Оказалось, это чертовски трудно, «не замечать» камеру. И не пытаться актерствовать. Несмотря на грозное предупреждение, «пифагорейцы», нет-нет, оглядывались на оператора, делали умные лица, или изображали ненатуральные улыбки, слишком картинно размахивали лопатами. Аллочка подбегала, кричала на нерадивых «актеров», грозила кулаком, ругалась матом:

— Стоп!..! Куда смотришь!! А ты?! Убери сейчас же с лица улыбку идиотскую. И ты, тоже. Вы что, нарочно… мать! Сколько можно повторять: делайте все, как обычною. Нечего… клоунов из себя корчить!

Георгич не вмешивался, сидел в тенечке, под зонтиком, насвистывал что-то, барабанил пальцами по колену. Знал старый кинематографический волк: привыкнут — перестанут обращать внимание на оператора с камерой, а пока пусть им Аллочка мозги вправит.

Оператор Алик не торопился пускать камеру, дабы не расходовать понапрасну пленку, примеривался с разных ракурсов, ждал команды Георгича.

Во второй половине дня, когда жара достигла пика, когда все живое благоразумно попряталось от солнца по щелям и норам, когда строители, устроившись под навесом, предавались фиесте (по-восточному — кейфовали, а по-русски — гоняли лодыря), подъехал и разгрузился самосвал с горячим асфальтом. Нашел, гад, время! Пришлось студентам взяться за лопаты и идти туда, где и вовсе сущий ад — и сверху жарит, и снизу. Тут-то им стало не до кино, чем немедленно воспользовался Георгич, дав Алику команду снимать.

Процесс, как любил выражаться новоиспеченный генсек, пошел. Снимали сразу с двух точек: Алик и его помощник знали свое дело. Студенты послушно вкалывали, не за страх — за совесть, матерились только сквозь зубы: сюда бы их, начальников долбанных, в это пекло… Злой оскал придавал лицам «пифагорейцев» дополнительный колорит; кадры получились — то, что надо.

В последующие дни снимали не только работу, но и бытовуху: вагончики, со всем их содержимым, включая тараканов (Алик умел снимать и насекомых). Рыжие бестии позировали охотно: грозно шевелили усами, бегали по столу, набрасывались на специально рассыпанные крошки сладкой булки.

Студенты тоже вошли во вкус: в бытовой сцене сняться — с нашим удовольствием, всегда, пожалуйста. Тем более, что снимали днем, в рабочее время. Георгич объяснил: вечером не получиться из-за недостаточного освещения, но на экране вагончик и обстановка в нем будут смотреться как если бы на улице сумерки уже наступили. А еще режиссер сказал: нужна изюминка; тараканы не в счет, — этим никого не удивишь, — так, вторым планом пойдут.

Георгич прошелся по вагончикам, увидел Лехину гитару.

— Чья?

— Лехи, — ответил за приятеля Макс, и добавил. — Он у нас бард.

— Да? — заинтересовался Георгич. — Кто Леха?

— Я, — отозвался Трофимов.

— А ну, давай, спой что-нибудь свое.

— Да я, не очень…, - замялся Леха.

— Давай, давай.

Трофимов спел одну из стареньких. Про горы.

— А еще. Что-нибудь «стройотрядовское» есть?

— Ну, есть, вообще-то… Вот, самая свежая.

Леха запел: «Ледники пламенеют кострами…».

Концовка песни вызвала одобрительную улыбку режиссера.

— Ну-ка, еще раз. Про комаров и начальство.

— Донимает нас гнус: комары и начальство.

Крови жаждут и пьют

Ведь! Но нам наплевать.

Их имеем в виду, целиком и

Отдельно, по части.

Нас послали сюда, и мы тоже их вправе послать.

— Пойдет, — сказал Георгич. — Вставим в фильм, только рифму, кое-где подправим.

— Ну, да, — возразил бард, — а потом декан мне: кого ты собрался послать? И — под зад коленом.

— Не бойся. Обещаю, никто тебя пальцем не тронет. Не те времена сейчас.

По задумке Георгича песня, в основном, будет идти за кадром: Леха поет, остальные сидят, слушают. Камера берет их лица: насмешливые, задумчивые, безразличные… в общем, у кого какое получится. Причем, исполнять Леха может что угодно, все равно песню отдельно запишут, в студии.

Когда снимали этот эпизод, все сидели свободно, покуривали, негромко переговаривались, анекдоты рассказывали. На камеру уже не смотрели — успели привыкнуть.

А Макс замечтался, на минуту забыл про съемку, и Леху не слушал, был где-то далеко. Алик подал знак помощнику: возьми этого крупным планом.

О чем думал тогда Макс, бог его знает — он и сам не помнил. Главное — в кадре смотрелся.

4

— У тебя фотогеничная внешность, — сказала Максу помреж.

Макс не заметил, как сделался центральной фигурой, попал, так сказать, на главную роль. Аллочка, вслед за оператором, выбрала для крупного плана именно его. Режиссер не возражал, более того, предложил Максиму «роль с текстом»: что-то вроде интервью. Конечно, волновался Макс ужасно — шутка ли, отвечать на вопросы, когда камера на тебя одного нацелена. Сто потов с него сошло — легче, оказалось, лопатой асфальт разгребать, чем сняться в эпизоде, который, как ему объяснили, займет не более десяти минут экранного времени.

Вопросы ему задавала помреж. Аллочка, прежде чем стать помощником Георгича, оказывается, успела сменить несколько творческих профессий, была даже диктором на радио и вела там музыкальную программу. Дикторские способности помрежа Георгич использовал по максимуму, сделав ее «голосом за кадром».

Темы бесед были самые разные, соответственно и вопросы, тоже. «Почему у вас в отряде нет девушек?», «Довольны ли вы зарплатой?», «Математика — скучное занятие?». Были и откровенно провокационные, вроде, «Насколько добровольным является участие в стройотрядах?». Макс, не желая «подставляться», юлил, отвечал неопределенно, но хитрая Аллочка сумела таки расшевелить собеседника, спровоцировала его на откровенность.

— Добровольно… как же! Загнали в дерьмо, так хоть платили бы… У меня знакомый прошлым летом устроился в бригаду — столбы ставить. Под электричество. Они в горном кишлаке пахали — свет проводили. Там сдельщина: копка ямы — семьдесят рублей, установка столба — двести. Хозяева, в чьи дома линию тянут, угощают постоянно: плов, шурпа, фрукты, то, сё… Короче, неслабо он там заработал. А тут… На голый оклад посадили, по второму разряду, платят гроши. Сами прикиньте, пошел бы я сюда добровольно?

На вопрос о сугубо мужском коллективе их отряда Макс ответил, что не мужики, а женская половина их курса откололась — у них свой отряд «Урания» (так звали музу с циркулем в руке). А работают «уранщицы» в городе, как белые люди. В отличие от «пифагорейцев».

Чистого времени интервью заняло минут семь, а с приготовлением и техническими паузами — едва ли не час.

— Ну, как? — спросил Макс, когда помреж отключила микрофон.

— Думаю, пойдет, — не очень уверенно ответила Аллочка. — Если что, допишем потом в студии… Кстати, оставь мне свои координаты.

Максу пришла неожиданная мысль.

— У меня к вам просьба…

Макс замялся. Он не знал отчества женщины, а обращаться к ней «Алла» и тем более «Аллочка» считал неудобным, хотя сама помреж и не возражала вовсе, чтобы ее называли просто по имени. К тому же просьба у Макса была… как бы это назвать, весьма щепетильная.

Аллочка курила неизменную свою «Приму», поглядывала на студента, как ему казалось, насмешливо. Макс совсем стушевался.

— Ну, давай, уже. Что за просьба? — поторопила его помреж.

— Понимаете, мне в Душанбе нужно… Вы не могли бы сказать нашему начальнику… ну, что я нужен вам… для съемок в студии, что ли…

Аллочка усмехнулась.

— Девушка ждет?

— Ага, — обрадовался догадливости помрежа Макс.

— Что вы здесь, все затюканные какие-то. Начальства боитесь. Да меня, если б ждал кто, я бы любое начальство послала… как Трофимов ваш поет. Только в песнях вы и смелые… Ну, ладно, — сжалилась Аллочка, — это я так. Понимаю,

все начальства боятся, не только вы. Так и быть, попробую тебе помочь. Скажу Георгичу, он поговорит с вашим шефом.

— Спасибо, обрадовался Макс. — А можно…. и Леху Трофимова тоже… Понимаете, у него жена молодая…

— Что за друга просишь, хвалю. Ладно, заберем вас обоих. Всё? Или еще кого-то забыл?..

Вечером Леха и Макс на машине киношников отбыли домой.

5

Семья Шведовых жила в малогабаритной «хрущевке». Квартира — обычная «двушка», самовольно расширенная за счет веранды (небольшая переделка, и получилась дополнительная комнатка).

Отец Макса, Шведов-старший «пахал» на текстильном комбинате сменным мастером. Мать там же, бухгалтером. Максим был единственным ребенком в семье. В рядовой советской семье, со средним достатком и без особых амбиций. Батя практически не пил, — не позволяла язва, — так, в праздники мог пропустить рюмаху-другую, и к футболу был равнодушен. Батя очень любил читать, но не все подряд, а лишь научно-популярную литературу и мемуары военачальников. Беллетристику он не уважал, как, впрочем, и «серьезные» романы. «Это же все вранье, говорил неисправимый скептик. — Ну, выдумал Достоевский историю, как студент убил старуху. На самом деле этого ведь не было, а если и было, то совсем не так. Чего ж я буду чужое вранье читать?».

Отец хотел бы видеть сына военным или инженером, врачом, на худой конец, но математиком… Выбор Максима удивил его, если не сказать обескуражил. Но возражать он не стал, рассудив так: «В конце концов, все мы несовершенны. А математик, все же лучше, чем клоун, скажем». Батя любил пофилософствовать.

Маме тоже показалось странным решение сына пойти на мехмат. «Математика, это же сплошные цифры. Они мозги сушат». О цифрах мама, в силу своей профессии, знала все. Впрочем, и она не стала отговаривать Максима: выбрал, так выбрал, ему с этим жить.

Родители вообще старались не вмешиваться в дела сына. И лишний раз с расспросами не лезли.

Когда Макс разбудил маму неожиданным появлением, прибыв со стройки в неурочный час, она лишь поинтересовалась:

— Совсем приехал?

— Как получиться, — не стал уточнять Макс.

— А грязи-то притащил… Вы что, там не мылись совсем? Включи водогрейку, и залазь в ванну. Я пока поесть тебе подогрею… Или лучше окрошки?

— Окрошки, конечно. Холодненькой.

С огромным удовольствием лег Макс в теплую воду. Отмокал.

Хорошо дома, все-таки, после вонючего барака. Принять ванну, окрошки холодной похлебать, и — в чистую постель. Саше бы еще позвонить… Нет, поздно уже, все спят давно. Завтра, с утра…

И, как двумя неделями раньше Сашу, Макса ждало разочарование: дома ее не оказалось, уехала на дачу к подруге. Словно нарочно! Непруха, вечная непруха. Зря только со стройки смотался. Чем теперь заняться?

Макс позвонил Лехе. Может, у того какие-нибудь идеи есть, насчет того, чем заполнить внезапно образовавшийся досуг. Но Лехе было явно не до него. Оно и понятно: жена молодая заждалась. Да и сам Трофимов соскучился, поди…

Макс достал из ящика письменного стола записную книжку. Полистал. Ага, вот.

— Привет, Тань. Узнала?

— А то! Привет, Макс.

«Боткинская» знакомая отвечала в обычной своей иронично-задиристой манере.

— Как отдыхается на каникулах?

— Классно! Ездила на Кавказ к дяде. Как Нина из «Кавказкой пленницы». Помнишь такую? Студентка, комсомолка…

— … красавица. Помню, конечно. Тебя там тоже украли?

— А то! Сунули в мешок и увезли. Но прискакал красавец-блондин на белом коне и вырвал меня из лап злодеев.

— Принц? — Макс охотно подыграл собеседнице.

— Что вы, сударь! Берите выше: директор валютной «Березки».

— Да, ну! Где же он сейчас, этот «березовый» блондин?

— Умер. Почил в бозе. Правда, успел завещать мне все свое состояние.

Некоторое время разговор продолжался в тот же «кавеэновском» ключе.

— А вы где изволили отдыхать, сударь? На Багамах?

— Чуть-чуть не доезжая… Есть такое чудное место — Рагун. Очень много солнца и масса ярких впечатлений.

— Ой, как интересно! Чем же вы там занимались?

— Загорал-с. Принимал солнечные ванны, плюс физические упражнения на свежем воздухе.

— А нельзя ли поподробнее?

— Извольте. Брал совковую лопату и раскидывал асфальт. Он такой черный-черный и горя-а-чий!

Посмеялись.

Татьяне первой надоело ерничанье, и она перешла на нормальный язык.

— А с Александрой ты что, так и не виделся?

— Нет, — честно ответил Макс.

— Понимаю. У нее свой принц.

— В смысле? — не понял Макс.

— А то ты не в курсе. Высокий такой блондин. Не на коне, правда, ездит, а на машине, но тоже ничего. Классная тачка. Дорогущая, наверное. Видать, богатенький Буратино.