока Виви не сказала «конечно». – Зато можно померить шлем.

– И еще можно трогать все, что голубого цвета, – добавляет Виви. – «Веспа» – она как пони; любит, когда ее гладят.

Виви тащит меня в дом. Обнаруживаю на себе меловую пыль – серебристо-зеленую и горчичного цвета. Виви стирает пятно с моего предплечья, усиленно о чем-то думает. Наконец поднимает взгляд.