Неделя тянулась и тянулась, причем не только для Макса. Ближе к концу сезона время всегда ползет медленно, как страдающая запором змея.

Хозяева дали лошадей — свезти груз к автодороге. Помогли завьючить: молодые спецы в этом деле были полными профанами.

Пока Цай что-то обговаривал с Ярошевским, к Максу, державшему под уздцы лошадь, подошла Саша. Потрепала кобылку по гриве, дала ей хлеба. Сказала тихо:

— Макс, ты извини меня, за то, что я тогда… Все так нелепо получилось… Не держи зла, хорошо?

Макс кивнул. Он чувствовал: Саша хочет сказать еще что-то, но не решается. Она только улыбнулась своей обычной печальной улыбкой.

— Прощай.

Повернулась, чтобы он не заметил в ее глазах слез. Отошла в сторону.

Лошади мотала головами, нетерпеливо били передними копытами землю — стоять на месте завьюченными им явно не нравилось.

— Ну, пока, мужики, — попрощался с гостями Ярошевский.

Маленький караван тронулся в путь.

* * *

Два месяца спустя нежданно негаданно явилось несчастье. Виктор Сергеевич Цай умер. У себя дома. Обширный инфаркт.

Накануне они с женой принимали гостей. Цай со всеми сидел за столом. Не пил — чувствовал себя неважно. Ночью ему стало плохо. Вызвали скорую.

Врачи приехали быстро.

И, все-таки, опоздали.

Глава 9. Гибельные выси

1

Нынче радист — вымирающая профессия. По крайней мере, в геологии. В прежние времена настоящий, умеющий выстукивать морзянку специалист был желанной персоной в геологических партиях и находился на особом положении. Он — голос и уши партии. Вести с «большой земли», — хорошие ли, плохие, — все через него. Те, кому случалось ждать важного известия, каждый раз, перед сеансом связи, смотрели на радиста так, словно от того завысило, оправдаются ли их надежды. И если, скажем, где-то далеко, супруга рожала мужу-геологу первенца, то первым об этом радостном событии узнавал радист, а уже потом счастливый отец.

Все изменилось с переходом на голосовую связь. Портативную «Ангару» привести в рабочее положение не многим сложнее, чем включить телевизор. Знай себе, жми на тангенту «прием/передача», вещай: «„Вал“, я „Вал сорок семь“. Для вас ничего нет. До связи». Проще простого: обезьяну посади — справится.

Радист Михалыч, по прозвищу «колымчанин» был осколком легендарного прошлого. В свое время он бортрадистом летал, сначала на «Ли-2», потом на «Ил-14». Всю необъятную восточную часть России от Омска до Магадана и от Хабаровска до Певека облетел, но укорениться на Севере не смог, да и не захотел. Вылетал пенсию к сорока годам, и подался на Юг. Решил на родине осесть, в Краснодаре, где имелась многочисленная родня. А по пути завернул колымчанин в Душанбе, в гости к армейскому другу.

Тут и приключилась с ним история, вроде рассказанной бичом — персонажем песни Высоцкого «Про речку Вачу».

Встречу отметили крепко, продолжив и на следующий день. Гуляли сначала на квартире у сослуживца, потом нелегкая вытащила их на улицу, а там и растеряли друг друга. Колымчанин обнаружил себя лишь на утро другого дня. Без копейки денег и без документов. В дальнейшем пришлось долго все это восстанавливать: писать объяснительные, слать запросы, проходить через бумажную волокиту. Словом, до Краснодара Михалыч так и не доехал. Прижился в Душанбе. Сошелся с женщиной, устроился на работу в геолпартию.

— Оформим тебя рабочим, — сказал колымчанину Ярошевский. — Так и пенсию будешь получать, и все надбавки.

В партии ко двору пришелся Михалыч. Рукастый мужик. Где чего починить, движок собрать-разобрать, протянуть проводку, новую ручку для молотка выстругать, палатку подлатать — да мало ли — все умел Михалыч, «и швец, и жнец», и радист, само собою. Но был один у него существенный недостаток — слаб на выпивку. Ему только начать стоит, и все — пропал колымчанин на месяц, а то и на два. Закладывал, покуда черти не принимались беспокоить, являться по ночам, а то и средь бела дня. Зная про эту слабость Михалыча, геологи старались его не провоцировать, ограждали, как могли, от соблазна.

По преферансу был большим спецом Михалыч. Но карты в руки брал редко — не тот здесь размах. То ли дело на Севере.

— «Офицера» прошу! — заявил Михалыч.

Решил таки сыграть, вспомнить молодость. Сел четвертым в компанию к начальнику с супругой и геологу Сане Волкову.

— Оставь замашки свои колымские, — возразил Ярошевский, — играй, как все люди.

«Офицер», или «двойная темная» — это для любителей играть по принципу «либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Партнеры Михалыча не привыкли к таким экстремальным трюкам. Зачем? Преферансу азарт противопоказан, а для особо пылких существуют другие игры.

— Не надо, Михалыч, — попросила Саша.

Она, как ни странно, больше за радиста переживала, что тот может, с такой игрой, крупно подзалететь.

— Скучно с вами, — скривился Михалыч. — Кто не рискует — шампанского не пьет.

— А зачем нам шампанское, — усмехнулся Ярошевский, — чай, не гусары.

— Да, вижу. Вот у нас, на Севере…

— Знаем: сто верст — не крюк, сто рублей — не деньги, шестьдесят лет — не старуха. Только здесь тебе не Колыма.

Убедиться в справедливости этого утверждения колымчанин получил возможность буквально на следующий день. За время северных скитаний Михалыч повидал всякое, но наблюдать воочию разрушительное действие подземных толчков ему довелось впервые.

В лагере ужинать собрались, когда тряхнуло, качнуло раз, другой, и еще раз, сильнее. С окрестных склонов донесся шум катящихся камней. Все повскакивали с мест, обратив взгляды на ближайший к лагерю склон. К счастью с этой стороны им ничего не угрожало: откос пологий, да еще покрыт арчовым лесом. Сильно грохотало на противоположном берегу озера, там сорвались и плюхнулись в воду одна за другой две крупные глыбы. По озеру пошли волны, своеобразные микроцунами, с шумом накатившиеся на ближний берег.

Вызванная землетрясением суматоха быстро улеглась. Убедившись, что все тихо, люди вернулись за стол. И тут обнаружилось: пропал Михалыч. Стали искать. Оказалось, радист, перепуганный до смерти, дал тигаля и укрылся в лесочке на берегу, где его и обнаружили. Бедолага, он потом всю ночь не сомкнул глаз, лежал, не раздеваясь, поверх спальника, пугался ночных шорохов.

Перед стихией бессильны даже закаленные северяне. Как и прочие смертные.

2

В Фанских горах сентябрь — поистине чудесное время. Понятия «бархатный сезон» и «бабье лето» лишь отчасти передают состояние здешней природы в начале осени, когда даже в самых бурных реках вода приобретает кристальную прозрачность, когда небо синее синего, а воздух чист и неподвижен, и когда в горах наступает тишина.

Геолог, случись ему оказаться в нарушение техники безопасности одному в маршруте, получает уникальную возможность соприкоснуться с Вечностью. Поднявшись на водораздел, человек сбросит с плеч рюкзак, присядет, достанет сухой паек, не торопясь, поест; затем вытянется на земле и станет лежать, закинув руки за голову. Кругом — звенящая тишина, а над ним — бездонное небо. Человеку покажется: он один в целом мире. И ему откроется Вечность…

А скорее всего, человек просто расслабиться, и начнет дремать, ни о какой вечности не думая. Созерцательность и мистическо-философские настроения — удел разного рода отшельников да поклонников восточных вероучений, коих развелось в горах, как собак нерезаных. Прут и прут, из обеих столиц, из других мегаполисов, из Прибалтики и Украины, из Польши и Германии. Бесполые, какие-то, существа — не разберешь, где мужик, где баба. В одинаковых хламидах, волосы и у тех и у других до ж… пардон, до задницы. Им беседовать с Вечностью, как говориться, сам бог велел. А геологу недосуг. Сезон еще продолжается, и недоделанного — выше крыши.

Саша скучала в лагере в обществе Михалыча и Нади-поварихи. Николай в город укатил по делам, остальные в многодневном «выкидном» маршруте.

Ярошевский, узнав о беременности жены, хотел было домой ее спровадить, но Саша отказалась категорически. Чего ей там делать? Торчать в четырех стенах, пылью и вонью бензиновой дышать? А здесь природа, арчовый лес, горный воздух; люди немалые деньги платят, чтобы сюда попасть…

Убедила. Но теперь муж пекся о Саше, как о больной. Подбирал ей самые легкие маршруты, на «выкидушку» вообще запретил идти. Мол, в лагере остаешься, за старшую.

Сидели втроем под навесом. Надя картошку чистила, Саша с Михалычем играли в шахматы. Радист был мастак не только в преферанс, да вот партнера по шахматам ему не находилось. Иногда начальник соглашался сгонять партейку, но с ним было не интересно: думал долго, отвлекался постоянно, вечно дела не давали ему доиграть.

А тут, вдруг, Саша предложила:

— Михалыч, давай сыграем.

Колымчанин усмехнулся: тоже мне, игрок. Думал: разделается с ней, как с ребенком. И тут же получил мат. Обозлился, стал играть внимательнее — тот же результат.

— Ты, что, в шахматную секцию ходила? — спросил обескураженный радист.

— Нет. Меня пэпс научил. Папа мой.

— Он у тебя кто, шахматист?

Саша рассмеялась.

— Скажешь, тоже! Геолог он.

— А-а, — уважительно отозвался Михалыч.

Саша, видя, как страдает мужское самолюбие колымчанина, — проигрывает женщине! — начала поддаваться, стала «зевать» фигуры. Михалыч сразу же смекнул в чем дело.

— Ты чего мне подыгрываешь! Играй по-настоящему.

И опять схлопотал мат.

Надя наблюдала, какое-то время, за игроками, потом сказала:

— До чего же скучная игра. Лучше бы в лото сыграли.

— Втроем? — скептически отозвалась Саша.

— А что, — оживилась повариха, — мы с сестрой и в вдвоем играли, в детстве.

— Так то в детстве.

Не уговорила их Надя. Продолжили сражаться за шахматной доской. Упрямый Михалыч решил, что костьми ляжет, а у «девчонки вчерашней» выиграет. Впрочем, шахматные страсти не мешали им мирно беседовать.

— Действительно скучно, — вздыхал колымчанин. — Самое сейчас время — запить.

— И не думай даже! — воскликнула Саша.

— Думай, не думай, все равно ничего нет. Разве что одеколону…

— Михалыч! — рассердилась геологиня.

— Да ладно, это я так… Не имеет смысла начинать, если продолжить нет возможности.

Саша покачала, укоризненно, головой.

— Обязательно в запой уходить? Нельзя, что ли, как все нормальные люди?

Михалыч, теребя плохо выбритый подбородок, принялся рассуждать вслух:

— Специфика профессии. Радист сидит безвылазно на базе. Заняться нечем, скука. Ну и… Вот в Мургабе на рации — знакомый мой, Вадик Фоменко. Когда на Памире работали, я с ним каждый день на связь выходил. Раз слышу: не его «почерк», не Фоменко. У каждого радиста своя манера ключом работать, свой «почерк». Я ему: «Кто на связи?». Отвечает: «Фоменко». Что за ерунда, не пойму. А потом, когда были в Мургабе, я к нему заглянул. Спрашиваю: «Вадим, а помнишь, тогда-то, я не узнал тебя по „почерку“». А он: «Да это я трезвый был». Ха-ха-ха.

— Ты, Михалыч, лучше про себя расскажи, как чертей гонял, — вмешалась в разговор Надя.

— Было, — согласился радист. — Закуролесил я, на месяц «в штопор» ушел, а может, и больше. Раз сижу утром дома один: моя на работе была. А выпить-то нечего, да и завязывать, чувствую, надо. И так мне плохо, так плохо… Вдруг вижу: из-за шкафа выруливают: пять штук. Черти! И ты понимаешь, пляшут, паразиты. Я на них матом: «А ну, пошли!». Гляжу, исчезли. Потом снова. Так я их и гонял, пока моя на обед не пришла. Испугалась, вызвала скорую. Приехали, укол мне вкатили. В психушку хотели забрать, но я уговорил — оставили. А санитар мне, когда они уходили, говорит: «Ты, мужик, наверное, резко бросил, вот тебя „белочка“ и накрыла». Нельзя, оказывается, резко завязывать.

— А какие они, черти эти? — заинтересовалась Надя.

— Обыкновенные, с рожками.

— Ох, Михалыч. Что ты с собой делаешь, укорила радиста геологиня. — Так не долго в дурдом попасть.

— Я теперь осторожно. Вообще, хочу окончательно бросить.

— Давно пора, — поддержала Саша, а сама подумала: «Свежо предание, да вериться с трудом».

Чтобы не провоцировать Михалыча, Саша постаралась сменить тему.

— У тебя дети есть, Михалыч?

— Дочка. В Красноярске живет, с моей бывшей.

— А сколько ей лет?

— Пятнадцать будет. — Михалыч вздохнул. — Скучаю по ней. Последний раз видел ее три года назад — специально приезжал повидаться. А она мне: ты бросил нас, папа. Эх!