Таонга взглянула в зеркало, поправила рукой свои жесткие черные волосы и вышла из отеля. Ее парень носил кличку Молибден, он работал в австосервисе. Как большинство автомобилистов у него были большие руки, и от него вместо одеколона всегда пахло бензином и железом. Таонга уже привыкла к этому запаху, она была без ума от своего героя, который целыми днями возился с машинами, а в конце рабочего дня они вместе шли в кинотеатр на какую-нибудь комедию или крутой блокбастер. Молибден обожал фильмы с гонками, потасовками и крутыми парнями, на которых сам старался быть похож. Он все делал очень круто: его раскачивающаяся походка, широкие плечи, неторопливость и некоторая лень движений придавали ему какое-то величие. Он был очень амбициозен, заносчив, уважал свою персону и заставлял уважать ее других. Хотя, многим было непонятно, на чем основывалось это ревностное уважение. У него не было никаких особых способностей, он был из бедной семьи, без образования, и единственное, что он умел делать – это разбирать и собирать машины, причем делал это даже не очень хорошо, а всего лишь неплохо. Но если бы кто-то посмел усомниться в его профессионализме, Молибден бы раз и навсегда разорвал с этим человеком, ввергнув его в бездну своего презрения. Он обладал всеми чертами тирана, был безумно самолюбив, резок и всегда прав. Люди в его жизни были также двух сортов – одних он уважал или терпел, других – презирал. Он считал, что все знает, мир для него был всего лишь небольшим дополнением к его натуре. Он редко шутил или улыбался, так как считал, что все это недостойно настоящего мужчины, который должен быть серьезен. Но его серьезность была не настоящая серьезность к жизни, а маска, или скорее метод существования. Серьезность всегда вызывала почитание, уважение и страх, как раз те реакции, которые он хотел видеть в людях при соприкосновении с его персоной. Мир Молибдена был так же однообразен, бесцветен и сух, как и его серьезная философия, он почти весь вмещался в пространство автосервиса, недорогих кафешек, кинотеатра и нескольких улиц Парижа. За все свое время в столице у него ни разу не возникло желание посмотреть этот удивительный город. С тех пор (а прошло уже более трех лет), как он поселился на улице N, он практически ни разу не изменил свой обычный маршрут. Молибден не любил изменения, сюрпризы и все, что нарушало его привычный ритм серьезной жизни.

Когда он познакомился с Таонгой, которая всегда пыталась куда-то его вытащить, ему пришлось серьезно потрудиться над ее взглядами, и она очень быстро сдалась. Прошло не более полугода, как она переняла железную систему своего возлюбленного.

Таонга уже зашла в кофейню, в которой она обычно встречалась со своим кумиром. Он любила здесь бывать, Молибден брал ей латте и она, присосавшись трубочкой к стакану, внимательно слушала его рассказы. Зачастую это были жалобы на французов, на систему, государство, на владельца автосервиса, это могли быть и рассуждения о будущем, рассказ о новом фильме, или поучения Таонге, такие же фундаментальные и обширные как Владимира Мономаха. Молибден редко говорил ей комплименты, но не скупился на замечания, больше всего она любила слушать про фильмы или про плохого хозяина. Таонга всегда кивала, улыбалась и во всем соглашалась. Она настолько была уверена в уме и силе своего парня, что любое его высказывание принимала как абсолютную истину, которую не смог бы поколебать даже священник из ее церкви.

Таонга развернула сверток и, рассказав вкратце историю, показала картину. Молибден вначале не проявил интереса, но когда увидел портрет, на его лице появилась нота какой-то мысли. Он заметил любопытство Таонги и, закрыв полотно газетой, проговорил:

– Я отдам ее Караваджо, он знает, что с этим делать.

Фрагмент 7А

Кей никогда не оглядывалась назад… Ее жизнь представляла собой бесконечный бег вперед, стремительный и быстрый. Она всегда жила настоящим и в этой преданности настоящему было что-то завораживающее.

Она быстро забывала вчерашний день и мало заботилась о призрачном завтра, она была всецело сейчас, всецело теперь. Все остальное, что выходило за рамки настоящего, не имело для нее действительной силы. Жизнь Кей была фантастичной, в ней были крутые повороты, вершины и падения, но самое главное – в ней всегда присутствовала какая-то открытость случаю и чуду. Поэтому между сегодня и завтра зачастую могло не быть никакой причинно-следственной связи, и жизнь была подобна странному коллажу, составленному из вырезок разорванного бытия.

Благодаря одной такой чудесной ситуации она оказалась в Америке, в мире, побывать в котором она не только никогда не мечтала, но даже не думала. Так получилось, что ее научный руководитель внезапно заболела накануне поездки на конференцию в Калифорнийский университет. Анна Германовна, а так ее звали, была приглашена, как один из немногих специалистов в области философии ранней Стои. Она очень радовалась такой уникальной возможности, но ее смущал длительный перелет, который в ее возрасте, а ей было 68, мог стать для нее серьезной проблемой. У нее еще до этого случая были мысли отказаться от приглашения и предложить взамен свою аспирантку. По сути дела болезнь решила все сама, Анна Германовна написала в Калифорнию и предложила кандидатуру Кей, как человека, хорошо разбирающегося в тех аспектах стоицизма, которые собирались обсуждать. Университет не стал возражать.

Всю свою жизнь Анна Германовна посвятила античной философии и, как это часто бывает, ее состоятельность в науке сказалась на несостоятельности в личной жизни. В свое время у нее просто не хватило на нее времени, а когда она опомнилась, увы, было уже поздно. Как человек стоической философии, они восприняла свое поражение на личном фронте очень достойно: не впала в депрессию, не испугалась такого страшного явления, как «общественное мнение», не стала молодиться и впопыхах искать себе какого-нибудь мужа, она просто приняла свою неудачу и продолжила заниматься тем, чему посвятила всю свою жизнь. Такие люди как Анна Германовна – очень редкое явление, это осколки былой аристократии, к этим людям можно отнести такое же почти вымершее явление как «достоинство» и «честь». Не то дешевое эгоистичное псевдодостоинство, которое воспитывается сегодня в форматах свободы мысли, слова и всего прочего, а подлинное, где нет ни самомнения, ни пустой гордыни, ни позерства. Такие люди не будут разменивать себя на «людское счастье», они давно выросли из этой сказки, им не нужны успех, деньги, и прочие блага, для них существенен только поиск истины и смысла, а все остальное, как выражались стоики, «адиафора», безразлично.

К Кей Анна Германовна испытывала самые теплые чувства, в некоторой степени она видела в ней человека, который бы продолжил начатое ей дело. Предложив Кей свой «счастливый билет» в Америку, Анна Германовна нисколько не сожалела, но по-настоящему радовалась, тем более, что Кей это нужнее.

Вот таким чудом Кристина получила на руки приглашение в земной рай. Для нее самой это было слишком неожиданно, она одновременно и радовалась, и сожалела о болезни Анны Германовны, и тревожилась из-за недостатка времени для подготовки и за свой английский. Ехать нужно было совсем скоро, в ее распоряжении было чуть больше трех недель. Ей снились сны, где она выступала в огромной аудитории, и ее пугала тишина, она говорила, говорила, но ее голос становился все тише, она думала, а слушают ли ее, и вдруг оказывалось, что зал пустой, что она рассказывает стульям. Как так могло получиться, что люди оказались стульями, как она могла не заметить что это – стулья! Стулья начинали громко хохотать и стучать ножками, ее пробирал страх, и она с ужасом выбегала из аудитории.

Но, наконец, время шло, и череда снов и реальностей приблизила ее к 23 августа. Она уже поднималась не по знакомым ступеням университета, а по эскалатору в Шереметьево, где через несколько минут ее ожидал вылет в Лос-Анджелес.

Лос-Анджелес! Название этого города – фантастично, мысль о нем рождала в сознании Кей удивительные образы, похожие на вырезки из голливудских фильмов. Америка была для нее одной из тех стран, о которой легко складывалось мнение, но никак не складывалась целостная картина. Об Америке говорят на каждом шагу, наверное, нет такой страны, о которой так много говорили бы в России, как о ней. Кей никогда этого не понимала, она мало интересовалась политикой, и всячески отдалялась от любого обсуждения новостей, которые доходили до нее от чужих телевизоров, чужих радио и чужих уст. Она считала Америку опасной страной, опасной тем, что там есть все для человека, а это, по ее мнению, очень страшно. Ей казалось, что человеку противопоказан комфорт, так как он рождает в нем духовно-телесную лень и, как результат, огромную пустоту. Он успокаивает человека, отдаляя от него вечные вопросы бытия, и опутывает его сетью бытовых проблем. Люди комфорта не могут без вещей, и вещи, как киты, проглатывают их…

Кей чувствовала себя Золушкой, она стояла на пороге нового бала жизни. Почти через 12 часов она должна была увидеть мир, в котором сбываются мечты, тот Эдем, о котором грезит большая часть человечества, где есть законы, социальные гарантии, равноправие и еще много того, в чем Кей не испытывала ни малейшей потребности. Она знала только один закон, который был введен в ее сущность, она считала, что люди не равны, и ей всегда казалось, что социальные гарантии делают из человека паразита. Америка для нее была страной, где было реализовано все, что казалось ей ненужным, и она с замиранием сердца ждала, чтобы увидеть ее настоящую.

Самолет Кей походил на летающий Ноев ковчег: он был огромен, и казалось, что здесь по паре собраны представители всех стран и народов, она впервые оказалась в таком пестром обществе, и исподтишка разглядывала негров, китайцев, индусов, мексиканцев. Их необычные голоса, позы, жесты, одежды, смех, все было для нее ново и надолго заняло ее внимание. Но, в конце концов, она так утомилась, что на несколько часов ее растревоженное сознание опутал густой сон. Ей снился огромный цветной шарф, в котором она запуталась, и долго искала его конец. Этот шарф, вдруг ожил и оказался уже питоном, Кей не могла понять, почему он теплый и не скользкий, как все змеи. Он ей казался совсем не страшным, и она внимательно рассматривала узоры на его коже, напоминающие египетские иероглифы. Может, в них зашифрована ее судьба, думала Кей, или какое-нибудь послание миру..? Питон сжимал кольца вокруг ее тела, становилось тяжело дышать, Кей почувствовала боль в ребрах и… проснулась.

Она открыла глаза и первым, что прорезало ее сон, была улыбка молодого человека, который сидел справа от нее. Кей улыбнулась в ответ, как улыбаются тому, с кем не можешь вступить в разговор, она думала, что он иностранец. Почему ей пришла в голову эта мысль? Он был слишком хорошо одет и слишком много радости выражали его глаза, что редко бывает у русских. Молодой человек спросил ее:

– Do you speak English?

Кей коротко ответила «No», а потом мгновение спустя, думая, что это не совсем красиво сказать «нет» и отвернуться, добавила «I am from Russia».

Лицо молодого человека вдруг преобразилось, и он ответил на чистом русском:

– О! Как приятно. Извините, я думал вы иностранка.

Кей призналась, что то же самое она думала о нем. Молодой человек ей показался интересным:

– Можно на ты?

– Меня зовут Лев. А тебя?

– Кристина. Можешь называть меня Кей.

Оказалось, что Лев родился в Москве, но около 20 лет назад, когда ему было 18, его родители эмигрировали в Штаты. В Москве остались его родственники, которых он время от времени навещал. В нем было что-то аристократичное, неспешное, тонкое, и между ними завязался длинный разговор. Редко бывает, чтобы Кей чувствовала себя уютно с другими людьми, но сейчас был именно такой случай. Она расспрашивала его о Лос-Анджелесе и с наслаждением слушала его приправленный американским акцентом русский, от чего он делался более мягким и интересным.

– Там все другое, – рассказывал он, – все, здесь даже сложно сравнивать, просто другой мир, – он на мгновение замолчал, и сделал глоток воды. – Меня тянет сюда, – сам не знаю почему. В Лос-Анджелесе у меня все: дом, работа, родители, но я всегда думаю о России. По правде говоря, меня все чаще посещает идея вернуться обратно. Сейчас я летал, чтобы как можно полнее представить себе здешнюю обстановку. Семьи у меня пока нет, поэтому есть время и возможность все изменить. Двигаться одному намного легче, и… безопаснее.

– А чего тебе не хватает? – пыталась понять Кей.

– Знаешь, скорее мне всего «слишком хватает», – он улыбнулся, и, откинув назад голову, задумчиво продолжил:

– Сперва я стремился к успеху, старался быть первым, все успеть, все иметь. А теперь – я почти первый, у меня все есть, что я хотел иметь к этому возрасту. И я себя часто спрашиваю: «А что дальше?». Мне становится скучно и все кажется бессмысленным и плоским…без объема. Думаю, что если я чего-то не поменяю, я сам превращусь в эту безрадостную плоскость… Я не чувствую своих сил, потому что не борюсь, я не чувствую своей уникальности, потому что живу как все, я, по сути говоря, не чувствую жизни, потому что, наверное, «жить», это значит нечто большее, чем «иметь все», быть умным, обеспеченным, уважаемым и прочее… Я себя не чувствую. А хочу быть собой, а не быть кем-то…