Эмери Лорд - Миг столкновения

– Нужно! По-твоему, я тебя сюда притащил ради этой комнатушки?

Он улыбается, крайне довольный собой.

– Вив, тебе не холодно? А то возьми мой смокинг.

Взбиваю руками волосы.

– Ни за что. Такое платье смокингом закрывать – это же преступление.

Иду за ним по винтовой лестнице. Даже по затылку видно – Джонас улыбается от уха до уха, потому что понял: я совершенно покорена. Сердце колотится вчетверо быстрее – оттого, что лестница гудит под ногами, оттого, что все замерло в предвкушении. Едва мы ступаем на верхнюю площадку, в уши врывается ветер. Теплый, упругий – тихоокеанский. Впитываю ветер вместе со звездным простором. На миг теряюсь, не могу соизмерить новую высоту с новой глубиной. Понимаю, зачем здесь перила мне по пояс.

– Вот это да!

Сама еле слышу свое восклицание – ночь заглушает его. На вечеринке меня переполняло чувство общности с жителями Верона-ков и со всем человечеством; сейчас ощущения совершенно иные. Вся Земля – корабль; я стою на капитанском мостике, правлю прямо в космос под благосклонным взглядом сизой Луны. Задаюсь вопросом: может, это и есть югэн, глубинная, истинная красота бренного мира; красота настолько неуловимая, что вызывает лишь немое изумление и не имеет имени? Ни у слова «югэн», ни у моих чувств нет аналогов в английском языке, и вот я гляжу на Вселенную без слов и без мыслей, с одной только благодарностью за место в первом ряду партера.

– Закрой глаза, – говорит Джонас.

Немедленно повинуюсь и сразу же слышу музыку. Судя по качеству звука, музыка доносится из старого радиоприемника. В следующее мгновение моих век касается световая вспышка – будто солнце вынырнуло из тьмы. Открываю глаза. За спиной горит маячный огонь – слишком яркий, чтобы повернуться к нему лицом. Сбоку возникает Джонас, его руки крепко держатся за перила.

– Наш муниципалитет кучу денег угрохал, чтобы этот маяк оставался в рабочем состоянии. Свет зажигают только по особым случаям.

– Тебе разрешили зажечь маяк в честь моего рождения?

С ума сойти. Вот же я дурой была в начале лета! Миссию себе придумала – развеселить Джонаса Дэниэлса!

Джонас улыбается.

– Скажем так, я лучше рассыплюсь в извинениях после, чем пойду спрашивать разрешения до.

Так, рядом, мы стоим долго-долго, слушаем музыку, оттененную белым шумом прибоя.

– Меня сюда еще папа водил, – наконец говорит Джонас. – Это он притащил радиоприемник, чтобы слушать трансляции бейсбольных матчей. Я в детстве обожал бейсбол. И корабли. В Верона-ков настоящих кораблей нет, одни развлекалки для туристов.

– Еще бы тебе корабли не любить.

Поправляю крепеж крыльев, добавляю:

– Ты же был капитаном дальнего плавания.

Джонас улыбается, качает головой. На лице написано: «Ох, Вив, чудо ты мое!» Вслух Джонас произносит:

– С папиной смерти я здесь не был.

Звучит покаянно, будто Джонас сознается в слабости или грешке.

– Я хотел, чтобы ты это увидела, Вив.

Понятно, что скрывается за этими словами: «Я хотел, чтобы ты прониклась мной, Вив». И я проникаюсь. Вот он стоит, освещенный маячным фонарем, глаза долу, рот вымучивает улыбку, вихры пляшут под ветром. Я знаю, Джонасу трудно говорить об отце, каждое слово медленно поднимается по трахее, а на выходе, в горле, слова образуют затор. И я молчу, держу за зубами свой не в меру длинный язык, чтобы Джонас мог облегчить душу.

– Вив, ты слышала пословицу: «Кораблям безопаснее в гавани, но строились-то они для плавания»?

Киваю, хоть и не могу сказать, где я такое слышала. Наверно, фраза существует в коллективном подсознательном и особенно активна у тех из нас, кого тянет к морю, кому в шуме морском слышится пение сирен.

– Папа носил часы с такой гравировкой, – продолжает Джонас. – А часы подарил ему его отец. Папа так говорил: «Я по этой пословице живу. Потому я и все деньги в ресторан вложил, и на маме вашей женился совсем мальчишкой, и вас, шестерых сорванцов, завел».

Джонас вздыхает, смотрит вниз, на океан.

– Еще папа говорил, человека надо оценивать по таким вот решениям. Один торчит в гавани, а другой выходит в открытое море, навстречу шторму.

Тянусь к Джонасу, кладу ладонь на рукав смокинга.

– У тебя был очень, очень хороший папа.

– Да, это так.

Джонас по-прежнему смотрит на воду.

– Я вот все думаю: легче-то когда-нибудь станет? Наши жизни будто кто продырявил.

– Наверно, со временем тебя отпустит, Джонас. Наверно, это ощущение – дыра – останется, но только знаешь что? Представь себе кружева. Нет материи красивее, правда? А ведь кружева – сплошь из дырок. И все равно они производят впечатление чего-то цельного. И они хороши именно за счет пустот.

Джонас улыбается, что уже немало.

– Вот никогда бы до такого сравнения не додумался. Извини. Я все ною, ною. А ведь мне очень повезло, что я рос с таким отцом. Не каждому так везет.

При этих словах я отворачиваюсь. Хмурюсь. Понятно, что имеет в виду Джонас.

– Совсем не обязательно оправдываться за счастливое детство потому, что я-то как раз росла без отца. Это разные вещи.

Джонас смотрит мне в глаза, решается спросить:

– Ты тоскуешь по отцу, Вив?

– Разве можно тосковать по человеку, которого никогда не видела?

Я отвечаю вопросом на вопрос, но на самом деле – да, я тоскую по отцу. Или, точнее, постоянно спрашиваю себя: чем именно я обделена, раз живу с одной только мамой? Периодически, при очередном перепаде настроения, я злюсь – либо на отца, либо на маму. Либо начинаю себя жалеть.

– Да, наверно, можно, – говорю я. – Порой я тоскую по твоему папе, Джонас, даром что я его никогда не видела. Мне кажется, я немножко знаю твоего папу, словно частица его живет в каждом из вас шестерых, и я эти частицы складываю, и выходит мозаика.

Джонас снова грустно улыбается.

– А про твоего отца тебе что-нибудь известно?

– Я думаю, он был музыкантом. Я кое-что разузнала, хотя из мамы такую информацию приходится клещами вытаскивать. Когда я была маленькая, я все допытывалась, все приставала к маме, ну, и она раскололась. Сказала, что они с отцом познакомились на концерте.

Очень, очень ясно вижу маму – девятнадцатилетнюю девчонку – и рядом с ней смутную мужскую фигуру. Наверно, у отца были длинные волосы и щетина – рок-звезды ведь именно так и выглядят. К образу можно добавить штаны в обтяжку и татуировки.

– Я на отца не в обиде. Он не виноват, что родился вольной птицей. Ну, не был он приспособлен к семейной жизни, и все тут. Музыка – она свободы требует. Наверно, я в него характером пошла – мне тоже нужна свобода. Отец просто был собой, а себя не переделаешь. В любом случае я рада, что у меня родители – оба люди искусства.

Выдвигаю бедро, ладонь – на затылок, будто фотографу позирую.

– На самом деле, мне жаль отца. Он даже не представляет, что потерял.

Джонас смотрит с таким восхищением, что сердце начинает подпрыгивать, как шарик на бильярде-автомате: вниз, к желудку, вверх, к горлу; по ребрам – взад-вперед. Знаю: таких, как я, днем с огнем не сыщешь. Я это в себе культивирую, и, похоже, успешно. Мне нравится, что Джонас мной проникся – как я прониклась им.

Поворачиваюсь к океану, а Джонас вдруг обнимает меня обеими руками, утыкается подбородком мне в плечо. И кажется: если мы сейчас полетим вниз, в воду, Джонас удержит меня на плаву, вытащит на берег.

Были у меня парни, которые воображали, будто я – вроде бабочки, мне самое место – на бархате, на булавке. Пытались запереть меня в отношениях своими вечными «где», и «когда», и «как», а я этого не терплю, я бешусь, если парень начинает планировать чувства. Были и другие парни – те, наоборот, радовались, что я в их жизнях как появлялась, так и пропадала. Не то что некоторые девчонки – норовят купить билеты за три месяца до шоу, связать парня этими билетами по рукам и ногам, брр.

Джонас ни к первой категории не принадлежит, ни ко второй. Мы вместе здесь и сейчас – над черной зыбью с белыми барашками. И этого достаточно.

А вот что меня действительно напрягает – это что нельзя рассказать о нем Руби с Амалой. Я саму эту мысль гоню. Если и представляю себя с ними, то только так: мы в комнате Амалы, красим волосы Руби в какой-нибудь фантастический цвет, дурачимся, хохочем. Было время, мы ходили по картинным галереям, знали наперечет все модные кафешки и музыкальные магазины; ни одного концерта не пропускали. Почему же я в мыслях возвращаюсь к самым простым, примитивным развлечениям; почему вижу нас троих в пижамах?

– Вив, что с тобой?

– Ничего.

Прозвучало не очень уверенно.

– Скажи, Джонас, при папе у тебя много друзей было?

Он кивает мне в плечо:

– Да, много. Все славные ребята. Они никуда не делись, ты не думай. Просто я теперь занят по горло. И… в общем, ты знаешь. Они не представляют, как со мной разговаривать… об этом.

Прежде чем я успеваю отреагировать, Джонас сам задает вопрос:

– Ты никогда не рассказывала о своих друзьях. О тех, которые в Сиэтле. Наверно, у тебя их не меньше тысячи. Ты ведь, не успела сюда приехать, уже целую сотню завела.

Дергаю плечом. Радуюсь, что Джонас не видит моего лица.

– Мы поссорились. Незадолго до моего отъезда. Дело прошлое. Сейчас я в Верона-ков.

Но почему же так ужасно, ужасно, ужасно хочется сфоткаться с Джонасом и послать фотку Руби и Амале и написать, что я влюбилась в ОЧЕНЬ ХОРОШЕГО ПАРНЯ и что это очень хорошо?!

Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу; стоим до тех пор, пока радио не извещает: мой день рождения кончился. Я думаю о кораблях – какие они мощные и в то же время хрупкие перед лицом морской стихии. Думаю о маяках, о надежных причалах и о крушениях, которые всегда случаются нежданно-негаданно. Думаю о любви, о том, чего заслуживаю; а еще о себе – как пытаюсь принять все, что дает мне Вселенная.

Вдруг из радиоприемника доносится нечто новое – заводное такое, в стиле фолк.

Джонас шепчем мне в самое ухо, и я слышу его улыбку:

– Хорошая композиция. Одна из моих любимых.

Сначала мы просто слушаем, но начинается припев, от которого возникают мысли о полете. И тогда наряженный пингвином мальчик с серьезными глазами хватает за руки синекрылую девочку и кружит, кружит ее, кружит. Мы виляем бедрами, притопываем, как подгулявшие крестьяне, что давят на вино кислый виноград. То и дело мы попадаем в маячный луч, и я знаю – наши длиннорукие тени движутся по небосклону, хоть мы их и не видим. Все правильно. Потому что это и есть место для меня – между полным мраком ночи и тугим, несносно ярким лучом. Я улыбаюсь, я танцую; ночной ветер треплет волосы Джонаса. В день рождения мне для счастья хватило бы и китайских фонариков с бенгальскими огнями. Но есть еще Джонас Дэниэлс. Он озарил для меня весь мир.

Нас даже созвездия видят; нам по семнадцать, мы побиты жизнью, а все-таки танцуем. В сердцах у нас хаос и боль, но мы сильнее, чем кажемся.

Джонас

Просыпаюсь от стука дождевых капель. Еще не открыв глаза, думаю, что стучат кровельщики. Или кондиционер сейчас помрет от эмфиземы. Просто в Верона-ков летом не бывает дождей. Не бывает, и все.

Небо за мансардным окном сплошь бледно-серого цвета. Затяжной дождь, отнюдь не летний ливень. На часах ровно десять. Невероятно.

В кухню иду мимо комнаты Лии. Лия еще спит, свернувшись клубком, словно котенок. Раньше я не понимал, почему она так рано просыпается. Теперь понял: ее будит солнечный свет. Внизу Бека с Исааком играют в настольную игру, которую сто лет из шкафа не вытаскивали. Мирно играют. Не цапаются.

Странный день.

Принимаю душ, готовлю на всех сэндвичи с яйцом вместо овсянки, потому что… потому что сегодня все шиворот-навыворот. Среди лета идет дождь, младшие притихли; значит, будем есть завтрак с высоким содержанием холестерина. Лия надкусывает сэндвич и кривится, так что я тащу его маме в спальню. Мама сидит на кровати, вокруг веером разложены бумаги. Но она переоделась. Она не в пижаме. И волосы не такие, как всегда. Блестящие. Причесалась она, что ли?

– Привет, дружок, – говорит мама, поднимая взгляд.

В лице тревога. Трудно объяснить, почему перемена настолько заметна. Когда человек долго в апатии, у него сил нет даже на мимику. Кажется, печаль не дает такому человеку и глаза-то толком раскрыть. Но сегодня утром мама чуть дрогнула ямочками на щеках. И лоб у нее как-то разгладился.

– Привет. Я тебе сэндвич принес. Правда, его уже отведали. Лия отведала. Но он пока не остыл.

– Спасибо.

Мама улыбается. По-настоящему. Боже, я что – в чужом теле от сна очнулся? В чужой семье?

Смотрю на бумаги, не могу удержаться от вопроса:

– Что ты делаешь, мам?

Она заправляет за ухо прядь волос.

– Да вот Наоми вместо меня отслеживала счета.