– Мы сначала думали, маме просто требуется время. Мы ее не трогали – ни я, ни Сайлас, ни Наоми. Но они оба в конце августа уедут, им ведь учиться надо. А я один с тремя младшими не справлюсь. Сайлас говорит, колледж можно на год отложить. Я считаю, что нельзя; но другого выхода не вижу.

Идем медленно-медленно. Меня раздирают противоречия. С одной стороны, стало легче, когда я рассказал Элли. С другой стороны, не отпускает ощущение, что я предал своих.

– Привет, ребята! – кричит через улицу миссис Альбрехт.

Ее пудель в это время обнюхивает пожарный щит. Мы машем. Щеки горят. Ужасно неловко быть застигнутым в такой момент – примерно как если бы кто-то вломился в ванную, когда ты моешься. Наконец расстояние до миссис Альбрехт увеличилось настолько, что она не может нас слышать. Останавливаемся на углу. Дальше нам не по пути.

– Ты же понимаешь – мы-то в депрессиях разбираемся. Ну, после Диего. Тут нужны лекарства, сеансы у специалиста. Слушать надо человека, разговаривать с ним.

Элли сдвинула брови. Не пойму – ей неловко или больно? Может, и то и другое.

– Почему ты моему папе не сказал?

– Потому что… потому что прошло всего семь месяцев. Потому что мне кажется, это не мое дело. Это только мамы касается. Не хочу ее смущать. В общем, причин полно.

Элли кивает:

– Наверно, ты прав. Чем я могу помочь?

– Ничем.

Опять вышло, что я огрызнулся. Впрочем, за последние семь месяцев это в меня въелось.

– В смысле, не заморачивайся.

Пора расходиться. Но ни я, ни Элли не делаем ни шагу. Элли смотрит выжидающе. Держит паузу. Надеется выкурить меня из скорлупы. Если продолжать молчать, неловкость из легкой перейдет в чудовищную. Проще всего было бы отделаться простым «увидимся» и уйти, но ни рот, ни ноги с этим не согласны.

Неожиданно для себя выдаю:

– На самом деле, я ищу случая поговорить с твоим отцом. Мама раньше вела ресторанную бухгалтерию, а после… после всего этого – бросила. Если бы твой отец попросил ее снова заняться финансами, она бы обрадовалась. Мне так кажется. Может, ты ему скажешь?

Элли кивает, словно это самое обычное дело: попросить подругу, чтоб она попросила отца, чтоб он попросил мать приятеля, чтоб она…

– Конечно. Выберу подходящий момент, чтоб не прямо в лоб получилось. Может, дверь между ними и откроется. Кстати, Джонас, – когда тебе понадобится посидеть с младшими, или купить продукты, или еще что-нибудь – ты только свистни. Я буду рада помочь любым способом. Или если захочешь выговориться…

– Спасибо. Пока ничего не надо. Мы справляемся. Я боюсь осени, когда Наоми с Сайласом уедут. Правда, Виви говорит, что могла бы уломать свою маму остаться и после каникул, чтобы помогать мне.

Элли улыбается:

– Вот это было бы супер.

– Спасибо за идеи насчет ресторана.

Делаем по полшага друг от друга.

– Мне было интересно. Ты поподробнее почитай на досуге. Папа уже читал. Если хочешь, можем в четверг все обсудить в деталях. Ладно, пока!

Элли успевает отойти на несколько шагов, когда я окликаю ее:

– А что у нас особенного в четверг?

– Ничего. Просто смены совпадают.

Разворачиваюсь, иду прочь. Элли, предварительно помахав, тоже разворачивается. Наверно, я должен чувствовать вину за то, что обнажил мамину проблему, даже не посоветовавшись с Наоми и Сайласом. Но вины я не чувствую. Наоборот: ощущение, будто мы приняли нового человека в команду. Или, точнее, наконец-то поняли, что этот человек всегда в команде и был.

Глава 15

Виви

Я потому в маминой комнате обыск устроила, что мне нужно, ну просто необходимо УЗНАТЬ. Я об этом с самого дня рождения думаю, с нашего разговора об отцах, ну, там, на маяке. Отец Джонаса всегда в его жизни присутствовал, поэтому потеря так невыносима. А что мой отец? Много бы он в мою жизнь привнес?

Столько лет я себе говорила: нет, мне совсем не интересно узнать про отца. Наверно, я невольно сама для себя сочинила миф – будто я вовсе не сиротка, не несчастненькая дурочка в разгар личностного кризиса. Ну а вдруг все именно так и есть? Что, если на минуту стать именно такой дурочкой и сироткой?

Я это себе позволила. Я открыла окошечко в свои истинные чувства, и тотчас же в это окошечко ворвался вихрь любопытства. Вчера я смотрелась в зеркало, искала в своих чертах зацепки, ключи к разгадке – кто же мой отец. Нос у меня мамин, пуговкой; губы тоже мамины, пухлые. Но у мамы карие глаза, а у меня – синие. Значит, глаза папины. Впрочем, это не открытие; я семнадцать лет гляжу на мир отцовскими глазами, но даже имени отца не знаю. Теперь – волосы. Мой натуральный цвет – темно-русый, в маму. Но вот брови совсем не мамины. У мамы они жиденькие, она их карандашом подводит, пока не подведет, из дому ни ногой. У меня не брови, а скорее бровищи. Пальцы у мамы тонкие и очень изящные, у меня – короткие. Итак, глаза, брови, кисти рук – папины; а еще что? Выйдя из ванной, глянула на часы. Оказалось, целый час у зеркала проторчала.

Если бы мама вышла замуж, если бы у меня был отчим – может, я бы о биологическом отце вовсе не думала. Отчимом я бы только одного человека хотела видеть. Он появился в маминой жизни, когда я была совсем маленькой. Звали его Адеш. Мама любила его – так и до такой степени, что после расставания изменилась полностью. И я его любила, потому что он был красивый и удивительно добрый. Если бы Адешу вдруг взбрело повысить голос, я, наверно, рассмеялась бы – из-за акцента все, что он говорил, звучало восхитительно. Но Адеш никогда не повышал голоса; вообще никогда. Он только пел свои, особенные, непривычные песни да стряпал мое любимое блюдо – пакору, то есть мягкий сыр в кляре из нутовой муки и пряностей. Адешу пришлось уехать обратно в Индию, чтобы заботиться о своих престарелых родителях. Помню, я случайно слышала разговор Адеша с мамой. Мама просила: «Просто позволь мне поехать с тобой». Адеш не согласился. Сказал: не дам тебе свою жизнь перевернуть и дочку с места сорвать. А еще сказал: чему быть, того не миновать. Потом они долго переписывались. Настоящие, длиннющие письма отправляли друг другу. Мама до сих пор хранит все письма, что написал ей Адеш. Толстая пачка спрятана в комоде под бельем.

Несколько лет назад я туда залезла и прочла все письма до единого, потому что я тоже скучала по Адешу и потому что, когда я спрашивала о нем, мама очень, очень расстраивалась. В последнем письме Адеш сообщил, что обручился с некоей Саанви, но что любовь к моей маме будет всегда жить в особом уголке его сердца. Прочтя это письмо, я ощутила укол вины. Не за то, что вытащила письма, вовсе нет. Просто мне показалось, я переступила грань, шагнула на чужую территорию, да еще и разгуливаю по ней. С другой стороны, в повести моей жизни расставание с Адешем тоже стало печальной страницей – значит, я имела право заглянуть в конец главы. Зимой мама по-прежнему носит красивый шарф, который Адеш прислал ей из Мумбая. Медленно, любовно она обматывает этим шарфом шею, наслаждается прикосновением мягкой шерсти. Я точно знаю: мама жалеет, что материя утратила запах Адеша – особый, сладкий, пряный, теплый. Так пахло у нас дома, когда любовь еще там жила.

Как бы то ни было, я снова роюсь в мамином комоде. Когда мы жили в Сиэтле, именно комод, бельевой ящик, был хранилищем маминых тайн. Логично, что и здесь, в Верона-ков, мама все самое ценное держит под бельем.

Терпение не относится к числу моих добродетелей, но я все-таки взяла себя в руки, дождалась безопасного момента. Сегодня утром, ни свет ни заря, мама укатила в Сан-Франциско (три часа в одну сторону), потому что у нее кое-какие краски кончились. И вот я в ее спальне.

Письма Адеша лежат на своем месте. Рядом с ними – пачка фотографий, подписанных маминой рукой; буквы угловатые, с наклоном и сильным нажимом. «Мы с мамой»: на фото маленькая мама и ее мать, моя бабушка, умершая совсем молодой. «Кэрри & Адеш»: мама с Адешем, оба в профиль, улыбаются, соприкасаясь носами, закрыв глаза, будто пребывают на седьмом небе от любви. «Моя Вив»: я в возрасте четырех-пяти лет, в розовых солнечных очках, держу рожок мороженого на отлете – позирую. Этими фотографиями мама больше всего дорожит. Но нигде нет фотографий отца, или мамы в девятнадцатилетнем возрасте, или беременной мной.

Прерываю поиски; не судьба, значит, пока обнаружить информацию об отце. Горизонт только-только осветился первыми лучами. Прижимаю ладони к стеклянной стене гостиной – той самой стене, которая напоминает: единственная преграда между человеком и природой – это стройматериал толщиной в дюйм. Как ни крути, а дом – лишь часть экосистемы, и не важно, деревянная эта часть, пластиковая с утеплителем или просто стеклянная. Глупо воображать, будто человек существует отдельно от природы; ужасно глупо.

Даже не спрашивайте, как работает моя необузданная мысль, по каким принципам перескакивает с пятого на десятое. Просто взаимозависимость вызывает ассоциации с бюрократией – а почему, я не в курсе. И вот уже в висках бьется вопрос: а где наши с мамой документы? Где карточки соцзащиты, где свидетельства о рождении? Дома, в Сиэтле, мама держала их в сейфе; я так и не сумела разгадать код, сколько ни пыталась. Мама не из тех, кто потащит на летний отдых все бумаги; но и не из тех, кто не позаботится прихватить самые важные документы на всякий пожарный случай. Следовательно, они должны быть где-то здесь.

Мысль потрясает меня; роюсь в ящиках как сумасшедшая. Пусто. Пусто. Пусто. Сдергиваю ящик с шарниров, вещи летят по всей комнате, будто торнадо прошелся. Наконец в дальнем углу Ричардова шкафа, там, где висят мамины платья и блузки, обнаруживается ненадписанный пакет из коричневой бумаги. Наши с мамой свидетельства о рождении, наши карточки соцзащиты, мамина страховка. И еще длинный конверт. Обратный адрес – юридическая контора в Вашингтоне. Выхватываю свое свидетельство о рождении, разворачиваю, чудом не порвав. Вивьен Ирэн Александер. Ну да, мама назвала меня в честь обеих своих бабушек. Мне всегда нравилось, что инициалы образуют полноценное слово. Родилась в Олимпии, штат Вашингтон, 23 июля. Как раз на стыке двух знаков – ранимого Рака и необузданного Льва. Впрочем, сама я себя считаю Львом. РРРРР! Мать: Кэрри Роуз Александер.

Отец: Джеймс Буковски.

Вдох. Приступ удушья. Длинный выдох. Грудная клетка ходит ходуном.

Дрожу, словно какая-нибудь зверушка перед землетрясением; слезы набегают прежде, чем дочитываю документ…

Я все еще жива? Странно.

Трясущимися пальцами вынимаю листок из другого конверта. В нем сказано, что опека надо мной полностью передается моей матери, а это значит, отец не имеет права возникнуть у нас на пороге и предъявить на меня права. Документ нотариально заверен еще в год моего рождения. Внизу – подпись отца, невнятная закорючка. Единым махом отец вычеркнул меня из своей жизни.

Моего отца зовут Джеймс Буковски. Место рождения – Беркли, Калифорния. От новой информации сводит скулы. Кровь кипит в венах, зудят нервные окончания. У моего отца есть имя, это имя – Джеймс. У него есть фамилия – я бы никогда такую фамилию не угадала, даром что могла бы ее носить, сложись все иначе. Как отца называют близкие – Джим? Джимми? Он так и живет в Беркли или переехал? И почему, почему, почему мама так со мной поступила? Почему она меня изолировала от отца? Может, он – социально опасный тип; может, мама меня защищает?

Наверно, до сих пор я считала, что никогда ничего об отце не узнаю; а вот хотела ли я знать? Хотела или нет? Нет, не хотела. А теперь хочу. Я не знаю. Я сама не знаю.

Как ни дорога мне моя прежняя жизнь – жизнь балерины из двадцатых годов, – я безмерно благодарна настоящему времени за наличие интернета. Я залезла в поисковик, печатаю, щелкаю мышью, пальцы стынут и дрожат. Сколько же личной информации можно вот так вот запросто найти – просто мороз по коже! Хотя сегодня это мне на руку.

Джеймс Буковски из Беркли? Есть такой. Вот он. Работает в колледже. Уж не музыку ли преподает? Может, и профессорскую степень имеет? Ну правильно – в молодости любил рок, потом стал педагогом. Вполне могло такое случиться.

Только мне надо знать наверняка. Даже если это не он – мне все равно надо знать.

Мысли высвобождают самые-самые тайные мечты. Те, что всегда были со мной, те, которым я не давала ходу. Что у папы есть доисторический проигрыватель и раритетная коллекция виниловых пластинок – под них мы будем танцевать у него в гостиной. Что папа патологически не умеет готовить, яичницу называет «фирменным блюдом» и, если очень постарается и задымит все окрестности, состряпает-таки на гриле жалкий вегетарианский бургер. И что папа сто лет собирает винтажные шляпы – котелки, федоры и кепки-восьмиклинки – и даст мне их поносить. Может, у него и татуировки имеются. Интересно, какие? Может, мы вместе пойдем в тату-салон и сделаем одинаковые татушки. Что-нибудь этакое, что будет символизировать свойственную нам свободу духа и связь между нами, которая не мешает каждому оставаться независимым.