Габор Васари - Monpti

Живая жизнь живущих должна проживаться, ибо мертвые уже ничего не чувствуют.

– Анн-Клер.

– Будь добр со мной, – шепчет она глухим голосом.

– Ты хочешь быть моей, скажи?

– Да, но обожди немного, у меня сердце так колотится.

Неожиданно кто-то стучит в дверь.

Она вскакивает, рубашка сползает вниз, но у нее нет времени думать об этом. Она накидывает на себя халат.

– Что это?

– Стучали. Не шевелись.

– Кто?

– Не знаю. Боже мой.

Стук сильнее. Она шепчет в отчаянии:

– Не знаю, заперла ли я вообще. Если кто-нибудь откроет…

Стучат еще сильнее.

– Посмотри, кто там. Я тем временем спрячусь.

Я быстро надеваю пиджак, в один прыжок оказываюсь на кухне и закрываю за собой дверь. Кто-то открывает дверь в коридор.

– Телеграмма! Пауза.

– Спасибо.

Дверь закрывается. Нервный треск разрываемой бумаги.

Я осторожно выглядываю из кухоньки.

Посреди комнаты напротив меня стоит Анн-Клер и держит в руках телеграмму. Спешно наброшенный халат распахнулся, и ее обнаженное тело светится в маленькой комнатке. Одной рукой она удерживает волосы, словно пытается остановить золотой водопад. Глаза совершенно мутны, она уставилась на меня, забыв про свою наготу; на лице написан ужас вместо чувства стыда. Бумага мелко дрожит в ее руке.

– Что там? Что случилось?

Она стонет тихо, как маленький ребенок, и быстро трет лоб тыльной стороной ладони.

– Monpti… Monpti… Моя сестра тоже… мертва… теперь у меня… никого… на… целом свете… никого… кроме тебя…

Воскресенье. Весна. Вечер в предместье. Белье, вывешенное для просушки в окнах и дворах прокопченных, грязных арендных домов, блестит на солнце. Как будто по случаю прихода весны в городе вывесили флаги.

На скамейках всюду развалились неопрятного вида парни, перед ними, хрипло хихикая, стоят девицы, переминаясь с ноги на ногу, – девицы, цвет лица которых разительно отличается от цвета шеи.

Это сезон девушек, холодный и сырой март. Теперь даже О– и Х-ногие шествуют гордо и независимо. Весна разделила на две половинки даже огромную бесформенную грудь домовладелицы, что сидит в воротах. Старички-пенсионеры постукивают тросточками по мостовой и поворачивают морщинистые лица к бессильному солнцу. Глаза их слезятся на свету, они все время щурятся.

Двое встречаются и целуют друг друга в щеки, каждый троекратно, совсем как по регламенту визитов в княжеские дома. Потом молча стоят рядом и не произносят ни слова. После короткой паузы целуются снова и идут дальше… Они родственники и ничего общего друг с другом не имеют, их поцелуи вызваны лишь тем, что двое когда-то давно любили друг друга и состояли в родстве. То есть кто-то завел шашни с женщиной и не смог вовремя смыться.

Смешно. Своих друзей и знакомых любой может тщательно отобрать, но родственников, с которыми проводят затем всю свою жизнь, получают с колыбели; и всегда это очень смешанное общество.

Деревья, посаженные вдоль тротуара, еще безнадежно голы, но их застывшие ветви уже обдувают ветры, пахнущие весной.

Скоро весна.

Хорошо сидеть под каким-нибудь жалким деревцем и рассматривать маленькие клейкие припухлости на кончиках ветвей: почки, называемые «буржон». Воздух пьянит, одурманивает. Плетельщик кресел громко, словно сумасшедший, зазывает заказчиков, «хэндли» прямо-таки щебечет… У мясника на толстой красной шее вскочил фурункул; булочник встает в сетчатой рубашке перед своей лавкой и с интересом смотрит на дождевую воду, сбегающую в канализационный люк, к тому же еще и курит, делая глубокие затяжки.

Люди предместья всюду разгуливают и плюются. Если кто радуется – он сплевывает, у кого горе – то же самое.

В половине шестого я возвращаюсь домой.

Воздух в комнате спертый. Черные трубы на крышах купаются в солнечных лучах. Я открываю окно. На старом дворе деревья потихоньку выбрасывают свои листочки. Какое-то далекое окно так сильно отражает солнечный свет, что сразу ослепнешь, стоит только взглянуть в ту сторону.

Последние дни выдались печальными. Анн-Клер уехала в Лион на похороны сестры. Уже два дня, как она вернулась, но почти не разговаривает. В основном плачет.

Сегодня в шесть вечера она придет ко мне.

Я подвигаю невозможно окрашенное кресло к окну и курю.

Уже шесть часов. Давно смеркается. В дальних окнах зажигается свет, приближается вечер. Прохладный парижский весенний вечер. Я смотрю на звезды, одна за другой они просыпаются на небе. Сегодня я чувствую себя так чудесно. Не знаю почему. Бывают иногда такие дни.

Позднее становится еще прохладнее. Я закрываю окно.

Шесть часов минуло.

Я сажусь за стол и не знаю, с чего начать. Как только я слышу шаги на лестничной площадке, мне кажется, что это Анн-Клер. Бедная маленькая Анн-Клер…

Три четверти седьмого.

Семь.

Половина восьмого.

Определенно опять какую-нибудь глупость сделала, поэтому так опаздывает. Может, встретила старую знакомую, которую давно не видела.

«О, привет! Вот это сюрприз! Как дела?»

«Дай-ка посмотреть на тебя, ты выглядишь просто блестяще! Что поделывает Поль?»

«Ничего. С ним покончено».

«А ты его так любила. Как ты постройнела! Где ты работаешь?»

Здесь, наверху, я больше не выдерживаю и спускаюсь вниз, чтобы ждать перед отелем, жду, расхаживая взад и вперед, слежу, чтобы не прозевать ее, потому что ключ у меня.

Башенные часы на церкви Сен-Жак-дю-От-Па бьют восемь.

Она опоздала уже на целых два часа.

Сегодня после обеда на нее навалились дела, ей надо было шить или стирать, я уже не помню, что она говорила.

Возможно, у нее часы остановились, поэтому она опоздала. Я мог бы пойти навстречу ей, но она наверняка уже давно в пути, и мы лишь разминемся.

Я начинаю мерзнуть. Поднялся холодный ветер и продувает улицу Сен-Жакоб. Прохожих все меньше.

В три четверти девятого я снова поднимаюсь к себе. Ноги мои ходят ходуном. Глотка совершенно сухая из-за частого курения.

Я падаю на постель, не раздеваясь.

В девичьем пансионе звонят ко сну. Шеренгой по двое девушки отправляются в спальную залу. Белокурые и темноволосые курчавые головки оживленно шушукаются между собой. Втайне они наверняка желают директрисе умереть или по меньшей мере тяжело захворать.

Десять часов.

Закрываются ворота гостиницы.

Она опоздала на целых четыре часа. Это я уже ничем не могу объяснить. Что-то, должно быть, случилось, но не знаю, где и что именно. Куда мне обращаться? Если бы хоть увидеть, где она сейчас и что делает…

Внизу звонят.

Может, это Анн-Клер.

Короткие шажки быстро и возбужденно приближаются вверх по лестнице. Это она. Я выхожу в коридор, спускаюсь вниз по лестнице ей навстречу.

Молодая девушка поднялась на третий этаж и смотрит на меня с удивлением.

Перед ней распахивается дверь, резкое световое пятно падает в коридор, освещая девушку, мужской голос ревет:

– Только не говори мне, что твоя бабушка при смерти, а то я заеду тебе будильником по голове!

Может, она еще придет, приходят же другие, которые запаздывают, как я только что убедился. Снова звонят.

Я слышу тяжелые шаги – поднимается мужчина. Это меня не интересует.

Я возвращаюсь в комнату и принимаю решение больше вообще ни о чем не думать.

Но вообще-то так просто это вынести невозможно.

В мою дверь стучат. Кто это может быть? Это не Анн-Клер. Я бы тотчас узнал ее шаги.

– Entrez! Войдите!

Высокий, тщательно выбритый мужчина лет пятидесяти.

– Это вы? – спрашивает он, считывая мою фамилию с листка бумаги.

– Да.

Он снова смотрит на листок, словно желая удостовериться, что все правильно.

– C'est bien vous! – констатирует он. – Идемте сейчас же со мной. С вашей женой приключилась большая неприятность.

– Моей женой?

– Ее переехал автомобиль.

– Где она?

– Она лежит в госпитале Кошэ и хочет вас видеть. Кто моя жена? Это, должно быть, Анн-Клер.

Внизу ждет машина. Мы садимся. Я забыл сказать мужчине, что у меня нет денег. Еще и это. Что делать? Может, сказать ему прямо сейчас? Еще не совсем поздно.

Машина мчится по весело освещенным улицам, наконец мы останавливаемся перед большим мрачным зданием. Главное – спокойнее. Только сейчас я замечаю, что это больничная машина. «Скорая помощь».

– Посидите пока, – говорит мой спутник и выходит.

Приоткрываются большие ворота. Машина ныряет в больничный двор и останавливается перед светлой высокой стеклянной дверью. Откуда-то появилась монахиня. Она не произносит ни слова, словно мы для нее не существуем. Она засовывает руки в белые рукава своей одежды, как в муфту, голову держит опущенной. На толстой цепи висит крест; цепь позванивает, когда она проходит мимо нас. Фигура ее растворяется в темноте.

– Идемте за мной, – говорит мужчина, вернувшись, и проходит, не оглядываясь на меня, но перед этим успевает протянуть руку шоферу.

Мы проходим через сад, то тут, то там на фоне неба видны контуры больничных коттеджей. Одна-две глухо светящихся звезды обозначились на небе.

Никто не попадается нам навстречу.

Неожиданно мой провожатый останавливается перед одним из коттеджей и пропускает меня вперед.

Мы поднимаемся на одну-две ступени. Затем через широкую двойную дверь попадаем в коридор, выложенный светлой плиткой.

– Дело не так уж безнадежно, – говорит мой спутник, словно это только что пришло ему в голову.

Сиделка выходит из-за окрашенной в белое двери. За ней я на мгновенье вижу при слабом коридорном освещении длинные двойные ряды белых кроватей.

Только спокойнее. Не следует сразу пугаться при виде такого обилия белого. Знак невинности тоже белый.

– Вы супруг? – слышу я голос сиделки, неожиданно обернувшейся ко мне. – Пойдемте со мной.

Сомнений нет, Анн-Клер назвалась моей женой. Я вижу, она не потеряла присутствия духа. Мужчина был прав, ничего страшного не будет. В нескольких местах содрана кожа, безобидные царапины. Французы такие осторожные, пожилые женщины с простыми болями в животе уже ложатся в больницы.

Открывают дверь, сиделка пропускает меня вперед.

В комнате Анн-Клер нет. Мы находимся в своего рода бюро, двое мужчин в белом говорят друг с другом, покуривая сигареты.

– …Processus xyphoideus… flexura duodenojejundis и прекрасный экземпляр mal caduc.

Один из них с удивлением воззрился на нас. Сиделка что-то говорит ему.

– А, – говорит он и с любопытством смотрит на меня. – Этой маленькой очаровательной блондинки?.. Да, прошу вас, можете пройти.

Он подходит к умывальнику и открывает кран.

Второй, от которого разит эфиром, выходит и уже в дверях спрашивает:

– Ты что сегодня вечером делаешь?

– Я позвоню тебе.

– О'кей.

– Так идемте же! – нетерпеливо говорит сиделка и теребит меня за рукав. Мы проходим еще одним коридором.

– Пожалуйста… что случилось с моей женой?

– Ее переехал автобус. Вы что, не знаете? – поражена она.

– Где?

– Идемте, идемте.

Мы входим в огромную палату. При свете красноватой лампочки видны женщины-пациентки, лежащие в кроватях. Они поворачивают головы при нашем появлении и смотрят на нас. Одна из них приподнимается в постели, белое пятно в сумраке – как будто оживший в ночи труп.

Анн-Клер? Нет, это не она.

Женщина хнычет, когда мы проходим мимо нее:

– Madame, c'est terrible! Это так ужасно! Сиделка не отвечает, спокойными быстрыми шагами проходит дальше.

Какая из этих женщин Анн-Клер? Мой взгляд боязливо прыгает от кровати к кровати, отыскивая ее белокурую голову. Ее здесь нет. Мы проходим всю палату и теперь находимся в следующем коридоре, откуда есть проход в небольшую палату.

Вторая санитарка спешит мимо нас и роняет на ходу:

– Номер одиннадцать: ей совсем плохо.

Она не ждет ответа и торопится дальше, оставляя за собой шлейф эфирного запаха.

Моя сиделка открывает дверь, заглядывает внутрь и говорит:

– La voilà! – С этим она оставляет меня стоять. Совсем небольшая палата, внутри только кровать и ночной столик… Между двумя высоко поставленными подушками полусидит-полулежит Анн-Клер, она улыбнулась, завидев меня.

– Servus, – говорит она на венгерский манер.

– Что случилось?

– Закрой как следует дверь. Никто не слышит? Я сказала, что я твоя жена, только затем, чтобы ты побыстрее приехал. Ты сердишься?

– Ради Бога, что с тобой стряслось?

– Дурацкая машина наехала на меня.

– Где тебя переехали?

– На рю Ги Люссак, недалеко от тебя. Наклонись, я хочу тебя поцеловать.

– Где у тебя болит? Твои ноги?..

– О, я не умру от этого, не бойся.

– Что сказали врачи?

– Что я не должна двигаться. Знаешь, уже было так поздно. Я ведь хотела быть у тебя в шесть часов. Я так ужасно спешила и не смотрела по сторонам, когда шла по улице. Неожиданно кто-то закричал, но не я, – и вот я тут. А как ты?