Они столкнулись лицом к лицу и не обменялись ни словом. К чему говорить, если они и так узнали друг друга? Другие разминулись бы, а затем повернули обратно, гадая, кто же решится сделать первый шаг. А они в едином порыве, с обоюдного согласия, молча ринулись в море, словно в тот миг не было иного средства померяться своими юными силами и, бросая друг другу вызов, все-таки оказаться в одной точке. Они двигались бок о бок, постепенно увеличивая промежуток, но так хорошо рассчитывая его, что это не требовало усилий. Море кренилось к пляжу и одновременно скользило, словно река, между берегами бухты. Юноши то присоединялись к одному из этих движений, то противились ему, следуя различным колебаниям волны, которая, возвращая их к побережью, затем вновь уносила на простор. Наконец, они рассекали ее в обратном направлении, дабы снова приблизиться к берегу и начать отдаляться от него полукругами, вскоре замыкая их и плывя параллельно горизонту морской шири, которую легко увлекали вслед за собой. То ли в них молчало самолюбие, то ли они обладали одинаковой силой, но ни один, невзирая на соревнование в скорости, в которое они вступали с морским течением, не опережал другого, словно им важно было подчеркнуть, что они вовсе не стремятся бороться между собой за дистанцию. Изредка, с невообразимой ловкостью, огибали они большие сети, натянутые рыбаками под водой, и еще старательнее уклонялись от дельфинов, которые набрасывались на пленную добычу, заставая порой врасплох. Затем юноши со смехом начинали все сначала, а под конец, выбившись из сил, выбегали на берег и растягивались в теплом песке, слегка запыхавшиеся и окончательно убежденные в терзающем обоих желании.

Они вернулись еще раз с наступлением темноты и купались уже голыми. Божественная невинность диктовала все их движения. Воздух позднего сентября становился прохладнее, но море окутывало приятной теплотой. Они не заплывали слишком далеко, но вовсе не из страха. Для счастья им достаточно было оставаться вместе, ни на миг не разлучаясь, томно ощущать взаимные касания боков, которым маслянистое спокойствие моря придавало бархатистую мягкость: грести одной рукой, разделяющей толщу воды, другой обхватывая шею, и напряженным органом раздвигать волну, мягко взламывая ее перед собой. Порой они поворачивались друг к другу спиной и, гребя едва заметно, лишь бы удерживаться на поверхности, бесстыдно и будто ненароком демонстрировали свои тела, пока вновь не разворачивались противоположной стороной и поднимались по светлой ложбине, которую луна вычерпывала в морской глади. Внезапно их губы соединились: страсть была настолько сильна, что они чуть не потеряли сознание. Пора было возвращаться на берег. Но им так не терпелось, что, едва коснувшись ногами дна, хотя вода еще доходила до пояса, они не смогли больше сдерживать себя и, не добираясь до берега, стоя удовлетворили желание, которое столь долго отсрочивали: близнец Эндимион обратил лицо к ночному Фебу, истекающему влагой над волнами, и положил начало их любви.


Опьяневшие друг от друга, выйдя из моря, они даже не почувствовали ночной свежести и коварной сырости песка, где сплелись уже теснее, дабы утолить ненасытный жар своих чресл. Темное великолепие неба, тишина, шуршание смятого шелка под ногами, соленый аромат, иссушавший губы, — все это усиливало их желание, дополняло их красоту, умножало восторги. Они заночевали в комнате Ролана, где с тех пор поселился и Андре, возвращаясь в свою лишь под утро, а затем отказавшись и от этой меры предосторожности. Поскольку теперь они были в Т… почти одни, а погода оставалась не по сезону теплой, они решили продлить, насколько возможно, свое пребывание в этих прекрасных местах, ставших свидетелями их каждодневного исступления.

До сих пор они почти не откровенничали, хотя это так естественно между любовниками. Наверное, они не ощущали в этом необходимости или поддавались застенчивости, вынуждающей медлить с некоторыми признаниями, если те кажутся хоть немного важными, словно, сняв с души тончайшую вуаль, можно нанести смертельный удар по хрупкой любви. Тем не менее, Ролан порой ощущал в Андре какую-то тайну, возбуждавшую его любопытство. Конечно, с самого начала знакомства Андре ни словом, ни делом не позволял Ролану догадаться о чем-либо предосудительном. Все, что ни говорил и ни делал этот ребенок, лучилось такой искренностью, что Ролан был уверен: стоит лишь завести разговор, и он выдаст свой секрет, если только ему есть что скрывать. Вот почему, не считая врожденной скромности, Ролан со дня на день откладывал беседу с другом — так важно было для него разгадать редкостные извивы души, которая была ему еще дороже, чем тело, ее вмещавшее. «Я заблуждаюсь», — думал он. А затем какое-нибудь слово, ударение, интонация, невнимательность или внезапная рассеянность, за коими следовало не менее резкое возобновление разговора либо развлечения, убеждали Ролана, что нечто в юноше превосходит обычную человеческую природу и тайну эту еще предстоит раскрыть. Он любил Андре ничуть не меньше, однако это была уже не просто любовь, и Ролан спешил внести ясность.


Как-то ночью, одной из тех непроглядных ночей второй половины сентября, когда собирается гроза, их плоть, почти одухотворенная страстью, мешала им отдаться сну, и Ролан привлек Андре к себе, хотя они только что отпустили друг друга, и прошептал:

— Кто научил тебя любить, Андре?

Тогда Андре, обратив к Ролану прекрасные аквамариновые глаза, в которых не читалось никакой гордыни либо иронии, а тем более стыда или извращенности, ответил, будто он говорил о самой простой вещи на свете:

— Отец!

Хотя Ролан хранил молчание, он, наверное, все же выказал некоторое изумление, поскольку Андре продолжил:

— Ты удивлен, Ролан, и без малейшего самолюбования добавлю, что нечасто можно услышать подобные признания. Я догадывался, что наступит день, и ты меня спросишь. Я также знал, что не стану ничего скрывать, как бы ты ни воспринял мой ответ. Согласись, ты перестал скрытничать, но беспокойство, сгущавшееся вокруг тебя, казалось тенью обращенной в прошлое ревности, которую я, возможно, и сам питаю к тебе. Первый шаг как более молодому следует сделать мне, и стало быть, еще не настало время задать тебе тот же вопрос. К тому же ты должен знать, сам я ни за что на свете не рассеял бы твои сомнения, поддавшись порыву. Помимо того, что я легко храню секреты, мне не хочется, чтобы тебе показалось, будто я похваляюсь или даже пытаюсь вызвать тебя первого на откровенность, хотя для этого нет никаких причин. Но я пообещал себе, что, как только возникнет необходимость, я открою тебе правду без обиняков и недомолвок. И вот теперь, когда это случилось, я выложил в самом начале то, что другой, возможно, приберег бы напоследок. Зачем, с каким тайным умыслом держать свои признания про запас? Уверяю тебя, в том приключении, о котором я подробно расскажу, не было ничего даже отдаленно напоминающего внезапное нападение либо насилие. Напротив: лишь обоюдное согласие, дорога, наполовину пройденная с той и другой стороны вплоть до финальной встречи; наконец, столь редкостное стечение обстоятельств и совпадение наклонностей, что вряд ли подобное когда-либо еще повторится. Я люблю тебя, Ролан, и должен рассказать всю правду, но если хочешь, я не произнесу больше ни слова.


Вместо ответа Ролан лишь крепче сжал его в объятьях, вдохнул свежий плодовый аромат из приоткрытого юного рта и страстно заглянул в самую глубину прекрасных аквамариновых глаз — широко раскрытых, как никогда. Андре прочитал во взгляде друга величайшую нежность и живейшую веру, и тогда его собственные глаза исполнились восторга. Он упал рядом с Роланом и погрузился в молчание, которое другой юноша не решался нарушить: счастье, свалившееся на обоих, мешало им говорить. Однако вскоре, тихим, глухим, слегка отстраненным голосом, по-прежнему томно упираясь затылком в согнутую руку Ролана и заодно с ним не наблюдая часов, Андре начал:

— Мои дела не всегда обстояли так хорошо, как сейчас. Еще три года назад у меня не было никаких шансов встретиться с тобой, и даже если бы мы встретились, ты не обратил бы на меня внимания: моя семья была бедной, и порой мы нищенствовали. Тем не менее, благодаря упорству и мужеству, мои родители, у которых я был единственным сыном, одолели невзгоды. Уже тогда я был диким зверьком, упрямым и настойчивым, который, соглашаясь со всеми, несмотря на кажущуюся кротость, всегда поступал по-своему. Обрати внимание: хотя мои товарищи только и думали что о ровесницах, сам я, несмотря на безмолвное преклонение перед девочками, с упрямой бравадой их избегал: наверное, уже в ту пору они не вызывали у меня никакого желания… Заранее хочу предупредить тебя, Ролан, что для пущей искренности и ясности изредка буду называть вещи своими именами, причем самыми грубыми. Не считая нашего плотского обмена, я до сих пор проявлял чрезвычайную скромность, поскольку целомудрие всегда мне казалось необходимым в речи любовников, к какому бы полу те ни принадлежали, тем более что они крайне редко вынуждены описывать свою любовь словами, а не посредством непринужденной страсти. В этом покрове, сквозь который они отчетливо видят себя, нет ни капли лицемерия, и обусловлен он, скорее, некой убежденностью, что сдержанность в словах выражает, наравне с полнейшим молчанием, величайшее достоинство и высочайшее осознание их любви. Другое дело, если нужно пролить больше света на такие неясные психологические состояния, для описания которых не помешает даже чрезмерная точность. Так что нелепо от этого краснеть, во всяком случае, перед тобой, Ролан, ведь ты должен узнать, какими путями я прошел, прежде чем мы встретились. Отныне речь поведу не я, а тот, с кем ты еще не знаком, но кто заключен во мне и теперь сбрасывает все прежние одежды, дабы явиться тебе нагим…


— Итак, я ни о ком другом не помышлял, кроме мальчиков. Хотя мне порой и нравились девчонки из пригородов, их игры и общество, я не позволял себе с ними таких же вольностей, как мои товарищи. Между нами говоря, девочки считали меня растяпой, а я так плохо знал себя самого, да и их тоже, что считал их созданиями, не способными доставить удовольствие и, стало быть, лишенными того органа, который я начинал замечать у себя, пока даже не догадываясь, есть ли у них такой же. Когда я повстречал молодую пару, которая по сравнению со мной казалась уже сформировавшейся (то есть лет одиннадцати-двенадцати, тогда как я был года на три-четыре младше), моя грусть и зависть от невозможности оказаться на месте парня была неописуема! Оглядываясь назад, я теперь понимаю, что ревность моя была вызвана лишь неосуществимым желанием оказаться на месте девушки и быть спутником юноши. Тем не менее, если кто-то из мальчиков, как это часто случается, позволял себе со мной малейшую вольность, я тотчас же отталкивал его, пусть даже потом и мучился бесконечными угрызениями. Однако в этом нелюдимом поведении была некая искренность, поскольку не раз, натыкаясь на мальчика, достающего член, я брезгливо отворачивался, несмотря на то, что он приглашал меня разделить удовольствие, в котором я мало что смыслил, а затем представлял в сторонке, как обнимаюсь с ним, хоть и не заходил дальше простых ласок или поцелуев. При этом девочек я искренне считал чуждыми тем неясным искушениям, что бродили украдкой у меня под кожей. Как описать тебе мое разочарование и отвращение, когда однажды я играл в темном закоулке дома со своей юной подругой, не думая ни о чем плохом, а она вдруг выгнула передо мной зад и, взяв меня за руку, засунула ее себе между ляжками? Прости, но у меня было такое чувство, будто меня живьем запекли в рубец из слоеного теста. В тот день я постиг всю низменную животную сущность женской природы и понял, что мужчины, несмотря на их несовершенства и излишества, гораздо большие идеалисты, чем женщины. Только не подумай, что именно тот опыт отвратил меня от них: еще раньше я начал все сильнее подчиняться односторонней склонности, которая влекла меня к моему собственному полу и которая, как бывает со многими из нас, досталась мне от рождения…


— Я уже говорил, что мы были очень бедны и нам удавалось выживать лишь благодаря суровым лишениям. Я жил с родителями в крохотной комнатушке большого рабочего барака. Как и у всех бедных семей, у нас, разумеется, была одна комната на троих. Из двух родителей я гораздо больше любил отца. Мать была женщиной доброй, но шумной, бранчливой‚ увядшей раньше времени из-за непосильного труда, да к тому же озлобленной частыми шалостями отца, который порой даже сбегал из дома: словом, хоть я очень ее любил, однако никакой нежности не питал. При этом отец воплощал для меня все самое прекрасное и лучшее в мире. То был роскошный колосс, которого не сломило бы ни одно испытание, ни один, пусть даже самый жестокий удар судьбы. Его безграничная доброта была также его слабостью: несмотря на свою несгибаемость, он отличался, как я позднее осознал, неистощимо требовательным темпераментом, не позволявшим никогда застать его врасплох. Думаю, меня притягивал именно этот сексуальный ореол, который я не мог, разумеется, точно описать, но вскоре получил его ошеломляющее подтверждение…