Эмери Лорд - Миг столкновения

– Вот что, Джонас.

Виви щелкает пальцами, снова и снова; я готов учуять запах перегара. Глаза у нее становятся мутными, как будто она хочет и не может сфокусировать взгляд.

– Я не маленькая, и я своему телу сама хозяйка! Хочу – раздеваюсь, хочу – снимаюсь. Могу, под настроение, и на уши встать. По какому праву ты мне сцены закатываешь, а? Какое твое дело – ты вообще Элли окучивал. Иди окучивай дальше!

Застываю на месте. Этого я не ожидал.

– Вовсе я ее не окучивал. Мы просто…

– Что это вообще за имя такое – Элли? – Виви кроит гримаску гадливости. – Только для детсадовцев годится!

– Это уменьшительное от «Элиана».

Черт, кто меня за язык тянул? Виви прищуривается.

– Вот, я же говорю! Ну и какое у нее второе имя, у твоей Элианы? Какой у нее любимый цвет? Давай выкладывай – ты же все про нее знаешь!

Я на грани, удержаться от пикировки просто не могу.

– Кармен и зеленый. А тебе крышу снесло. Все, хватит. Идем домой.

Опять я не то сказал. Вечно со мной так.

– Нет, нет, нет! – Виви кричит на весь пляж. Я сгораю со стыда. – После таких слов мне и смотреть на тебя противно, Джонас; подумай, как ты себя ведешь!

Перехожу на шепот:

– Это ты подумай, как себя ведешь, Вив. И все-таки я тебя здесь одну, пьяную, не оставлю.

– Конечно, не оставишь. Я сама тебя оставлю – трезвого, как стеклышко.

Прежде чем я успеваю рот раскрыть, Виви почти убегает к утесам, за которыми раскинулся Верона-ков. Я не утруждаю себя, не кричу: «Виви, вернись!» И не бегу следом. Отметился на костре, нечего сказать. Уж конечно, нашу перепалку слышали – иначе бы не провожали Виви взглядами.

Двигаю домой. В ушах звенят слова Наоми. Одного хочу: пережить этот бесконечный кошмарный год.

* * *

Не знаю, сколько я проспал. Просыпаюсь от щелчка дверной ручки. Кто-то заходит ко мне в комнату.

– Лия, тебе просто плохой сон приснился. Это чепуха. Все в порядке – и с тобой, и со всеми нами.

Ответа нет. Дверь закрывается. Сон как рукой сняло. У меня в спальне – Виви. Проскользнула, принесла с собой запах костра и пива. Виви забирается в постель; я и глазом моргнуть не успел, а она, вся теплая, уже вытянулась рядом, прильнула ко мне.

– Ты сердишься?

– Как ты сюда попала?

Я сплю в мансарде, комнатка крохотная – кровать и столик под низким скошенным потолком. Не могла же Виви залезть в окно с крыши.

Виви вздыхает, будто донельзя утомленная моим здравомыслием.

– Сайлас мне дверь открыл и почти сразу на диванчике отключился. Так что же – ты сердишься?

– Не знаю.

Я и правда не знаю. В голове одна мысль: вот сейчас или мама, или кто-нибудь из младших нас застукает.

– Я… я ничего не понимаю.

– Чего. Ты. Не. Понимаешь.

– Я думал, у нас с тобой… отношения. А ты взяла и разделась перед всеми. Я ведь с этими ребятами в одной школе учусь! Разделась – и удивляешься, что я недоволен. Сцену из-за Элли мне закатила, а ведь мы только поговорили и все!

Давай, Джонас, выдай что-нибудь сексуальное; что ты как старый зануда? Нет, я свои слова назад не возьму. Потому что это правда.

– Джонас.

От ее шепота воздух между нами колеблется.

– Джонас, я пытаюсь жить на всю катушку. Хочу все познать, понимаешь? Для меня впечатления и ощущения – главное; все остальное вторично; и все остальные – тоже. Может, тебе это трудно принять; ну, тогда извини. Я – такая, какая есть.

На самом деле это не извинения. Впрочем, извинений я от Виви и не ждал. Не ее стиль.

Виви ерзает в моей односпальной кровати, садится на меня верхом. Смотрит мне в лицо.

– Джонас, по-моему, ты – прекрасный человек. У тебя душа мудрая не по годам. Может, надо с тобой порвать, это было бы гуманно. Потому что примерная девочка – это ведь не про меня, я такой никогда не стану, даже не жди. Только знаешь что? Я не хочу с тобой рвать.

Поза явно не подходит для трезвых размышлений.

– Примерной девочкой не станешь? И не надо. Не надо мне примерных девочек.

– Вот и ладно. Давай так: ты не переделываешь меня, а я не переделываю тебя. Пусть каждый будет собой и не извиняется за это. Разозлимся друг на друга – выплеснем гнев. Поссоримся – помиримся.

Вот оно, главное: Виви меня на свой лад не перекраивает. Не веселит насильно. Не трындит: «Все будет в порядке», когда понятно, что не будет. Виви – действует. Говорит: пойдемте на пляж; давайте напишем пьесу; давайте устроим бар мороженого прямо дома, потом сыграем с младшими в «Карамельную страну» и параллельно будем смотреть фильм «Вилли Вонка и шоколадная фабрика».

Виви склоняется ко мне, подставляет губы.

– Джонас. Давай помиримся.

Обнимаю и целую ее, не раскрывая рта. Потому что все еще злюсь. И потому что мы с Виви как шуруп и гайка – совпадаем. А если совпасть сразу не выходит – тем больше получается искр.

Будь это кино, вот сейчас бы саунд-трек зазвучал. Но это не кино, в спальне поразительно тихо. Зато страх быть застуканными добавляет децибел каждому звуку – нереально громкий контакт губ и кожи, падение одежды на пол. Учащенное дыхание; гул в голове: да, это происходит; это происходит. И вопрос, неожиданный для себя самого: «Ты точно – всё?» В ответ получаешь сдавленное хихиканье и вот это вот: «Да. Боже, какой ты классный. Ох, сейчас умру». Стараешься не зацикливаться на мысли: для нее это запросто; дело житейское. Внушаешь себе: «И для меня тоже, для меня тоже». Но это не так. Твои чувства заполняют комнату, словно жадное пламя. Твои чувства к ней, того гляди, выдавят оконное стекло.

* * *

Утром Виви исчезает до моего пробуждения. С ее стороны постели простыни сбиты, на полу валяется черный маркер. Наверно, я сбросил его, когда шарил в поисках презерватива. Лишь одевшись, замечаю на деревянном изголовье кровати, возле самого матраса, крохотные черные буковки: «Здесь была Виви».

Словно такое забудешь.

Виви

После пляжного костра прошло две недели. Все это время я использую только четыре краски – густо-синюю, золотую, темно-бордовую и тускло-розовую (оттенок, характерный для пуантов). Играю на контрасте – страстная драматичность и холодный металл. Распорола старое платье, черное в тонюсенькую золотую полоску; сшила топик до пупа и шорты с высокой талией; смотрится супер. Мама разрешила оставить «Веспу» при условии, что я буду ездить только в шлеме и постепенно выплачу ей всю стоимость скутера; ну, я ведь работаю все-таки. Кстати, о работе: я собрала в студии черепки и сложила из них мозаику – специально для Уитни. Младших Дэниэлсов, с помощью видеоуроков и личного обаяния, выучила свингу. Мы устроили пикник прямо во дворе, напекли печенья в форме солнышек, пальмочек и мячиков, возвели песочный замок.

Джонаса я целую по четыре тыщи раз на дню, пользуюсь каждой секундой, когда его родные не смотрят. Цапаемся с ним по любому поводу. Ни в чем у нас нет согласия; абсолютно ни в чем. Взять медуз; по-моему, они прекрасны! Прозрачные; светятся под водой; танцуют, как балерины, в своих волнистых юбочках. А Джонас считает, лучше бы они все передохли. Или вот: я обожаю макароны с сырным соусом, причем именно полуфабрикат, потому что в полуфабрикате соус особенно клейкий. Джонас как узнал об этом – прямо побагровел весь и приготовил это блюдо сам, исключительно чтобы доказать, что полуфабрикат – по определению гадость. Ну и, конечно, я верю в инопланетян! Бьюсь об заклад: они на Земле уже побывали. Джонас только головой мотает.

Поздней ночью вытащила его на пляж, чтобы встретить рассвет. Но мы прилипли друг к другу, все сплелось в один клубок: язык к языку, плечи, ладони, вдохи и выдохи, и «да-да-да». Очнулась – а небо уже светлое. Ну и ладно. Мы с Джонасом – сами себе рассвет.

* * *

Доставили мое платье для вечеринки в патио. Я его прямо на стену на гвоздь повесила, потому что платье – произведение искусства. Через интернет я заказала пару белых крыльев, как у бабочки; с третьей попытки добилась нужного синего оттенка при смешении красок.

Утром открываю глаза под мамино фальшивое пение: «Поздравляю тебя, поздравляю, любя…» Я не спала, просто лежала в постели и мечтала. У мамы в руках аномально большой капкейк; высокая золоченая свечка мерцает в такт маминым шагам.

– Ну, птенчик, загадывай желание.

Сажусь в постели, задуваю свечу, загадываю. Мама пристраивается рядом, мы поглощаем капкейк, игнорируя крошки, что сыплются на пуховое одеяло. Затем раскрываю мамину глянцевую открытку. Оттуда выпадают подарочная карта моего любимого интернет-магазина товаров для творчества, а еще – бумажка с надписью «Сохраните этот купон».

– Подарок пока не доставили, Виви. Заберу его в субботу.

Улыбка у мамы самодовольная. Я заинтригована.

– Ой, чуть не забыла. Вот это тоже для тебя.

Мама вручает мне белый конверт. Мое имя написано от руки. Почерк настолько знакомый, что я его подделать могу. Обратный адрес: «Руби Оширо, Сиэтл, штат Вашингтон». Я едва дышу.

– На прошлой неделе она мне позвонила, спросила наш новый адрес, – поясняет мама.

Не хочу при ней вскрывать конверт – не представляю, что внутри.

– Я так рада, что Руби хочет помириться. Она говорит, ты ей вовсе не звонишь и не пишешь.

Версия для мамы: Руби и Амала не желают со мной общаться после того, что случилось в марте. Наверняка так и есть. Можно даже не проверять. Я и не проверяла. Не дала им шанса отвернуться. Амала и правда не пыталась войти в контакт, а вот Руби и звонила, и сообщения слала, и даже приходила ко мне. Я притворилась, что никого нет дома.

– Птенчик мой, – вкрадчиво начинает мама. – Руби ведь в курсе, правда? Руби знает про биполярное расстройство?

Молчание – уже исчерпывающий ответ; тем более что я маме в глаза взглянуть не могу. Мама отстраняется.

– Вивьен! Вы с Руби столько лет дружите! Как ты могла не сказать ей? После всего произошедшего?

– Я что, все ей выкладывать обязана? Нет! И тебе – тоже!

Моя следующая фраза отметает все возможные возражения.

– Ты мне даже не говоришь, кто мой отец, а я должна отчитываться, с кем дружу, с кем не дружу, с кем помирилась, с кем не помирилась?

– Это совершенно разные вещи, – мрачно изрекает мама. – Я тебя защищаю и буду защищать до тех пор, пока ты не вырастешь и не окрепнешь духом. Потому что есть определенные… реалии, которые…

– Может, я тебя тоже защищаю.

Знала бы мама! В смысле, кое-что ей известно – про татушку, про то, как я деньгами швырялась, покупала тряпки, подарки. Но вот что конкретно я натворила на шестнадцатилетии Руби – мама не в курсе.

– Ты говорила, что хочешь остаться в Верона-ков.

Я обещала подумать. Мы останемся, если так для тебя действительно лучше.

Мама прищуривается с самоуверенностью человека, скрывающего козырь в рукаве.

– Но если ты решила попросту спрятаться – мы уедем из Верона-ков. Так-то, Вивьен.

Странно говорит – будто одно полностью исключает другое.

– Тут нечего стыдиться, Вив. Ты больна…

– СТОП. У тебя уже навязчивая идея появилась.

Глаза наполняются слезами, руки сжимаются в кулаки, складывают тугую, твердую открытку.

– У меня ведь день рождения! Неужели нельзя хотя бы сегодня…

– Прости, – шепчет мама. – Зря я начала. Я просто беспокоюсь, вот и… Ты, наверно, не наелась? Спускайся, я омлет приготовлю.

Когда мама уходит, вскрываю конверт. В нем открытка – разумеется, самодельная. Не устаю восхищаться умением Руби вырезать из бумаги. Она с самыми замысловатыми, детальными картинками справляется. Руби легко удаются коллажи: например, фото из «Нэшнл Джеогрэфик», на котором запечатлен разлив нефти, она помещает на кожаную курточку, фото цветущего хлопчатника комбинирует с фото облаков, а воздушный шар оформляет принтами в елочку и горошек.

Эта открытка выполнена в нехарактерном для Руби сентиментальном стиле; бумажная девочка у окна спальни – конечно, сама Руби. На месте и угольно-черная рваная челка, и помада цвета фуксии, и черные легинсы.

Для стеганого одеяла – цветочный принт, для оконной рамы – фото березовой коры, для знакомой блузки с вырезом-лодочкой – полоска.

Сердце нарисовано отдельно той же краской, что и жарко-розовые губы. За окном вместо неба – квадратик, вырезанный из географической карты. Еще одно сердечко – крохотное, алое – помещается в штате Калифорния.

Слезы мешают читать. Ох, Руби. Давай разбивай уже и настоящее мое сердце. Семь слов каллиграфическим почерком: «С днем рождения, Вив. Скучаю по тебе». Ни больше ни меньше. Руби не требует объяснений, не обвиняет. Про Амалу ни гу-гу: что она думает, ненавидит ли меня так, как должна бы, по моему разумению.

Пальцы уже треплют верхний край открытки, велико искушение порвать ее в клочья. Нет, Руби не стала бы так стараться лишь для того, чтобы внушить мне чувство вины. Она хотела внушить другое чувство – уверенность, что я по-прежнему любима. Но раскаяние все-таки хлынуло в вены, бурлит, клокочет, жжет, как кислота. Распространяется по всему организму.