В кухню врывается, точнее, вкатывается белый, пушистый комок, не больше круглой булки. Крохотные коготки клацают по полу. Нет, это не собака – это любовь с первого взгляда. Лишаюсь дара речи.

– Она правда моя?

Хватаю собачку, такую теплую, такую непоседливую.

У нее еще и по розовому банту на каждом ухе завязано.

– Она – моя, мам?

Я начала мечтать о собаке раньше, чем понимать слова, и уж точно раньше, чем говорить. Считается, что человек не помнит себя в раннем детстве; а я вот отлично помню, как ехала в коляске и показывала на всех собак, что попадались по пути, как отчаянно и безнадежно пыталась внушить маме простую мысль: мне необходимо одно из этих созданий.

– Да, она твоя. Ее хозяйка перебралась в дом престарелых, и о собачке больше некому заботиться. Ее зовут Сильвия.

– Сильвия, – шепчу я.

Конечно, она – Сильвия, точная Сильвия. Дерзкая и невинная; с виду, за счет белой/седой шерсти, пожилая, но юная душой. Сильвия, не теряя времени, принимается лизать мне шею. Будто плюшевая игрушка ожила, чтоб я была не одна в своей тоске.

– Вив, – продолжает мама уже без улыбки. – Отныне Сильвия принадлежит тебе, и ты несешь за нее ответственность. Кроме тебя, у этой собачки никого нет. Если по какой-то причине ты не выполнишь свои обязанности хозяйки, я не стану выполнять их за тебя. Я не стану ни кормить Сильвию, ни выгуливать. Договорились? Ты все поняла?

Прищуриваюсь. Умная все-таки женщина моя мама.

Иногда мне кажется, мама просто не знает, что со мной делать. У нее, вместо нормальной дочери, кружащийся дервиш; лучшее, что ей остается, подготовиться к урагану. Я отлично поняла, какой посыл мама вкладывает в эту собаку: не вздумай сбежать, не вздумай снова загреметь в больницу. Теперь от меня зависит живое существо – вот эта крохотная, ни в чем не повинная собачка, что старательно вылизывает мне уши своим розовым язычком.

– Договорились, мам.

Конечно, это поводок, хоть и в подарочной упаковке; только знаете что? Я его приму и даже надену, вот.

– Я все поняла.

Сильвия уже в моей спальне, обнюхивает кровать, знакомится с плюшевыми зверями, укладывается среди них. Я тоже укладываюсь, нос к носу с Сильвией. Как хорошо иметь друга, который никогда не трындит и не дает советов. Сильвия уже заснула, дыхание у нее горячее-горячее, будто в моей постели завелся пушистый огнедышащий дракончик. При стуке в парадную дверь Сильвия вскакивает, негромко тявкает. Если это снова Хайаши, меня нет дома.

Приближаются мамины шаги, распахивается дверь спальни.

– Вив, к тебе Джонас пришел.

В моих глазах читается: «Ну и что?» Потому что я показываю характер, а кому не нравится, тот может не смотреть. Потому что я хочу уйти в себя, и, кроме Сильвии, туда никому нельзя.

– Вив, спустись.

Мама имеет в виду: спустись, не будь такой неблагодарной, Джонас за тобой в Кловердейл мотался, он тебя любит, он не виноват, что тебе все врагами кажутся. Он-то не враг. Только мне неохота краситься. Плевать, что Джонас увидит меня без макияжа. Обычно я к таким вещам очень щепетильно отношусь, но сейчас сил нет быть его Виви; только не сегодня. Так что пусть знает: у меня ресницы на самом деле светло-каштановые, а не густо-черные, щеки – бледные, а не румяные. Беру на руки Сильвию, устраиваю поудобнее. Ей хорошо у меня на руках, шарику моему пушистенькому.

Джонас смущен видом моего ненакрашенного лица. Просто я такой ему не показывалась. Отвращения никакого нет, одно удивление. Открываю дверь пошире, чтобы Джонас заметил Сильвию.

– Вот это Сильвия. Сильвия, познакомься с Джонасом.

– Привет, – говорит Джонас.

Он, когда улыбается, выглядит совсем мальчишкой, вроде Исаака. Джонас протягивает Сильвии палец, та его тщательно обнюхивает, сопит.

– Какая лапочка.

– Мне ее мама на день рождения подарила.

Улыбка сползает с лица Джонаса.

– Вив, ты как?

Мне почему-то кажется, что прозвучало официально.

Мы поменялись ролями. Теперь Джонас без предупреждения появился у меня дома. Только он, в отличие от меня, смущен и нерешителен, будто моя тоска – непреодолимое препятствие. Больше я не буду его крыльями, не смогу унести его от печали. Я сама потерпела крушение, где уж мне спасать других.

– Пойдем, – говорит Джонас.

Протягивает мне руку ладонью вверх.

Мне в Джонасе Дэниэлсе многое нравится; многое такое, что любой пустышке понравилось бы, – густые волосы, сильные плечи, теплые карие глаза. А вот от чего я без ума, так это от рук Джонаса Дэниэлса. На руки вообще редко внимание обращают. Они и достоинством-то не считаются. У большинства парней кургузые пальцы, узловатые костяшки, ободранная кутикула. Словом, пока твои ладони не окажутся в действительно красивых мужских ладонях, ты и не поймешь, что именно в парне надо ценить. У Джонаса кисти рук крупные, загорелые, пальцы длинные. Лучших рук и не пожелаешь.

Из дому выходить не хочется, но вступает природное обаяние Джонаса. Он такой красивый и такой хороший-прехороший, он пришел ко мне, хоть и знал: я могу его просто из вредности, с досады прогнать. Короче, я протягиваю Джонасу руку.

* * *

На утесе мы спускаем Сильвию с поводка, она скачет по мшистым камням. За нашими спинами цветущие деревья, лепестки летят с соцветий, падают на землю, точно слезы. Больше всего в Верона-ков я люблю этот утес; именно здесь избавляюсь от таблеток. Пожалуй, мой утес – самое тихое место в тишайшем из городков. Тихое – в смысле безлюдное. Шумы-то как раз есть. Небо звенит от синевы, бриз с шелестом колышет траву.

– Ты уверена, что Сильвия без поводка не потеряется? – спрашивает Джонас, этот вечно замороченный взрослый мальчик.

– Уверена.

Садимся у края обрыва, но не на самый край. И на расстоянии фута друг от друга, потому что мне не хочется ничьих прикосновений. Сейчас разве только облакам позволено ласкать меня. Джонас рассказывает о младших, чем они занимались; об изменениях в ресторане, о покраске стен и новых рецептах.

– Представь, на этой неделе дождь шел несколько часов, – говорит Джонас, не получив от меня реакции ни на одно из сообщений. – Как раз в тот день, когда ты ездила в Беркли.

Это я и без него знаю – я ведь слышала запах земли. Джонас сегодня что-то очень уж старается; прощупывает меня со всех сторон. Я, вместо того чтобы реагировать, думаю о его словах, он же ступает на очередную тропу, поднимает очередную тему. Моя душа – она ведь лабиринт; а Джонас – о, Джонас отыщет выход. Обязательно. От меня требуется восхищение его ангельским терпением, и вот я бросаю бедному мальчику желанную кость.

– Знаешь, – говорю я, – в Ботсване для дождя и денег одно слово – «пула». Там дожди настолько редки, что им буквально нет цены.

– Правда?

– Правда. Всем известно насчет ритуальных плясок, вызывающих дождь, но в некоторых культурах люди идут дальше ради спасения урожая. Например, в племени все, кто родился во время дождя, на учете; когда наступает засуха, этих «счастливчиков» отправляют скитаться в саванну, рассчитывая, что своей удачливостью они добудут дождь для всего селения.

– Я смотрю, ты очень много знаешь про дождь.

– Про дождь я знаю всё.

– Потому что ты выросла в Сиэтле?

Я хмурюсь, хотя Джонас угадал правильно. А он продолжает:

– Не представляю, как это люди живут при постоянном дожде.

– Сиэтл даже не входит в десятку самых дождливых городов. И еще – солнечные дни в Сиэтле прекрасны, как нигде больше. И еще: когда все затянуто пеленой облаков, это очень, очень красиво; и там мой дом, и я его люблю. – Джонас достается сердитый взгляд. – Неплохо бы тебе это понять.

Джонас смотрит мне в глаза. Очень надеюсь, он уловил мой посыл.

– Я понимаю, Вив. Правда.

Я веду себя ужасно и сама это знаю. Грублю. Упрямлюсь. А дело в том, что факты – это одно, а ощущения – совсем другое. В смысле, моя душа не ценит факты, о которых известно моему разуму. Как бы объяснить? Ну вот, например: я не голодаю, не умираю от рака. По ночам я сплю в уютной, теплой постели; могу есть мороженое, когда заблагорассудится. В эту самую минуту ощущаю запах соленой океанской воды и сырого песка и бриз ерошит мои волосы. Разумом я понимаю: мне повезло. Но я не чувствую себя везучей. Хочется начать все заново; чтобы душа, явившись из космоса, вселилась в другую девочку, у которой была бы совершенно другая жизнь. И обязательно – совершенно другой отец, не такой, как у меня.

– О тебе спрашивали, – продолжает Джонас. – За два месяца ты сумела целый город очаровать.

Я только фыркаю, вспомнив утреннего визитера. Пробуждается любопытство, я готова нарушить собственное правило – лично встречаться со скелетами из чужих шкафов. Офицер Хайаши – он ведь носит обручальное кольцо, но душевная боль в прямом смысле проступает сквозь поры его кожи.

– Слушай, а что за проблема у Хайаши? Он женат, верно?

– Был женат. Его жена и дочь погибли в автокатастрофе. Мне тогда было лет семь. Может, восемь. Дочь Хайаши уже училась в колледже.

Рука сама взлетает к лицу. Боже, как стыдно! Я могу только шептать.

– Он потерял всю семью? Бедный!

– Не всю. У Хайаши остался сын. Он уже взрослый, женат, дети есть, наверно. Он в Портленде живет.

Думаете, я мигом прощаю офицера Хайаши за совет смириться? Осознаю, что у него-то все права такие советы давать? Ничего подобного. В голове крутится единственная мысль – сколько в мире бессмысленных бед; сколько невозможного, ничем не оправданного горя.

Смотрю на океан. Волны откатываются и снова затопляют полосу прибоя, пена бурлит меж камней. Решишься упасть прямо в воду – потребуется как следует разбежаться, да еще чтобы направление ветра было подходящее. Если прямо с утеса сигануть, без разбега, угодишь на скалы. Впрочем, есть способы и похуже. Тут, по крайней мере, гарантировано ощущение полета; даже не полета, а парения. А умрешь от удара. По крайней мере, так считается. Быстрая смерть. И все-таки страшно до мурашек.

– Джонас, если бы ты решил покончить самоубийством, ты бы какой способ выбрал?

Джонас молчит. В лицо ему не смотрю, даже не поворачиваюсь. Плевать, какое там у него выражение, шокирован он, осуждает меня, обиделся или еще что.

– Господи, Вив. Не знаю. Никогда об этом не думал.

Кто бы сомневался. Благородный Джонас, чувствующий Ответственность перед Семьей. Такие о самоубийстве и не помышляют.

– Я просто так спросила, чисто гипотетически.

Проклятая деликатность. Наплюй на деликатность, Вив; наплюй, говорю! Какая тебе разница, кто и сколько рубцов прячет? Потому что несправедливо ведь: борешься, борешься с демонами, а тебе пытаются внушить, будто бы все остальные – нормальные, и в жизни ни единой дурной мысли у них не возникло. Я-то знаю: эти, нормальные, тоже лежат ночами без сна, терзаются из-за жестокости мира и неизбежности смерти; смысл ищут. А вовсе не просто так мечтают на розовом пони на работу ездить и чтоб сама работа – дегустировать тортики.

– А в рай ты веришь, Джонас?

Сама себя я считаю неверующей в Бога, потому что в церковь не хожу. Но и других за это не осуждаю. Пусть себе верят, лишь бы вреда не было. Только, если я в Бога не верю, почему я регулярно обращаюсь к некоему высшему существу? «Помоги», – прошу я шепотом. А то, бывает, злюсь за свою судьбу на высшее существо. «Это же несправедливо! – говорю. – Ужасно несправедливо. За что ты так со мной?» Выпадают дни, когда я верю в реинкарнацию, а иногда – и в рай, каким его описывают взрослые малым детям – с золотыми улицами, ангельскими хорами и вечным счастьем. А бывает, я ни во что не верю, потому что жизнь – вроде хода, который червяк в яблоке проел, и ничего не исправишь, и никто нам, людям, не поможет.

– Мне бы хотелось верить в рай, – после паузы говорит Джонас.

– Хотеть и верить – разные вещи.

– Да, разные.

Он вздыхает. Похоже, эта мысль его посещает с мучительной регулярностью.

– Я и сам знаю.

Вот так ему, так. Я из него высосала энергию, он теперь даже улыбку натянуть не сможет. Вообще, если хочется человека добить, я лично рекомендую разговоры о смерти и Боге. Действует безотказно.

Волны накатывают на скалы и разбиваются вдребезги; накатывают и разбиваются. Грудная клетка грозит дать трещину с левой стороны. Сердце – странная зверушка. Поглядеть – просто толстая мышца с несколькими трубками. Иногда мне кажется, что мое сердце сделано из резины, а жизнь растягивает его, крутит, вертит, вот оно и корчится от боли. Именно поэтому львиная доля времени, которое я провела на этой планете, наполнена болью. Наверно, лучше было бы иметь фарфоровое сердце. Чуть что – оно падает и разбивается. И не стучит больше. Все, конец. Так нет же. Мир его когтит, а оно от боли заходится, кровью истекает, но продолжает колотиться.

Сильвия нюхает цветы, чихает. Подползаю к Джонасу, устраиваюсь у него на коленях. Забираюсь на колени, как маленький ребенок. Джонас обнимает меня, я прижимаюсь щекой к его теплой шее. Не важно, в какой рай ты веришь – все равно твое время на земле рано или поздно истечет. Важно только одно: вслушиваться в шум прибоя, в крики птиц, что парят над Тихим океаном. Да, только это. А еще – чувствовать, как пульсирует под твоей щекой артерия на мальчишеской шее; а еще – вдыхать океанский воздух. Пока можешь, конечно; пока тебе позволено. Пока время не вышло.