По всему лагерю быстро разнеслась весть о пришлом магометанине, так скоро заслужившем благоволение грозного повелителя, и об английских войсках, прибывших в Мадрас морем, чему не воспрепятствовала столь давно ожидаемая французская эскадра. Начался громкий ропот, и, где бы ни показывались французские офицеры, их встречали недоверчивыми и грозными взглядами.

Через несколько часов Самуд появился в лагере и обошел его весь из конца в конец, осматривая местность. Его сопровождали два телохранителя, ни на шаг не отступая и следя за каждым его движением. Он свободно и спокойно разговаривал с ними, и его везде встречали почтительными поклонами: ведь он представлял собой новое светило на воинственном горизонте, где единственным солнцем являлся взгляд грозного полководца.

После захода солнца слуга отвел Самуда в шатер повелителя. Он застал Гайдера-Али отдыхающим на оттоманке. Перед ним стоял низкий стол со множеством кушаний из риса, бананов, всякой живности, варений, свежей ключевой водой и шербетами из сока финиковой пальмы. Против хозяина стояло сиденье для гостя.

— Садись и ешь, — приказал Гайдер-Али, — и расскажи мне еще о том, что видел в Бенгалии и в Калькутте, я уверен, что от твоих глаз и ушей ничто не укрылось, а знание врага — лучшее оружие для победы над ним.

Самуд ел и пил, не робея, и рассказывал повелителю все, что могло его интересовать: о военных упражнениях англичан, об оружии, о генерале Эйр-Коте, назначенном в Мадрас, и о губернаторе Гастингсе. Он описал его наружность, восхваляя его силу воли и деяния, — словом, дал яркую картину всего, что делалось в Бенгалии. Он говорил о ненависти магометан и индусов к европейцам и об общем восстании, которое неминуемо разразится, если Гайдер-Али овладеет югом.

— Уоррен Гастингс! — проговорил Гайдер-Али, и глаза его сверкнули. — Он худший из всех, его я боюсь больше всех, он продал и истребил храбрых рахиллов, которых я уважал и подружился бы с ними, чтобы изгнать европейцев и истребить индусов. Но он от меня не уйдет, мои слоны растопчут его, когда он будет в моей власти.

— А французы, великий господин, — заметил Самуд, — которые обещали тебе непришедшую эскадру, разве они лучше? Разве они не такие же неверные, как он, и не стремятся властвовать в Индии вместо англичан?

Жестокая улыбка мелькнула на лице Гайдера-Али.

— Я знаю их, но они нужны, чтобы покорить моих врагов, они обучали мои войска европейскому военному искусству, но уж, конечно, им не достанутся плоды моих побед. А теперь пойдем, — встал он. — Я твой должник, а Гайдер-Али никогда не оставался в долгу.

Он раздвинул боковую драпировку и прошел с Самудом в соседнюю обширную палатку, удивительно роскошно убранную, со стенами, обтянутыми шелковыми и расшитыми золотом тканями, с устланным дорогими коврами полом. Куренья тлели в жаровнях, наполняя воздух одуряющим ароматом, вдоль стен стояли мягкие диваны и на них лежали в воздушных кисейных одеждах до двадцати красивейших женщин. Их чудные волосы, убранные цветами и драгоценностями, рассыпались по ослепительным плечам. Золотые браслеты сверкали на руках, золотые пояса стягивали одежду, легкими складками ниспадавшую до колен. У противоположного входа стояли два евнуха в пестрой одежде, с красными чалмами и с утомленными, равнодушными лицами. Все женщины поднялись при появлении повелителя и опустились на колени, скрестив руки на груди. Одна же, пользовавшаяся расположением повелителя и признанная фавориткой, госпожой над остальными, подбежала, бросилась на пол перед Гайдером-Али и поцеловала край его одежды. Черные волосы ее, переплетенные жемчугом, кудрями падали на плечи, в больших глазах горел огонь и нега. Вся окутанная нежной белой кисеей, с поясом, сверкающим драгоценными камнями, она отличалась поразительным совершенством форм и белой, как у европейцев, кожей. Девушка испуганно посмотрела на Самуда и закрыла лицо руками, другие тоже старались, насколько возможно, закрыть лица.

— Не бойтесь, — крикнул им Гайдер-Али, — моему гостю я позволяю смотреть на вас!

Все женщины выпрямились и редко на кого смотрели с таким напряженным любопытством, как на появившегося незнакомца, которому жестокий, недоступный повелитель Мизоры оказывал такую неслыханную милость. Гайдер-Али развалился на своем диване, Самуд по его приказанию сел рядом в некотором отдалении, а красавица фаворитка заняла свое место на подушке у ног властителя. Некоторые из женщин начали играть на обычных восточных инструментах однообразный медленный мотив. Остальные вышли на середину и исполнили восточный танец, состоявший из пластичных движений.

Гайдер-Али благосклонно улыбался и поглядывал на Самуда, желая угадать, какое впечатление производит на него очаровательное зрелище. Самуд сидел неподвижно, с серьезным лицом следя за танцами.

Когда танцы кончились и все танцовщицы поклонились, скрестив руки перед повелителем, он спросил мнение Самуда. Ему казалось даже оскорбительным, что тот ничем не выразил ни похвалы, ни восторга.

— Твои танцовщицы, великий господин, лучше твоих наездников, не сумевших обуздать чудную лошадь, но они могли бы танцевать еще интереснее и привлекательнее.

— Ты строг, — почти с удовольствием заметил Гайдер-Али, — но прежде посмотри мою первую рабыню, а потом суди. Покажи ему свое искусство, — приказал он фаворитке, — и постарайся доказать, что тебя никто не превзойдет!

Марита встала, другая рабыня подала ей плоский бубен с колокольчиками и бубенчиками. Музыка смолкла, Марита выступила на середину, подняла бубен над головой и ударила в него. Некоторое время она стояла, слегка перегнувшись назад, только как бы легкая дрожь пробегала по ее телу, чуть-чуть шевеля складки одежды. Постепенно движение становились резче, она перегибалась во все стороны с удивительной грацией, соединяя обольщение со стыдливой сдержанностью и с замечательным совершенством, мимикой и движениями выражала свои чувства и ощущения, ни на шаг ни сходя с места.

Самуд не раз одобрительно кивал головой, а Гайдер-Али, видимо, радовался произведенному впечатлению.

— Я ничего не видал лучшего, — оценил Самуд, когда Марита закончила танец и опять села у ног своего господина, — и я должен тебе сказать, что эта танцовщица везде считалась бы великой мастерицей.

— Ты прав, в противном случае она не пользовалась бы моей милостью! — отвечал Гайдер-Али. — Она красива, как дева, служащая правоверным в раю пророка, но, если бы она не была при этом умелой танцовщицей, радующей мой глаз, я едва ли предпочел бы ее остальным. Посмотри, Самуд, — продолжал он с грозно сверкнувшими глазами, — как красиво выделяется ее затылок под черными волосами. Какое, должно быть, наслаждение одним взмахом сабли перерезать его, когда она изгибается в танце, чтобы алая кровь высоко брызнула, а голова скатилась на песок!

С ужасом взглянула на него Марита, дрожа всем телом, с мольбой простерла руки и испуганно прошептала:

— О, господин, господин, не говори таких страшных слов… Разве ты мог бы убить твою преданную рабыню, которая живет только твоей милостью и радует твой глаз?

— Разве меня не радует и тигр, — возразил Гайдер-Али, — когда он, вытянув свое стройное тело, ползет в кустах, а я все-таки стреляю в него? Но он еще красивее, когда борется со смертью и его кровь окрашивает песок. Я чувствую себя господином над ним, как бы ни был он красив и смел!.. А как хороша была бы ты, Марита, когда твое чудное тело содрогалось бы в объятиях смерти!

Его глаза сверкали зеленоватым фосфорическим блеском, он смотрел на белоснежный затылок нагнувшейся перед ним танцовщицы, и рука его невольно искала рукоятку сабли.

— О, господин, — взмолилась Марита, с трудом заставляя себя улыбаться. — Тигр — твой враг, он готовится к прыжку, чтобы растерзать тебя, а я тут, только чтобы служить тебе. Если б я лежала мертвая у твоих ног, ты не мог бы больше радоваться моим танцам.

— Ну, не бойся! — успокоил Гайдер-Али, проводя рукой по душистым волосам девушки, — твоя жизнь еще радует меня, но берегись подать мне когда-нибудь повод к неудовольствию!

— Разве ты убил бы твоего лучшего коня, великий господин? — спросил Самуд, пристально глядя на полное ужаса, но все-таки улыбающееся лицо Мариты. — А ведь все-таки легче заменить коня, чем такую танцовщицу, как она.

— Согласен! — кивнул Гайдер-Али. — И она навсегда сохранила бы мое благоволение, если б обладала еще искусством, которого ей не хватает. После сражений и забот правления я люблю слушать сказки, древние предания и волшебные рассказы о прежних калифах, это освежает усталый мозг, как ванна, и возвращает ему ослабевшую силу. Ах, как умела рассказывать моя рабыня Самасса! Она уже давно умерла, за ее жизнь я отдал бы все сокровища моего царства, она единственная, которую я взял в жены и сделал матерью сына моего Типпо Саиба.

— Если ты любишь сказки, великий господин, то я могу исполнить твое желание, — отозвался Самуд. — В молодости я учился рассказывать чудесные истории о старинных калифах.

— Так говори! — отвечал Гайдер-Али, откидываясь на подушки. — Мне любопытно, так ли хорошо ты рассказываешь, как объезжаешь лошадей.

Он хлопнул в ладоши, остальные рабыни подошли и сели полукругом на ковре, евнухи принесли шербеты в дорогих сосудах. Самуд взял вину и, легко перебирая струны, начал рассказывать длинную историю про великого калифа.

Марита слушала, затаив дыхание. Гайдер-Али тоже внимательно следил за рассказом. Он ласково кивнул, когда Самуд закончил, и заявил:

— Я доволен тобой, твой рассказ подействовал на меня, как освежающий шербет. И если б Марита умела рассказывать, как ты, то навсегда сохранила бы мое благоволение. Я бы хотел, чтобы ты научил ее своему искусству.

— Ну так что ж? — спросил Самуд. — Я помню много сказок, и, если Марита внимательна и хочет научиться, я могу передать ей столько, что она, как знаменитая рабыня персидского царя, будет рассказывать тысячу и одну ночь, — пообещал Самуд.

— Хорошо, я позволяю тебе, Самуд, ежедневно обучать ее, и я скоро испытаю плоды твоего учения. Однако ты нашел моих танцовщиц несовершенными, — продолжал Гайдер-Али. — Можешь ли ты их обучить, как сделал это с моей лошадью и обещаешь сделать с Маритой?

— Я сейчас сделаю пробу, — ответил Самуд. — Прикажи принести палку и корзину с белыми лотосами, но чтобы один был красный.

Через несколько минут принесли все, что просил Самуд. Рабыни смотрели с напряженным любопытством, а Самуд пестрыми лентами привязывал к золоченой палке белые цветы, которые составили нечто вроде пирамиды. На самом верху он прикрепил красный лотос.

— Господин, — отозвался он, окончив. — Будь милостив, назначь награду за каждый белый цветок, а самую большую и ценную — за красный.

— Хорошо! — согласился Гайдер-Али, тоже с любопытством следивший за приготовлениями. — Каждый белый цветок будет означать браслет с драгоценными камнями, а красный — двойную нитку жемчуга.

Самуд вышел на середину комнаты, поднял кверху украшенную цветами палку и крикнул:

— Старайтесь все сорвать цветы, они легко прикреплены, можете их схватить сразу и получить награду за вашу ловкость.

Он нагнул палку, все на нее кинулись, но он поднял ее высоко над головой и опустил в противоположную сторону. Он махал палкой то туда, то сюда, то высоко поднимал ее, то опускал до земли, то описывал ею круги в воздухе. Танцовщицы со всех сторон бросались на приманку, бегали, подпрыгивали, нагибались, теснились, делая при этом с полной естественностью такие изящные, красивые движения, что с первых же минут затмили предыдущий искусственный танец. Прошло довольно много времени, пока одной из танцовщиц удалось, наконец, выхватить белый цветок, и, соблазненная успехом, она стала добывать другой цветок.

Самуд все быстрее махал палкой, все разнообразнее стали ее повороты, а танцовщицы все страстнее предавались игре: волосы распустились, одежда соскользнула с плеч, глаза их горели, лица оживились, трудно было бы представить картину более привлекательную. Глаза Гайдера-Али сверкали, он нагнулся, следя за всеми оттенками прелестной игры, иногда ободряя возгласом какую-нибудь из танцовщиц, опередившую Других или ловко подкравшуюся к цели. Срывали все белые цветы, а красный лотос еще держался наверху, когда смуглая индусска схватила палку так, что Самуд не мог ее вырвать, но Марита подлетела, как стрела, и схватила красный лотос с громким, радостным криком, пока другие вмиг расхватали последние белые цветы. Самуд бросил палку, подошел к Гайдеру-Али и низко поклонился, а танцовщицы с цветами окружили его.

— Клянусь пророком, ты сдержал слово! — Гайдер-Али, довольный, поглаживал бороду. — Все танцы, виденные мною до сих пор, ничто в сравнении с твоей игрой, которой ты научил моих рабынь без всяких приготовлений.