— Вам известно, что я ничего не боюсь, и я знаю; что вы вознаграждаете услуги по достоинству.

— Так слушайте: Гайдер-Али, мизорский раджа, стоит под Мадрасом, низам гайдерабадский и пешва из Пуны послали ему свои лучшие войска, командирами у него французские офицеры, в его распоряжении сто французских орудий, и каждую минуту можно ожидать появления французской эскадры у Коромандельских берегов и в Бенгальском заливе.

Капитан побледнел:

— Для английского владычества это худшее, что могло случиться в Индии!

— Все силы будут употреблены, — отвечал Гастингс, — войска сейчас отправляются в Мадрас, генерал Эйр-Кот, единственный воин, которым я располагаю, примет командование. Я формирую семь батальонов, чтобы и здесь иметь гарнизон на всякий случай, и надеюсь, что подкрепление придет в Мадрас еще до появления французской эскадры… Мое дело близилось к осуществлению, — грустно продолжал Гастингс, — я железной рукой устранял препятствия, беспощадно свергал врагов, я думал, что все готово уже для того, чтобы обратить торговую территорию компании в могучее государство для Великобритании, и вдруг из-за небрежной неосмотрительности мадрасского губернатора на меня рушится новая опасность, которая может погубить все мои труды и сделать меня посмешищем, так как весь свет будет осуждать мои действия, если они не увенчаются успехом… Ведь только успех имеет решающее значение, только победитель — великий человек, а побежденного, хотя бы он совершит даже и невероятное, зовут дураком или преступником и издеваются над ним или ведут на эшафот… Если даже допустить, что начало будет удачно, что наши войска придут в Мадрас, что Эйр-Кот одержит победу над Гайдером-Али, чему это поможет? Борьба со старым мизорским львом, за спиной которого стоит Франция и которому тайно преданы все индусские князья, не заканчивается одним сражением, которое даже при победе ослабит наши силы. Он стоит на твердой почве, уничтожить его хоть и трудно, но все-таки надо, так как вся опасность заключается лично в нем. Сын его, Типпо Саиб, такой же жестокий тиран, но у него нет ума, мужества и непреклонной воли отца, его можно запугать и завлечь, при нем можно было бы обезоружить Мизору, как мы обезоружили Лукнов. Мизорского войска я не боюсь — французские офицеры и французские пушки не имеют значения, если ими не командует Гайдер-Али. Я боюсь только его, он один может разрушить мое дело: ни выигранные сражения, ни взятые крепости не возвратят мне покоя. Гайдер-Али должен умереть, только его смерть принесет победу Англии, только при таком условии могут осуществиться мои планы…

Он устремил проницательный взгляд на капитана.

— Я вас понимаю, — согласился тот, — вы орлиным взглядом окинули положение и верно определили его центр. Но Гайдер-Али осторожен, он не подвергнется опасности в бою.

— В бою или без боя, но он должен умереть, и кто принесет мне известие о его смерти, тот будет моим другом, имеющим право требовать от меня всего, что он хочет.

Капитан склонил голову и молча стоял некоторое время, пока Гастингс, тяжело дыша, напряженно смотрел на него. Потом он гордо выпрямился, подошел к Гастингсу и ответил. Слова его прозвучали в напряженной тишине торжественно:

— Гайдер-Али умрет, или вы больше никогда не увидите меня.

В порыве благодарности Гастингс обнял его:

— Я вам сказал, что ожидаю от вас услуги, больше которой никто на свете не в состоянии мне оказать, и, если вы принесете мне известие о смерти Гайдера-Али, даже миллион не будет достаточной наградой для вас.

— Игра со смертью опасна, и ставкой является жизнь, — со спокойствием отвечал капитан. — Гайдера-Али нельзя убить, как антилопу, и многие предпочли бы встретиться со львом в пустыне, чем с раджой Мизоры… Такая игра не ведется ради денег.

— Вы правы, мой друг, золото — только средство для человека с волей и силой, а не цель. Требуйте натурализации, ордена, баронского титула, все будет так же верно, как-то, что я живу на свете.

Капитан покачал головой:

— Дело еще не выполнено и рано говорить о вознаграждении. Я прошу только обещание, что вы исполните мою просьбу, когда мизорский лев будет убит.

— Даю вам его! — воскликнул Гастингс. — Чего бы вы ни потребовали от меня. Когда принесете известие, что Гайдера-Али не существует, все будет исполнено, если это только в моей власти, а звезд с неба вы не спросите.

Тут лицо капитана засветилось радостью.

— Хорошо, — сказал капитан, — позвольте мне обдумать мою просьбу, когда я заслужу вознаграждение.

— Что вам нужно, чтобы выполнить такое невероятное дело, которое я счел бы невозможным для всех, кроме вас?

Капитан даже с изумлением посмотрел на него:

— Ничего, кроме официальной командировки совсем в противоположную сторону, хотя бы в Лукнов, которая дала бы мне возможность совершенно тайно уехать отсюда.

— И больше ничего? — спросил Гастингс. — Ни конвоя, ни денег?

— Деньги — неподходящее оружие против Гайдера-Али, — возразил капитан. — Большие дела совершаются в одиночку, без стесняющих помощников, без опасных сообщников. Я пойду один, сам найду путь, а если вы ничего не услышите обо мне, то будете знать, что я проиграл.

— Вы не проиграете! — заверил его Гастингс. — Счастливого пути, мы простимся еще официально. И Гастингс обнял капитана.

Тот низко поклонился, и, когда проходил через приемную, его лицо оставалось таким же спокойным, как всегда, точно он говорил с губернатором о самых обыкновенных делах службы.

— Я восхищаюсь им, — проговорил Гастингс, — но боюсь его взгляда… Мне кажется иногда, что он злой дух, который когда-нибудь потребует мою душу за свои услуги. А разве он не имел бы права на мою душу, раз я посылаю его на убийство? — Он вздрогнул и поднял глаза, в которых застыл вопрос.

Постоянно приходили донесения о работах и приготовлениях в гавани и в форте Вильяма, и Гастингс так спокойно делал распоряжения, точно дело шло о каких-нибудь маневрах, а не о крупном шаге, ставящем на карту труды и стремление всей его жизни. До глубокого вечера шла лихорадочная деятельность в правительственном дворце, и даже ночью продолжалась разгрузка судов, предназначенных для отправки войск. Наступление Гайдера-Али хранилось в строгой тайне, на всех дорогах к югу расставили караулы, чтобы известие оттуда возможно позднее проникло бы в другие вассальные провинции. Таким образом, в правительственном дворце царило полное спокойствие, так как Гастингс знал, что значила паника, которую неминуемо вызвало бы известие о восстании Гайдера-Али.

За обедом Гастингс казался особенно веселым я галантным с женой, как молодой влюбленный. Шутил с членами совета, разгоняя их тревоги и вызывая улыбку на их озабоченных лицах. Спорил с ученым капелланом дворца о сложных философских вопросах с таким остроумием, что тот не мог угнаться за ним. Ему удалось обмануть всех и увлечь своей веселостью даже членов совета, только от Марианны не укрылось лихорадочное возбуждение мужа, и она тревожилась, зная, что оно вызвано серьезными причинами. Она тоже старалась поддерживать веселый разговор, понимая, что Гастингс имеет основание скрывать свои заботы.

После обеда, по обыкновению, перешли пить кофе на веранду. Вечер стоял дивный, с Хугли тянуло прохладой, на темном небе красовалась полная луна, освещая цветущие деревья, серебристую поверхность пруда и душистые водяные растения. Соловьи заливались, ночные бабочки летали, отливая золотом и серебром.

Общество, хоть и привыкшее к такой природе, восторгалось ее красотой, и Гастингс предложил пройти в парк. Привыкнув, что каждое слово его равняется приказанию как в серьезных делах, так и в обыкновенной жизни, он, не дожидаясь ни от кого ответа, предложил руку жене, и они скрылись в тенистых аллеях.

Как только они дошли до уединенного места, Гастингс остановился, взял за руку Марианну, сообщил ей об опасности и обо всем, что он сделал, скрыв только свой разговор с капитаном Синдгэмом.

Марианна хорошо знала положение дел в Индии и имела слишком верный взгляд на вещи, чтобы понять, что значила война с Гайдером-Али для ее мужа и для владычества Англии в Индии. Она содрогнулась до глубины души при жутком известии мужа, но, сохраняя улыбку, сказала, положив руки ему на плечи:

— Слабый человек сомневается и гибнет в борьбе, а сильный радуется опасности, так как знает, что преодолеет ее. Разве ты сделался бы тем, что ты есть, если б твой путь был всегда усыпан цветами вместо непреодолимых препятствий? Надейся на Бога, который помогает смелым, как я надеюсь на тебя.

Луна проглянула среди деревьев и ярким светом залила голову Гастингса, точно ореолом, тогда как кругом все было в тени.

— Смотри, мой друг, смотри, — в восторге закричала Марианна, — само небо оправдывает мою веру в будущее и украшает твою голову венцом победителя.

— Я не верю ни чудесам, ни предзнаменованиям, — отвечал Гастингс со счастливой улыбкой, — а только собственной силе, противодействующей несчастью, но если ты хочешь выступить предсказательницей, то я поверю, что небо меня охраняет, так как ты дала мне на земле небесное счастье… Будущее принадлежит мне — ты моя и веришь в меня.

Все общество рассеялось, когда Гастингс увел Марианну. Члены совета и чиновники компании чувствовали потребность высказаться относительно событий дня и сбросить личину спокойствия. Капитан Фелловс попросил позволения удалиться, чтобы поехать в крепость и помочь генералу Эйр-Коту в приготовлениях к отправке войск. Маргарита и Синдгэм остались вдвоем на террасе. Они часто бывали вдвоем в течение многих лет ежедневной совместной жизни. Маргарита всегда бывала весела и непринужденна с капитаном. Теперь же, оставшись с ним вдвоем на залитой лунным светом террасе, ею вдруг овладело никогда еще не испытанное чувство, которое она впервые ощутила сегодня утром в манеже. Оно походило на какой-то робкий страх, и она досадовала на себя, но все-таки не решилась поднять глаз на капитана, чувствуя его взгляд и боясь с ним встретиться. Гастингс вскользь сказал за обедом, что посылает капитана по служебным делам в Лукнов, где ему, верно, придется пробыть довольно долго. Маргарита с испугом выслушала сообщение отца. Капитан не раз уезжал по поручениям губернатора, она всегда скучала без него, но никогда не испытывала такого чувства, как сегодня; она слыхала о предчувствиях — неужели они предвещают несчастье? При этой мысли ее тревога усилилась, она не могла от нее отделаться.

Долгое время они стояли так молча. Наконец Маргарита тряхнула головой, точно отгоняя назойливую мысль, и проговорила с улыбкой:

— Ну, мой шталмейстер, все разошлись, не пойти ли и нам в парк, где так чудно поют соловьи? Пойдемте к моему любимому пруду с лотосами и моими милыми черными лебедями… Они, наверно, так же любуются лунным светом, как и люди.

Она взяла руку капитана, и они вошли в аллею высоких деревьев манго. С одной стороны аллеи их скрывала густая тень, с другой — серебрились верхушки деревьев, чудный аромат струился в воздухе и соловьи заливались в чаще. Они шли молча. Синдгэм чувствовал, что рука Маргариты дрожит и невольно, точно желая оградить девушку от опасности, он крепко прижимал к себе ее нежную теплую руку. Его сердце так билось, что удары его, казалось, слышны повсюду. Если б Маргарита весело болтала, как всегда, он нашел бы силы поддерживать легкий разговор, но теперь он чувствовал, что от одного слова его сердце переполнится, а Маргарита не понимала его молчания, она боялась, что он сердится на нее, и не решалась задать ему вопрос. Молча они дошли до конца аллеи, где открывалась чудная картина: окруженный деревьями манго мраморный бассейн, прозрачная вода которого переливалась золотом и серебром. Вокруг бассейна пролегала дорожка, усыпанная мягким песком, стояли мраморные скамейки под тенью душистых кустов. Четыре черных лебедя плыли по воде, на которой красовались широколистые лотосы с краснорозовыми цветами. От цветов исходил аромат и смешивался с запахом цветущих деревьев и кустарников.

— Как хорошо! — воскликнула Маргарита, невольно останавливаясь.

— Да, — грустно подтвердил капитан, — хорошо для того, кто видит это у своих ног, тяжело и жестоко для того, кто стоит внизу, видя над собой все прекрасное… А все-таки, должно быть, тяжело покидать свет, когда надежда оживает в бедном сердце, казавшемся умершим.

Маргарита не поняла его слов, но испугалась мучительной тоски, звучавшей в его голосе. В первый раз она решилась поднять глаза — лицо Синдгэма выражало серьезность, его большие глаза с удивительной глубиной и сердечностью смотрели на нее.

— Вы хотите нас покинуть, капитан? — спросила она, невольно соединяя свои мысли с его грустным выражением.

— Меня отзывает долг службы…

— Но вы ненадолго останетесь, правда, вы скоро вернетесь?