— Много времени я провел на этом крыльце, — заметил он, просто чтобы нарушить молчание. Голос его, казалось, разносился на многие километры вокруг.

— С Бет?

Он резко обернулся. Она замерла от неловкости. И откуда взялся этот вопрос?

— Вы знаете о Бет? — спросил он, удивленно, но не обижаясь.

— По фотографиям. Тем, что в доме, — пробормотала она, чувствуя себя полной идиоткой. — Там есть фотографии с выпускного бала.

Он кивнул.

Они, наверно, забрали с собой свадебные фотографии.

— А где они? Я хочу сказать — Авербэки. Они оставили в доме столько вещей, как будто скоро вернутся. Словно они уехали в отпуск.

— Майк и Генри после колледжа уехали в Вичиту, а потом… когда умерла Бет, старики Гэри и Жанис тоже перебрались к ним, чтобы быть поближе к внукам. Они приезжают сюда раза три-четыре в год, но обычно останавливаются у нас, — сказал он. — По-моему, здесь для них просто слишком много такого, о чем они хотят забыть.

Дори обняла колени, пододвинулась поближе к нему и тихо спросила:

— А Бет умерла здесь?

Он кивнул.

— Как грустно, — сказала она, прислоняясь спиной к двери. Ей вдруг стало по-настоящему жаль бедных Авербэков.

Когда она училась, у них был специальный практический курс, как относиться и помогать больным переносить боль утраты близких, как не винить самого себя, если ты как врач мог что-то изменить. Авербэков она совсем не знала, даже не видела. И все же смерть Бэт как будто произошла прямо здесь и сейчас — настолько близкой она казалась Дори.

Может быть, то новое восприятие смерти, которому она научилась из-за несчастного случая с ней самой, обостряло ощущения и лишало объективного взгляда на вещи.

— Она была совсем молодой?

— Слишком молодой, чтобы умереть. Хотя в самом конце казалось, что смерть — лучший выход, — ответил он, глядя куда-то в темноту, и голос его звучал как будто издалека. — Иногда даже трудно вспомнить то хорошее, что было. Все годы, пока она не заболела.

У нее замерзли ноги. Она подтянула их повыше и завернула в полу халата, напрягая при этом мышцы левой ноги так, что все тело пронзила острая боль.

— Значит, после того выпускного бала вы двое оставались близкими друзьями. — Это был, конечно, вопрос, а не утверждение, но Гил почему-то нахмурился, обернувшись к ней лицом.

Губы его медленно раздвинулись в тонкую ироничную улыбку, брови приподнялись, и он кивнул.

— Да, — сказал он, почти усмехаясь. — Думаю, можно сказать, что мы оставались близкими друзьями после того выпускного бала. Даже Флетчера сделали вместе.

ГЛАВА 3

У Дори перехватило дыхание. Она будто ступила на минное поле и боялась сделать следующий шаг.

— Извините, я не знала.

Он пожал плечами.

— Я думал, что знаете. Что, может быть, Флетчер вам рассказал.

— Нет, он… Нет. Об этом он не говорил.

— Все это было уже давным-давно. Потом я еще раз женился. Родился Бакстер. Знаете, иногда мне кажется, что это было как во сне, — сказал он. Потом задумался и тихо добавил, так тихо, как шепчется в поле ветер: — Как в кошмарном сне.

— Здесь у вас хорошая ферма, — сказала она, резко поднимаясь и меняя тему разговора. Ногу вдруг пронзила острая боль, и на глаза навернулись слезы. Дори закусила нижнюю губу, ожидая, пока боль пройдет и вернется нормальное зрение. Из-за света, льющегося из окон, она не видела ничего, кроме теней и темного неба. Но заставила себя подойти к перилам и стала смотреть в темноту, отстраняясь и физически, и эмоционально.

Ни к чему ей знать про его кошмары. Да и про его боль. Ей бы разобраться с собственными муками. Залечить собственные раны.

— Как вы полагаете, Авербэки еще вернутся сюда? — спросила она, вдыхая чистый свежий запах больших равнин и поражаясь их беспредельности и тому, насколько безразличны они в жизни людей, которые их обрабатывают.

— Думаю, что нет, — сказал он, прислоняясь к двери и вытягивая руки вверх. Взгляд его медленно скользил снизу вверх по спине Дори, скрытой махровым халатом. Она была высокая и разве что чуть-чуть худенькая. Темные волосы, обращенные к нему длинной стороной, отражали приглушенный свет из окон и становились сверкающими потоками темно-рыжих волн. Лицо ее, подрисованное лучами света и тенями, казалось прекрасным и утонченным. На нем ярко выделялись огромные выразительные глаза и высокие тонкие скулы. Он понимал, что когда-то она была очень красива. Да, пожалуй, Флетчер немного недооценил ее, сказав, что сейчас «на нее уже вполне можно смотреть».

— Если Флетчер решит остаться здесь, они, наверно, оставят дом ему, — помолчав, добавил он.

Она наблюдала за семейством Хаулеттов уже больше месяца, и, если отбросить в сторону почти что постоянные, ежедневные споры и ворчание насчет вождения машины, у нее сложилось впечатление, что отношения между отцом и сыном просто замечательные.

— А почему он может решить не оставаться? — спросила она.

— Канзасский экспорт. — Она обернулась и посмотрела на него. Он продолжал: — Похоже, никому нет дела, что мы всегда на первом или втором месте по производству пшеницы. Что каждый год мы производим столько говядины, что можно прокормить половину страны. Что наш штат обеспечивает себя энергией больше чем на сто процентов. Или что наша аэрокосмическая промышленность — Цессна, Бич, Лерджет, Боинг — все это здесь относительно слабо развитые отрасли, хотя, конечно, именно в Вичите строят почти все частные и государственные самолеты. Канзас славится экспортом. Своими детьми. Мы рожаем президентов и ученых, а они потом разлетаются по всему миру.

— Так что мальчишек здесь не удержать, да? — Она уселась на перила, заметив, что ноги совсем заледенели. Звук его голоса согревал ее. Его присутствие вытеснило из сознания такие мелочи, как простуда или воспаление легких.

— Да и девчонок тоже, — ответил он, горько усмехаясь. — Мэтью, например, считает, что, если бы девушки не уезжали, большинство парней тоже бы оставались здесь. Он просто убежден, что мысль о том, что людям надо жить вместе, в группах, в пещерах, — такая мысль могла родиться только в женском мозгу. А деревни были придуманы лишь для того, чтобы женщина могла слоняться от одного селения к другому, выискивая самые красивые горшки и яркие бусы.

Можно было бы поспорить с этой теорией о роли полов, но все прозвучало так забавно, что вместо спора она просто расхохоталась.

Этот звук она почти уже забыла. А Гил его забудет нескоро.

— Что ж, я очень рада, что он решил остаться на ферме. Он ведь может существенно приостановить развитие социологии, — сказала она и тут же отвернулась, поймав себя на том, что из простого развлечения разговор превращается в некое подобие выяснения, насколько совпадают их взгляды и мировоззрения.

— Да, уж он-то наверняка основал бы новую школу социологии. Но его видение мира было бы лучше, чем вы думаете. Он любит женщин. Считает, что в бесконечном долгу перед ними за изобретение полуфабрикатов и микроволновой печи.

Она хихикнула. Немного помолчав, она спросила серьезно:

— А что вы будете делать, если Флетчер решит уехать? Он уже говорил с вами об этом?

— Нет. Но и я в свое время не говорил об этом с моими родителями. До тех пор, пока точно все не решил, и они все равно не смогли бы ничего изменить, — ответил он. — Конечно, я надеюсь, что он решит остаться, но даже если он уедет, я его пойму. Мясо и пшеница — это еще не весь мир. И фермерство не для каждого.

— Так, значит, вы уезжали отсюда. А потом вернулись?

Он кивнул.

— У меня ничего не вышло.

— Почему? Что произошло? — Он посмотрел на нее и во взгляде читалось «ты — задаешь — слишком — много — вопросов», но уже собрался ответить, как она остановила его. — Извините. Это меня не касается. А Флетчер уже знает, кем он хочет быть?

Гил рассмеялся.

— Судя по тому, как он водит машину, автогонщиком. Но сперва ему надо получить права.

— Вот оно что, у него еще нет прав? — спросила она, еще более преклоняясь перед терпеливостью Гила по отношению к сыну.

— Разрешение у него есть, но шестнадцать ему исполнится только через несколько месяцев. Поэтому-то ему и сложно, ведь он водит грузовики и тракторы лет с десяти или двенадцати.

— У вас замечательные мальчишки, мистер Хаулетт, — кивнула она с пониманием.

— Зовите меня Гилом. — Он вздохнул. — Да, спасибо. Я знаю. Мне очень повезло.

Ему повезло — хорошо, что он об этом знает.

— А вы? — спросил он. — Чем вы занимаетесь там у себя в Чикаго?

Чем занимаются врачи, если не могут больше лечить людей? Она задавала себе этот вопрос уже много раз. Что делать врачу, когда больничный запах действует на нервы и начинает болеть голова, когда от вида крови комната плывет перед глазами и тебя выворачивает наизнанку, когда больные приводят в ужас? Чем тогда заниматься?

— Я работаю… — врачом, хотела она сказать, но не смогла. Врачом, попробовала она про себя еще раз. Врач, исцели себя! Эти слова звучали в мозгу, все громче и громче, просто грохотали, как летняя гроза, — …секретарем… в кабинете врача, — выговорила она наконец, разрываясь между желанием сказать правду и страхом показаться трусливой. — Я даже не уверена, что вернусь обратно, когда достаточно окрепну. Можно, в общем, сказать, что сейчас я меняю профессию и работу.

Он подумал и понимающе кивнул. Да, в таком случае секретарши врачей должны зарабатывать кучу денег. Летний «Порше» в гараже. Пустой дом, снятый на неопределенное время. Может показаться, что секретарша врача — завидная профессия, подумал Гил. Или… или она получает деньги другим способом.

— Вы не замужем. — Его предположение прозвучало как очевидный факт. Нет мужа. Нет кольца. Нет страха в голосе при упоминании о временном отсутствии работы. Понятно, крупная сумма, полученная от бывшего мужа при разводе — вот что может стать главным источником спокойствия и благосостояния.

— Нет, не замужем.

— Разведены.

— Четыре года назад.

Он удовлетворенно кивнул.

— Это случается даже с самыми Лучшими из нас, — сказал он, думая при этом, довелось ли ее бывшему супругу пройти через все те унижения и муки, которые стали знакомы ему самому. Бедняга, тоже не повезло парню.

Внезапно он почувствовал, что в душе уже нет той симпатии, дружелюбия и интереса к ней, как было всего какой-то миг назад.

— Что же, я и так довольно долго продержал вас здесь на холоде. — Он поднялся. — Заморозить вас до смерти — это не совсем то, что я имел в виду, предлагая помощь.

— Вовсе нет, — ответила она, пораженная только что сделанным открытием. — Я совсем не замерзла, и я… я действительно не понимала, насколько мне одиноко. Спасибо вам, что зашли.

Он знал, что такое одиночество. Мысль о том, что, уходя, он оставит ее одну в большом старинном фермерском доме, резанула по сердцу. Но, в конце концов, сам-то он страдал от множества вещей куда более страшных, чем простое одиночество.

— Не стесняйтесь звонить, если вам что-то понадобится, — сказал он больше потому, что в Канзасе так было заведено.

— Обязательно. Спасибо вам. — Она смотрела ему вслед.

Он обернулся и взглянул на нее. Она была слишком худенькой, решил он, слишком независимой и одинокой, слишком женщиной и слишком слабой и ранимой.

— Почему вы приехали именно сюда? — спросил он, неожиданно оборачиваясь к ней. — Я знаю, почему на эту ферму, но почему именно в Колби? Почему вы уехали из Чикаго? Разве у вас нет семьи? Друзей? О вас совсем некому позаботиться?

Справедливый вопрос, по крайней мере, к нему-то она готова.

— А обо мне не нужно заботиться, — честно и спокойно ответила она. — Мне просто нужно время, чтобы поправиться и прийти в себя. И тогда все встанет на свои места.

Да. Это звучало разумно.

— У вас, похоже, есть план, как это осуществить, — сказал он просто потому, что ничего лучшего в голову не приходило. — Желаю удачи.

— Спасибо. Спокойной ночи.


Все, хватит. Никакого дневного сна.

К такому решению она пришла, слоняясь по дому, как зомби, бездумно и размеренно до самого рассвета.

Она сама только что избавилась от клинической депрессии. Она знала, как это бывает у пациентов. Депрессией страдали многие ее коллеги. Да почти все жители Чикаго зимой переживали депрессию. Даже такое жизнерадостное существо, как мать, время от времени страдала от приступов плохого настроения. Поэтому Дори хорошо знала симптомы этого заболевания.

Некоторое время она даже не пыталась бороться с депрессией. Знала, что заслужила ее. Это было понятно. Врачи ведь такие же люди. У них такая же кровь в ранах, та же боль и те же состояния, как и у всех остальных. Быть таким же человеком, как все, — это просто здорово.