– Да возьми уж, – смилостивилась она. – Только навынос.

– Не волнуйся, я вполне могу идти и есть одновременно, – заверил он ее и добавил: – Я вообще очень талантливый.

– Я в этом не сомневаюсь, – отозвалась она, но тут слева от нее над толпой пролетел взволнованный шепот.

Элли приподнялась на цыпочки, чтобы посмотреть, что там такое, и сердце у нее заколотилось как сумасшедшее. Она бросила отчаянный взгляд на Грэма, но тот что-то говорил мужчине в фартуке с омарами, который пытался разлепить две одноразовые тарелки.

С пересохшим от волнения ртом Элли повернулась обратно. Там, едва ли в десятке шагов от нее, стоял ее отец. Он с улыбкой обменивался рукопожатиями с окружающими, одетый в обычную красную футболку поло и легкие светлые брюки. Ветер ерошил его темные с проседью волосы. Высокий и худощавый, он возвышался над толпой, сквозь которую продвигался. Следом за ним шел фотограф, принимавшийся щелкать затвором всякий раз, едва стоило сенатору остановиться, чтобы потрепать за щечку какого-нибудь малыша или с теплой улыбкой пожать чью-нибудь руку. Но если не считать фотографа, он был один: без помощников с репортерами и без жены с детьми.

Толпа, разделявшая их, поредела, и у Элли подогнулись колени. Он, очевидно, вышел пообщаться с народом, невзначай появиться на публике, и не вступал ни с кем в долгие разговоры, лишь обменивался парой дежурных фраз с каждым, кто попадался ему на пути. Сенатор был уже совсем рядом, и ум ее лихорадочно заработал, пытаясь хоть за что-нибудь уцепиться. Но внезапно Элли поняла, что не может вспомнить ровным счетом ничего: ни зачем приехала, ни что хотела сказать, ни как собиралась себя вести.

Теперь их отделяли друг от друга всего несколько шагов, и эта близость была пугающей; до этой минуты он, пожалуй, был для нее чем-то вроде плода ее фантазии, быть может, из-за того, сколько раз она рисовала в своем воображении сценарий, как две капли воды похожий на то, что происходило сейчас. Но в своих мечтах она всегда подходила к нему вплотную, они смотрели друг на друга совершенно одинаковыми зелеными глазами, и он немедленно понимал, кто перед ним стоит.

Так вот зачем она приехала сюда.

Не ради денег. И даже не ради того, чтобы увидеть его.

А ради того, чтобы он увидел ее.

Теперь между ними стоял всего один человек – мужчина в бейсболке с эмблемой «Ред сокс», который выглядел совершенно обалдевшим. Сенатор похлопал его по плечу и с неподдельным энтузиазмом произнес:

– Славный сегодня денек, правда?

В ответ тот лишь молча вскинул в неловком приветствии недоеденную куриную ножку; рот у него был слишком набит курятиной, чтобы он мог что-то ответить.

Сенатор рассмеялся и перевел взгляд на Элли. Она замерла, готовясь – к чему? Она сама этого не знала. Его глаза, такие знакомые, зеленые, точно обкатанное морем бутылочное стекло, остановились на ней с благожелательным интересом, и она различила в уголках расходящиеся лучики морщинок, такие крохотные, что на фотографиях их нельзя было разглядеть.

– С праздником! – произнес он, протягивая ей руку.

Элли непонимающе уставилась на нее, потом запоздало пожала протянутую ладонь, смутно ожидая ощутить какой-то толчок. Но не почувствовала ничего, кроме тепла его руки. Ладонь у него была немного потная.

Все заготовленные слова разом полопались у нее внутри, точно пузыри, одно за другим – все то, что она так хотела ему сказать. На мгновение она забыла о маме и о Гарварде, забыла о его красавице-жене и сыновьях, с которыми он ездил на охоту и на рыбалку, она забыла о политике, о его работе, – обо всех тех причинах, которые разлучили их.

Единственная мысль, которая неотступно стучала у нее в голове, была: «Неужели ты не видишь, что это я?»

Однако его лицо не выражало ничего, кроме вежливой улыбки, целиком и полностью профессиональной и почти равнодушной. Когда он убрал руку, под ложечкой у Элли похолодело, и она опустила глаза, рассеянно удивившись тому, что стоит на твердой земле. Точно из ниоткуда рядом с ней появился Грэм с одноразовой тарелкой в руке. Лежащий на ней ролл с омаром покачнулся, точно маленькая лодочка, когда Грэм потянулся пожать сенаторскую руку.

– И вас тоже с праздником! – произнес тот, и Грэм неуверенно улыбнулся, глядя на Элли.

Она по-прежнему не сводила глаз с отца. Нельзя сказать, чтобы он узнал Грэма, – скорее, он смотрел на него так, как смотрят на бывшего однокашника, с которым не виделся сто лет и не вполне понимаешь, с кем именно имеешь дело, – но, по крайней мере, это было хоть что-то.

Это было определенно больше, чем полное равнодушие, с которым он смотрел на Элли.

Она захлопала глазами, чувствуя, что голова у нее идет кругом, но он лишь сверкнул чересчур белоснежной улыбкой и устремил взгляд поверх их головы на следующего в бесконечной череде рукопожатий и приветствий.

– Хорошего вам дня, – бросил он, уже двигаясь дальше.

Его фотограф, шедший на несколько шагов позади, нацелил на них камеру – не только на Элли с Грэмом, но и на мужчину в бейсболке с эмблемой «Ред сокс», и на лоточника в фартуке с омарами, и еще на нескольких человек, которые стояли поблизости, но Грэм весь напрягся и выметнул перед собой руку. Фотограф пожал плечами, выражая недоумение и равнодушие, и потрусил следом за сенатором в гущу потенциальных избирателей.

– Прости, – сказал Грэм, оборачиваясь к Элли. – Наверное, у меня до сих пор шалят нервы после вчерашнего.

Но она ничего не ответила. Она стояла и смотрела вслед своему отцу, которого уже почти поглотила толпа почитателей. Потом она опустила глаза на свою руку, которая до сих пор хранила воспоминание о прикосновении его ладони, а когда она вновь подняла голову, его уже не было видно.

* * *

– Тебе будет легче, если я расскажу еще один анекдот?

– Вряд ли.

– Ну ладно.

– Но… все равно спасибо.

22

Лодку они решили оставить на заправке.

Ее наверняка уже можно было забрать, но ни один из них не чувствовал в себе сил проделать весь обратный путь до Хенли по воде, и хотя Грэму давненько уже не доводилось трястись столько времени в автобусе, этот вариант в данный момент казался куда более предпочтительным. И дело было не в том, что его замучила морская болезнь – если такое вообще было возможно на суше, – просто океан по-прежнему не отпускал его; несмотря на то что прошло уже несколько часов, внутри его по-прежнему что-то зыбко вздымалось и опускалось, и от этого было немного не по себе. Даже когда они уже возвращались к автобусной остановке, слушая, как затихает вдали шум гуляний, Грэму казалось, что земля покачивается у него под ногами.

– Ничего страшного, – заверил он Элли, которая смотрела прямо перед собой. – Я уверен, кто-нибудь из команды сможет забрать ее завтра с утра пораньше, и потом, они сами сказали, что она нужна им в целости и сохранности, а на это куда больше шансов, если за штурвалом будем не мы.

Она в очередной раз за последние десять минут безучастно кивнула, по-прежнему глядя перед собой невидящими стеклянными глазами, которые упорно не желали смотреть на него.

Не зная, что еще предпринять, Грэм продолжал без умолку сыпать шутками, которые даже ему самому казались чересчур нервозными.

– И вообще, кто знает, вдруг ролл с омаром запросится обратно в море, – сказал он, похлопав себя по животу. – Ну то есть сам ролл-то был отличный. Но с таким волнением никогда не знаешь наверняка…

– Грэм… – произнесла она, и он взглянул на нее:

– Да?

– Давай не будем говорить про ролл с омаром, хорошо? – попросила она, хотя и без раздражения.

Он засмеялся:

– Как скажешь.

На автобусной остановке они уселись на деревянную скамейку напротив того места, где их высадили раньше. Казалось, это было несколько часов назад, хотя Грэм понимал, что с того момента никак не могло пройти больше часа, а то и меньше. Они были по-прежнему уставшие и обгоревшие на солнце, но если по дороге сюда их вела железобетонная решимость, то сейчас они направлялись в Хенли, где ни ее, ни его не ждало ничего хорошего.

Грэм боялся даже подумать о том, как он будет смотреть в глаза Гарри, который вчера вечером был так терпелив с ним и которому наверняка уже рассказали про лодку. Он понимал, что должен был остаться в Хенли. Остаться, чтобы принять на себя последствия и помочь исправить положение. А он вместо этого поступил так, как поступал всегда, – сбежал.

В обычной жизни он скорее даже не сбегал, а прятался. Это просто вошло у него в привычку. Он начал избегать всего, чего только можно: вечеринок, встреч с прессой и людей вообще, предпочитая затворничество в компании поросенка. Когда его жизнь переменилась и он внезапно оказался один на один со всем миром, он отреагировал единственным известным ему способом: возвел барьер между собой и всеми остальными, отмежевался от всех и даже для собственных родителей не сделал исключения.

Проще всего было бы возложить всю вину на них. Но правда заключалась в том, что в этом была и доля вины Грэма тоже. Он сказал себе, что они ничего не понимают в его новой жизни, а затем, вместо того чтобы впустить их туда, закрылся от них. Он принял одиночество за независимость и так преуспел в своем окукливании, что понадобилось письмо от Элли, чтобы напомнить ему, что такое настоящий разговор с живым человеком.

Он восхищался отвагой, с которой она отправилась в незнакомый город на встречу с отцом, которого она не помнила и который, как выяснилось, тоже ее не помнил. Родители Грэма жили всего в нескольких часах езды от него, но ему пришлось уехать на другой конец страны, чтобы он наконец созрел что-то с этим сделать, но, похоже, было уже слишком поздно. И дело было не в географии; где бы они ни находились, их разделяло слишком большое расстояние.

Но сегодняшняя встреча Элли с ее отцом задела какую-то глубинную струну в его душе; какую-то всеобъемлющую пустоту, о присутствии которой он даже не подозревал. На ее лице была написана такая неприкрытая надежда, что ему было больно, что он не смог защитить ее, не смог уберечь от того, что произошло. Грэм и представить себе не мог, каково это, когда твой родитель смотрит на тебя в ответ полным абсолютного безразличия взглядом. Он понимал, что в этом нет вины сенатора, – откуда ему вообще было знать, что эта случайная девушка в толпе на самом деле не кто иная, как его дочь? И все равно его охватил приступ внезапного гнева. Сколько бы времени ни прошло, как бы далеко тебя ни унесло, насколько бы неузнаваемым ты ни стал, по меньшей мере два человека в мире обязаны были увидеть тебя, отыскать, узнать тебя и вернуть обратно. Вопреки всему.

Он осторожно придвинулся к ней на скамейке. Повисшее между ними молчание, обычно полное смысла, сейчас было опустошенным и натянутым, и он не понимал, как это поправить. На дороге показался автобус; он с протяжным шипением подкатил к остановке и затормозил. Кроме Грэма с Элли, на остановке никого не было, и они медленно поднялись по ступенькам, усталые путники, чье долгое путешествие уже подходило к концу.

– Может, это и к лучшему, – сказал он, когда они устроились на своих местах и автобус тронулся.

Теперь, когда они ехали обратно на юг, океан был слева от них, и Элли уткнулась лбом в стекло. Грэм пожалел, что они не сели по другую сторону прохода, тогда Элли положила бы голову ему на плечо, вместо того чтобы смотреть в окно, но он понимал, что сейчас ее лучше не трогать. Он понимал это, как никто другой.

– Наверное, ты прав, – отозвалась она безжизненным голосом. – Просто это так странно, понимаешь? С самого детства я постоянно рисовала в своих мечтах, каково это – быть дочерью сенатора. Но, наверное, на самом деле я никогда по-настоящему не считала себя его дочерью. – Она умолкла и покачала головой. – Глупо, наверное, звучит, да?

– Совсем не глупо, – сказал Грэм. – Ты знаешь, сколько девчонок мечтают обо мне? – Элли закатила глаза, и он замялся. – Нет, я серьезно, – с полуулыбкой продолжил он. – Но правда заключается в том, что на самом деле они мечтают не обо мне. Они мечтают об образе. Поэтому реальность всегда становится большим разочарованием.

– В случае с моим отцом – да, – согласилась она. – Но в случае с тобой…

– Не большим, а маленьким? – с надеждой в голосе спросил он, и она улыбнулась.

– Не большим, а маленьким, – подтвердила она. – Но, пожалуй, ты прав. Это и к лучшему. И потом, если бы мама узнала, что я обратилась к нему за деньгами, не сказав ни о чем ей…