И вот я седлаю Шери – так я назвала скутер – и напяливаю шлем, потому что после поездки по хайвею без шлема буду похожа на чучело. Я классно выгляжу в своих любимых закрытых туфлях на каблуках и с ремешком и в белой блузке с воротничком. Тем более что на мне чудесная юбка – до колена, из тех, в которых здорово кружиться, потому что выкройка представляет собой идеальный круг. Я сама ее сшила из винтажной ткани: фон белый, по нему – красные, персиковые, синие цветы. Придется плотнее стискивать колени, не то подол парусом поднимется. А хоть бы и так – кому какое дело? Мне есть о чем думать, помимо так называемых приличий; мысли клубятся, словно облака над горизонтом, подхватывают меня, уносят.

Я даже вещи не пакую. Зачем? В Беркли все станет ясно. Либо тамошний Джеймс Буковски – не мой отец, и тогда я просто развернусь и уеду. Либо он – мой отец, и тогда он мне все необходимое купит. Я взяла только сотовый и помаду, а кредитная карта с удостоверением личности и так уже в моей любимой сумочке лежали. Адрес берклийского Джеймса Буковски выписан на бумажку. Поисковик выдал, что дом взят в ипотеку; отсюда вывод – в Беркли наверняка живет именно мой отец. Впрочем, я нахожу дом, лишь изрядно поколесив. Останавливаюсь у подъездной дорожки, спрыгиваю с «Веспы». Добралась наконец.

Дом просто классный. Такой уютный, такой весь из себя загородный. Кирпичный. С виду дорогой; дороже, чем я ожидала. Ну да это не имеет значения. Потому что настал мой час. Через несколько мгновений я увижу папу. Знаю, знаю: может, это и не он. Но если это он – вот будет ему сюрприз! Столько лет папа самоустранялся из моей жизни, и все из-за дурацкой бумажки с печатью. Но я нашла его, и сегодня, сейчас он сможет со мной познакомиться. Мы с папой восполним все пробелы, все пустоты в наших душах. Мы были обделены: он не знал дочки, я росла без отца. Ступаю на крыльцо. Сама себе кажусь сопливой девчонкой, которая благотворительным печеньем торгует. Но кулак сам находит дверь, костяшки пальцев стучат по ней, и не проходит и секунды, как дверь открывается.

– Здрасте. – Мой голос тоже звучит совсем по-детски, тоненько. – Вы – Джеймс Буковски?

– Он самый. А в чем дело?

Нет, не может этот человек быть моим папой. Во-первых, папа моложе; папа должен быть ровесником маме. Во-вторых, на этом напялен галстук, и рубашка у него свежеотутюженная, даром что рукава закатаны. Волосы на висках уже седеют, и вдобавок – этакая пижонская, щипаная бородка. Но у него синие глаза и густые брови – как у меня, совсем как у меня. Нет.

– Извините, вы, случайно, не… – начинаю я. – Вы не музыкант Джеймс Буковски?

– Нет. Я – профессор.

Он напрягся. Наверно, думает, что я – фанатка буйнопомешанная.

– Я преподаю экономику. Так в чем дело?

Значит, все-таки не он. Чувствую облегчение; или это только кажется?

– Пустяки. Извините.

Я ухожу. Я уже почти ушла. Он так и стоит в дверях.

Вдруг что-то заставляет меня резко развернуться в прыжке, будто я – балеринка из музыкальной шкатулки.

– Меня зовут Виви. Вам ведь это ни о чем не говорит, правда?

Я уверена, что он и бровью своей толстой не поведет – но у него лицо аж перекашивается. Он челюсть роняет; кажется, я даже слышу звон осколков по бетонному крыльцу. Взгляд из недоуменного становится злым, причем в долю секунды. Ничего не понимаю. Я, его дочка, наконец-то здесь; я его отыскала, я для него сюрприз приготовила. Он делает шаг с крыльца, плотно закрывает за собой дверь. Плотно, но недостаточно быстро. Я успеваю увидеть фотографии в прихожей. Фотографии его настоящих детей.

– Откуда тебя принесло?!

Я буквально парализована. И не я одна – садовые гномы тоже застыли от ужаса. Лицо Джеймса Буковски наливается кровью, распухает. Того гляди лопнет.

– Ты не можешь здесь находиться.

Боже, это все-таки он. О боже, этот человек – мой отец, и он меня ненавидит, а его жена и дети о моем существовании не догадываются. Мне хочется сказать: «Нет, это ТЕБЯ откуда принесло? Это ТЫ не можешь здесь находиться!» Все неправильно! Мой папа – не такой. Не зануда профессор экономики, не женатик с ипотекой! Мой папа – рок-музыкант, свободный, как ветер, с непостоянным, неугомонным сердцем. А этот… Этот – обычный дядька, стареющий обыватель.

– Кэрри обещала, что ты в моей жизни не появишься, – продолжает Джеймс Буковски, словно пытаясь найти рациональное объяснение моему присутствию. – Я каждый месяц посылаю чек. Что, мало? Мало, да?

Мое тело – но не я сама – издает жалкий всхлип. Воздух поднимается из живота, вырывается из гортани, будто мне под дых дали. Я не плачу, нет; а может, и да. Я понятия не имею о происходящем, знаю только, что у этого сердитого дядьки мои глаза, и еще – что я его ненавижу, ненавижу с таким неистовством, какого в себе и не подозревала.

– Мне очень жаль, – шепчу я.

Мой шепот, мой голос все подтверждает. Я – здесь.

Я – человек со своим мнением и своими правами, и вообще, ничуть мне не жаль. Ни капельки. Глубокий вдох – такой, что живот заполняется воздухом. И – крик, переходящий в визг:

– Я – живая! Плевать, кто и что насчет меня обещал! А вы – ты – ты знаешь, кто? Ты – жалкий тип. Я тебе не нужна, да? Пусть! Ты сам мне не нужен, слышишь?!

– Давай-ка на полтона ниже, – шипит Джеймс Буковски.

Тут я соображаю: я плачу, рыдаю, реву в голос, как убитая горем корова, прямо у него на крыльце.

На полтона ниже? Он еще смеет мне указывать – будто родной отец? Набираю побольше воздуха, чтоб хватило на достойный ответ. Да, я ему отвечу, уж я сумею ответить. В легких – целое торнадо, слова кружатся, как осенние листья, но я их соберу, я их выпущу в нужном порядке и с нужной, необоримой силой.

– САМ ДАВАЙ НА ПОЛТОНА НИЖЕ! НЕЧЕГО ТУТ БЛЕЯТЬ! ТЫ – САМОЕ ЧУДОВИЩНОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ В МОЕЙ ЖИЗНИ! Так что продолжай СИДЕТЬ У ЖЕНЫ ПОД КАБЛУКОМ! Потому что мне на тебя ПЛЕВАТЬ. Я рада, что посмотрела на тебя. Теперь я зато знаю, что НИЧЕГО НЕ ПОТЕРЯЛА. А вот ты, ДЖЕЙМС БУКОВСКИ, – ты ЧЕРТОВСКИ много потерял. Такие дочки, как я, на дороге не валяются. И мне тебя жаль, потому что ты даже не представляешь, НАСКОЛЬКО Я КЛАССНАЯ. ЖИВИ ДАЛЬШЕ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ. А я больше НИКОГДА о тебе не вспомню. НИКОГДА.

Теперь я бегу прочь огромными скачками, проклиная себя за то, что напялила туфли на каблуках, пусть и невысоких. Мне и не снилось, что нужно разработать план капитуляции; что я буду сломя голову бежать от этого живого воплощения самых отвратительных качеств. Я уже обрыдалась, под носом тепло и скользко от соплей.

– Джим, что здесь происходит?

Это произнес истерический женский голос, но я почти добежала до «Веспы», я сейчас уеду. Оглядываюсь, успеваю заметить, как захлопнулась дверь. Вот и хорошо. Просто ОТЛИЧНО. Отныне его жена в курсе. Раз у него не хватило смелости самому признаться, пусть она хоть теперь поймет. Пусть. Может, я – ангел смерти для его образцового брака. Если этот брак рухнет, я не стану раскаиваться, богом клянусь, не стану.

СЛЫШИШЬ, ДЖЕЙМС БУКОВСКИ? МНЕ НЕ ЖАЛЬ И НЕ СТЫДНО, ЧТО МЕНЯ ЗАЧАЛИ, ЧТО МЕНЯ РОДИЛИ, ЧТО Я СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ ЖИВУ НА СВЕТЕ.

Глава 16

Джонас

Звонит Виви. С трудом разбираю, чего ей надо. Виви рыдает и заклинает, через слово говорит «Джонас» и «пожалуйста». «Джонас, Джонас, ты можешь приехать за мной? Пожалуйста, Джонас. Я не могу. Я только что… Пожалуйста, забери меня отсюда».

– Виви.

Мой собственный голос звучит как после долгой пробежки по песку.

– Вив, ты сама-то в порядке?

– Да. То есть не знаю. Джонас, пожалуйста, приезжай. Забери меня.

– Ладно, я уже еду. Ты где?

– В Кловердейле, кажется. – Виви шмыгает носом. – Больше часа езды.

– Ты маме позвонила?

– НЕТ. И ты не звони. Пожалуйста, Джонас, не сообщай моей маме. Приезжай сам.

– Хорошо, хорошо. Ты пока найди какое-нибудь безопасное место. Есть там рядом кафе или что-нибудь в этом роде? Как найдешь – отправь сообщение. Я уже еду.

Слава богу, Наоми сегодня освободилась пораньше. Я еду на юг, все время на юг. Не представляю, чего ожидать. Солнце садится, почти падает за горизонт – и точно так же падает у меня сердце. Я почти на месте. Во всяком случае, надеюсь, что так. Ищу глазами белокурую, белокожую девчонку с алым ртом, который всегда в первый миг шокирует яркостью. Звоню Виви, но сотовый переключен на режим голосовых сообщений.

Наконец замечаю «Веспу» и скорченную фигурку рядом. Виви сидит прямо на тротуаре, перед унылой многоэтажкой. Колени подтянуты к подбородку, накрыты измятой юбкой. Лицо в черных потеках туши. Выскакиваю из машины чуть ли не на ходу, словно в боевике. Не озабочиваюсь захлопнуть дверцу. Кричу:

– Вив! Виви! Я приехал! Виви!

Она распрямляется, как пружина, мчится ко мне. Ноги – босые. Белая блузка в пятнах и выбилась из юбки. Прежде чем успеваю переварить эти данные, Виви повисает у меня на шее, утыкается лицом в плечо. Слез так много, что рубашка вмиг промокает. Плечу тепло и сыро.

– Почему ты тут сидишь? Почему не зашла в кафе или еще куда?

Виви плачет, плачет без удержу. Понятно. Вопрос неправильный.

– И где твой шлем?

– Наверно… у него… на лужайке… Меня остановили… за то… что ехала… без шлема.

Ничего не понимаю.

– Вив, как тебя вообще сюда занесло?

– Ненавижу. Ненавижу… его, – стонет Виви.

– Кого?

– Отца. Моего… отца.

Она тяжело дышит. Ее грудная клетка надавливает мне на ребра, на плечи. Боже. Виви нашла своего отца? Здесь, в Беркли?

– Все хорошо, – бормочу я, чем вызываю новый приступ рыданий.

Потому что это явная ложь. Я пытаюсь выдать желаемое за действительное.

– Лучше б я никогда с ним не встречалась. Лучше б никогда не видела его, – лепечет Виви мне в шею. – Никогда. Лучше б он умер.

Черт возьми, она и впрямь нашла отца. Некоторое время мы так и стоим – Виви рыдает, я ее обнимаю, – затем я веду ее к машине. Прохожий, мужчина средних лет, останавливается, спрашивает, не нужна ли помощь. У него в руках канистра молока – наверно, домой тащит из супермаркета. Он ставит канистру на асфальт прежде, чем я успеваю ответить. Вдвоем мы грузим «Веспу» в багажник. Виви забилась на переднее сиденье, подтянула колени к подбородку. Сидит неподвижно – можно подумать, что спит. Но глаза открыты. Взгляд устремлен в никуда.

– Что это с девочкой? – спрашивает прохожий после того, как я захлопываю багажник. – Может, ребята, зайдете ко мне, передохнете? Мы с женой здесь рядом живем. Кофе выпили бы.

– Все в порядке.

Очень, очень приятно услышать такие слова от незнакомого взрослого.

– Спасибо, мы сами разберемся. Просто у моей подруги выдался скверный день.

Прохожий усмехается, хлопает меня по плечу, будто старый приятель.

– Держись, сынок. У меня тоже так. Стоит машине забарахлить – у жены сразу эмоции через край. Завтра твоей подружке полегчает, вот увидишь.

– Надеюсь.

Виви слегка раскачивается на сиденье. Руку она поднесла близко к лицу, будто вот-вот палец в рот сунет, как маленькая.

– Еще раз спасибо, сэр.

Завожу двигатель. Не представляю, что сказать Виви. «Ты в порядке?» Дураку понятно, что нет. «Хочешь об этом поговорить?» Явно не хочет. Интересно, сколько народу то же самое чувствовали по отношению к моей семье; сколько народу хотели начать разговор и не знали как? Иногда я думаю, каждому в день четырнадцатилетия нужно выдавать брошюру-руководство как раз для таких ситуаций. Да, именно в четырнадцать лет. Самый возраст. Когда переходишь в старшую школу, когда еще оглядываешься на детство, но понимаешь: взрослеть-таки придется. Неплохо бы школам печатать брошюры под названием, скажем: «Курс выживания для надломленных». Мы с Виви могли бы написать по паре-тройке глав. «Смерть отца». «Отсутствие отца». «Мать в депрессии». «Мать с приветом». Хотя… Каждый надломлен по своей особой причине, действенного рецепта не существует. Только куча бесполезных.

Вив шевельнулась, сменила позу. Не верится, что вот эта девчонка бегала по пляжу практически нагишом. Что именно она проникла среди ночи ко мне в комнату. Что благодаря ей моя сестренка снова разговаривает, танцует, смеется. Хочется съехать на обочину, обнять Вив. Хочется вытащить ее из печали точно так же, как она вытащила меня. Отплатить добром за добро. Еще один взгляд на Вив – и возникает желание как следует ее накормить. Острую потребность кормить людей – вот что мне папа в наследство оставил. Хорошо было бы самому приготовить еду, да времени нет.

– Вив, а ты вообще сегодня ела?

Отвлекаюсь от дороги, чтобы прочесть ответ на ее лице. Виви качает головой. Мимика при этом не меняется. Виви, кажется, похудела с нашей последней встречи. Странно, что я раньше не заметил.

Останавливаюсь возле аптеки, покупаю Вив шлепанцы за два доллара. Куда подевались ее туфли, даже не спрашиваю. Еще покупаю эти штуки, ну, которые Наоми держит на полке в ванной. Влажные салфетки для снятия макияжа, вот. Возвращаюсь к машине, надвигаю шлепанцы на грязные ноги Вив. Она не шевелится. Влажными салфетками вытираю ей лицо. Вив смотрит в пустоту, будто меня и в помине нет. Будто я к ней не прикасаюсь.