Смит Паула Вин - Муза художника

Фрейя рывком перенесла свой чемодан на тротуар, подальше от надвигающейся волны черных такси, красных автобусов, мотоциклов и других транспортных средств. На противоположной стороне улицы, за движущимся потоком, возвышались на фоне затянутого тучами неба стеклянно-металлические конструкции станции метро, с которой она только что вышла. В ближайшие несколько дней нужно постараться попасть на выставку Караваджо,[2] пока та не закрылась в Национальной галерее; через неделю в Королевской академии открывается Летняя выставка, а перед отъездом еще можно успеть в Далвичскую галерею, где будет экспонироваться коллекция редких голландских картин семнадцатого века. Она чувствовала, как у нее поднимается настроение: снова быть в Лондоне, свободно передвигаться, наслаждаться произведениями искусства. Ей бы ни за что не удалось уговорить Скотта поехать за границу, несмотря на всю его кабинетную любовь к британской истории и географическим картам.

На углу она свернула с основной магистрали и покатила чемодан вверх по боковой улочке. Пять лет назад, когда Фрейя училась и жила здесь, ей приходилось проделывать этот путь ежедневно. Она чувствовала на себе взгляд девяти миллионов лондонских камер, следящих за каждым шагом туристов в Хитроу, на перронах станций метро и вокзалов, а также повсюду в коммерческих районах. Нынешний визит стал очередным напоминанием о том, что мир сильно изменился со времени ее последнего путешествия. Ей придется смириться с переменами, даже в знакомом доме, который теперь опустел.

Одолев полпути, Фрейя остановилась передохнуть. Стая скворцов вспорхнула с дерева и рассеялась в небе над шиферными крышами и дымоходами, а тяжелые ветви продолжали шелестеть зеленой листвой на фоне высоких кирпичных домов с белыми рамами. Волоча чемодан через низкие садовые ворота, она подумала о том, что сейчас снова увидит Софию Алстед, и ее захлестнула волна нетерпения. Поставив чемодан, который своими задранными вверх колесиками напоминал теперь собачку, выполняющую команду «служить», она позвонила в дверь и принялась ждать.

И тут только Фрейя заметила, что дверь приоткрыта. Она толкнула ее и крикнула:

— Есть кто дома?

Ответа не последовало, а дверь тем временем распахнулась шире. Показался клин плиточного пола и темный полукруг деревянных перил ведущей наверх лестницы. С трудом перекатив чемодан через порог, Фрейя повернулась и толкнула дверь обратно. Та со щелчком захлопнулась.

Фрейе не удалось поспать во время перелета через океан. Оказавшись в затхлой прихожей, она испытала чувство головокружения, как будто ее засасывало подводным течением. Крутая лестница, сулящая уютную комнату с мягкой кроватью, манила наверх. Фрейя сжала ручку чемодана и собралась с силами для последнего рывка. Откуда-то из коридора донесся тихий глухой звук. Ничего особенного — просто стул придвинули к столу или дверь стукнулась о стену, — но это побудило ее изменить намерение. Она оставила чемодан у подножия лестницы и пошла по направлению звука.

В дверях кабинета Фрейю обдало знакомым запахом мебельной полироли, к которому примешивался едва уловимый аромат плесени, исходивший от книг, и на нее нахлынули воспоминания. Пять лет назад, во время обучения в колледже, она несколько месяцев прожила у Алстедов, но в этой комнате бывала много раньше. Доходящие до пола портьеры не пропускали солнечный свет. Мягкая шерсть гранатово-красного персидского ковра с замысловатыми узорами цвета слоновой кости, бирюзы и кораллов мерцала в тусклом свете настенных ламп. Книжные шкафы по-прежнему возвышалась позади массивного рабочего стола. Но когда глаза девушки привыкли к полумраку, она увидела, что комната выглядит иначе — как-то неправильно. Появились лишние стулья, а стены стали безлико голыми. Она вошла внутрь и огляделась в поисках картин. По-прежнему в своих изысканных рамах, те стояли на полу, небрежно прислоненные к стенам, как холсты в студии.

О Викторе Риисе, датском художнике, написавшем их, Фрейя знала немного. Но его работы создавали в доме Алстедов особую, уникальную атмосферу. Можно даже сказать, что коллекция была истинным лицом дома, поскольку сами его хозяева, меняя места дипломатической службы, разъезжали по всему миру. Даже оказавшись на полу, картины не потеряли своего величия. Глядя на них сверху вниз, Фрейя словно заглядывала в наклонные светящиеся окна, каждое из которых открывало вид на просто и со вкусом обставленную комнату в коричневых, белых и серебристо-серых тонах. На трех полотнах присутствовала женская фигура в черном платье до пола, запечатленная в таком ракурсе, что лицо изображенной невозможно было рассмотреть. На остальных в комнате не было никого.

Но все шесть полотен изображали одну и ту же строгую гостиную дома художника начала прошлого века — белые двери, серебристо-серые стены, голые деревянные полы и высокие, наполненные светом окна. В палитре преобладали разнообразные оттенки серебристого. Бесчисленными быстрыми, короткими мазками создавался совершенно неповторимый эффект, который ни одна репродукция не могла передать до конца. Даже изогнутый след щетинки из кисти художника был виден глазу. Теперь Фрейя могла открыть эти картины для себя заново. Она всматривалась в них так напряженно, что границы изображений будто раздвинулись и перспектива исчезла. Но, даже превратившись в плоскости черного, белого, серого и светло-коричневого, геометрические формы не утратили своей энергетики.

— Я смотрю, кто-то снова путешествовал по миру…

В дверях, тактично обнаружив свое присутствие, стояла София Алстед. Услышав, а через секунду увидев женщину, которую приехала навестить, Фрейя почувствовала новый прилив радости. София была в элегантном шелковом платье цвета слоновой кости, дополненном ниткой жемчуга на шее. Золотистые ухоженные волосы она по обыкновению собрала в пучок на затылке.

В ответ на эту знакомую фразу, сегодня звучавшую непривычно грустно, Фрейя шагнула в объятия хозяйки дома, поддержать которую считала своим первоочередным долгом. В воздухе, наполнившемся ароматом «Белой сирени», повисли невысказанные слова Софии: «Ты моя дочь, и ничья больше».

Всегда маленькая и хрупкая, София Алстед похудела еще больше, но в остальном выглядела как прежде. Однако, когда они отстранились друг от друга, пожилая женщина продолжала сжимать руки Фрейи, будто нуждаясь в опоре. И вот тут на девушку навалилась горькая действительность: она больше никогда не увидит мистера Алстеда! И беспорядок в кабинете показался ей теперь не чем иным, как внешним отражением этой глубокой утраты. После крепкого объятия Софии Фрейе понадобилось перевести дух, прежде чем она смогла проговорить:

— Просто не верится, что его больше нет.

— Я столько писем получила. Больше сотни.

Словно снова обретя почву под ногами, София отпустила Фрейю, направилась к большому рабочему столу и открыла ящик, внутри которого толстыми стопками были сложены аккуратно вскрытые конверты. Она вытащила одну из них и принялась перебирать письма в руках.

— Всех их прислали студенты, дипломаты и даже кое-кто из квакеров, с которыми он работал после выхода на пенсию. Вот это — от Хенрика Экерса. Помнишь его?

Фрейя покачала головой.

— Твои родители могут его помнить. Хенрик служил с нами в Бухаресте. Сейчас он занимает высокий пост в Организации Объединенных Наций. В своем письме Хенрик вспоминает Йона как наставника, который оказал на него сильное влияние.

София погладила письмо, после чего вернула стопку на место.

— Все воздают ему хвалу. Знаешь, они стараются облегчить горечь моей утраты своими воспоминаниями. Пишут о его обоснованных, продуманных решениях. О его великодушии.

— Наверное, когда читаешь все это, становится еще тяжелее.

— Да нет. Это даже помогает немного. Общественного деятеля, превозносимого в панегирике, намного легче проводить в последний путь…

— …чем реального человека, — закончила за нее Фрейя.

Йон Алстед никогда не был похож на человека, который состоит на государственной службе. Интроверт, не политикан. Фрейя жалела, что так мало общалась с ним, пока жила здесь.

— Ребенок… а ты была ребенком, когда вы познакомились… — начала София дрожащим от внутреннего напряжения голосом. — Ребенок мог узнать его намного лучше, чем кто-либо другой. Ты запомнишь его таким, каким он был на самом деле!

Глубоко в недрах стоявшего у парадной двери чемодана покоилась серебристая монета. Фрейя могла по нескольку месяцев, а то и целый год не думать о ней, но рано или поздно та всегда попадалась девушке под руку, то ли в кармане, то ли в ящике стола, то ли в мешочке для украшений. И каждый раз она вспоминала данное мистеру Алстеду обещание хранить ее вечно. Мистер и миссис Алстед дали Фрейе многое — и одежду, и игрушки, и книги, и даже приют, когда он ей понадобился, — но этот подарок не предназначался для кратковременных нужд или забавы. Монета была словно ненастоящая, сделана из слишком легкого металла; может быть, это был жетон для аттракционов или фишка от какой-нибудь детской игры. Но для подарившего ее человека монета явно что-то означала. Фрейя пыталась придумать, как упомянуть о ней в разговоре. Ведь если она даст знать Софии, как долго хранила подарок ее мужа, это может сблизить их еще больше.

Опершись рукой о спинку стула, отодвинутого от стены, у которой стояла Фрейя, София опустилась на его мягкое сиденье.

— Я должна была встретить тебя у двери, — устало сказала она. — Прости меня. Но ты видишь, что у нас здесь творится.

— Да ничего страшного. Я знаю дорогу…

— Понимаешь, шума подняли намного больше, чем я могла себе представить.

Помолчав немного, София продолжила:

— Наверное, с этим уже ничего не поделаешь, но молодой человек, Питер Финч, из галереи, ты, конечно, помнишь его, занял целый этаж дома со своими… я полагаю, мы должны называть их «исследованиями».

— Питер здесь?

Фрейя не знала, как отнестись к перспективе встретиться с бывшим однокурсником. Расстались они не лучшим образом.

— Да, его прислал Мартин Дюфрен. Видишь ли, Питер уже немного знал и нас, и наш дом. И я подумала, что, когда ты не будешь занята походами по галереям, для вас обоих это была бы прекрасная возможность узнать друг друга заново. Помнишь, как он повел тебя на ужин в очаровательное французское местечко в Ковент-Гардене[3] после того ужасного инцидента со слайдами?

Фрейе не хотелось углубляться в неприятные воспоминания о последнем дне ее стажировки в Лондоне.

— Да… я просто надеюсь, что вас не торопят с решением. Такое впечатление, будто… Они дали вам время обдумать, чего вы действительно хотите?

— Уже полгода прошло, — произнесла София и устремила взор в ту часть комнаты, которая находилась в тени. — Мы всегда хотели, чтобы картинами могла любоваться широкая публика. И у нас никогда не было средств должным образом их содержать. Понимаешь, с течением времени влажность и перепады температуры становятся врагами любого живописного полотна.

В доме и вправду чувствовалась всеобъемлющая сырость, которую не могло развеять тепло раннего лета.

София с усилием поднялась со стула.

— Ладно. Я видела, ты оставила чемодан у двери. Давай я провожу тебя в твою комнату.

На лестничной площадке Фрейя выглянула в переплет окна, стекла которого деформировались от времени, а потому открывающийся вид казался размытым. Хоть что-то в этой жизни оставалось неизменным. Сквозь волнистое стекло, в точности как она помнила, заросший сад Алстедов с покосившимся сараем выглядел так, словно находился под водой. А водопровод в стенах урчал, как пищеварительная система какого-то доисторического существа.

— И кстати, не пугайся лис, — произнесла София у нее за спиной. — Кажется, в твой прошлый приезд их еще не было. Они появились в округе около трех лет назад. Роются в мусорных баках, иногда пробираются в сад после наступления темноты, но я бы назвала их скорее любопытными, чем агрессивными. Если услышишь посреди ночи звук, похожий на сирену, не бойся, это всего лишь их брачный зов.