— Какой?

— Я бы ничего не сказал Денису Алексеевичу…

— Если бы?..

— Если бы ты мне не соврала. Но ты сказала, что сама была за рулем, потом призналась, что дала машину Веронике.

— Это ты меня так наказал за вранье?

— Во-первых, я волновался. Во-вторых, у тебя одна версия краше другой.

— Мне проще было взять всю вину на себя и самой со всем разобраться. У меня это лучше получается, чем у Вероники. Она и так рыдала там от страха.

— Ну, теперь ты рыдай за нее, но без машины. Она и не виновата была, как выяснилось, чего сказки придумывали?

— Потому что хотела, как лучше, а получилось, как всегда.— Потому что, Катенька, надо или врать до конца, не отступая, или говорить правду, а не переобуваться по дороге, — пошутил он. Хотя пошутил ли?

Катя рассмеялась:

— О, я это запомню.

— Чертовы черти, Катрин, сейчас научу тебя на свою голову, потом буду страдать.

— Будешь, Дима, будешь.

— Ужас, — посетовал он, но что-то промелькнуло в его глазах, что заставило ее напрячься.

— Что? — спросила Катя.

— Ничего, — качнул головой.

— Ты злишься на них? Они хорошие, порядочные. Просто это все какое-то дурацкое совпадение. Бывает же такое.

— Бывает, — согласился он спокойно, — все бывает. Я не злюсь.

— Правда?

— Правда. Мне вообще не до них. Но мне до тебя, это другое.

Катерина плотнее приникла к спинке стула, ощущая, как скопившееся между лопаток напряжение начало отпускать. Крапивин же молчал и смотрел на нее так, словно решался на какое-то важное признание.

— Я же не требую от тебя предельной откровенности, — все-таки начал после раздумий. — Возможно, не время. Но не хочу вранья. Особенно, если ты обращаешься ко мне и ждешь помощи или просто поддержки. Я всегда буду на твоей стороне, если буду знать правду. Даже если весь мир против тебя, я буду на твоей стороне, если только буду знать правду. Понимаешь?

— Понимаю, — тихо согласилась Шаурина.

— Катя, мне расчетов и просчетов хватает, вся моя жизнь и так — сплошные цифры. Поддержка чужих интересов, борьба за свои… финансовые результаты, операционные результаты, интегрированные отчеты… мне хватает. Я наедаюсь этого по другую сторону и не готов инвестировать ложь в личные отношения. Все, что угодно, готов, но только не вранье.

— Ладно, — поспешила Катя увильнуть от этой не очень приятной темы. — Расскажи, как прошел твой день. Что на совете директоров? Все рудники посчитали?

Дима слегка рассмеялся:

— Посчитали. Определили восемь действующих, два проекта развития, четыре проекта с локализованными ресурсами, портфель геологоразведочных проектов и лицензий в Гвинее, Французской Гвиане и Канаде.

— Боже мой… — выдохнула Катя. — Я тебя в следующем году вообще не увижу.— Это будет трудно. В конце января саммит «Драгоценные металлы» в Москве, в конце февраля «Global Metals&Mining Conference» во Флориде, потом симпозиум в Торонто. — Сжал ее ладонь, Катя ответно сомкнула пальцы, и Дима почувствовал, как по его руке побежало благодатное тепло.

— Ты совсем уйдешь в это направление, с головой.

— Да.

— А остальное?

— Номинально.

— Понятно. А то, что здесь, по ювелирке? — округло выразилась, не решаясь упоминать вслух имя Агаты.

— Мелочи. Я не буду этим заниматься лично. У меня вообще нет на это времени. Это все для поддержки бренда, а оно может работать и без моего личного вмешательства, я уже назначил ответственных.

Про себя Катя обрадовалась: какое разочарование для Адочки! — но не стала бурно выражать свои эмоции. Сказала другое:

— Ты даже не похвалил меня. Я все экзамены сдала, теперь весь январь отдыхать буду, а ты даже не похвалил.

— Я еще успею. Похвалю. Приедем домой и буду тебя хвалить, хвалить, хвалить…

— Крапивин, блин.

— Чего — Крапивин?

— Много чего, — улыбнулась она.</p>


Глава 9

Я хочу написать вас, Катрин. Вот так, в полотенце и с мокрыми волосами. Катрин, позвольте?

— Ты мне теперь целый век будешь вспоминать это? Я не виновата, что он завалил к нам с утра так рано. Я кофе варила. Тебе, между прочим. — Прежде чем усесться на кровать, Катерина поправила на груди полотенце, свернула мокрые волосы в узел и заколола их шпилькой. К обожженной спине даже прикосновение волос ощущалось нестерпимо больно.

— О, да, он аж ошалел от увиденного. Катрин, какие глаза! А глубина взгляда! Шея, плечи! Это же духовная нагота, духовная!

— Может, надо было согласиться? Как думаешь? Попозировать ему, — с удовольствием поддела Крапивина.

— Не знаю, — ухмыльнулся Дмитрий в ответ, — но он такой бабник, он любит трогать женщин. Попробуй ему откажи. Богема эта, знаешь ли, обидчивая. Подумает, что ты его талант не оценила.

— Ты тоже. Любишь трогать женщин. Сам говорил, что мужские руки созданы, чтобы быть под юбкой.

— Я трогаю только свою. И то последние три дня не могу, — вздохнул с явным разочарованием. — Нельзя было тебя на солнце выпускать.

— Да, надо было держать только в спальне. — Уселась на расправленную постель и сунула Диме тюбик с кремом против солнечных ожогов. — Давай, Димочка, поработай ручками, намажь меня кремом.

— Точно. В спальне. В кровати. Целее была бы. Ромеро на тебя запал, весь вечер взгляд не мог отвести. Сволочь.

Катя рассмеялась:

— Наверное. Уже не знала, какой найти повод, чтобы уйти. Я, конечно, могу поговорить о современном искусстве и могу делать вид, что оно мне нравится, но не столько часов подряд.

— Даже я столько часов подряд не могу говорить о современном искусстве. Более того, Катенька, оно меня сейчас совершенно не интересует. — Осторожно наносил крем на плечи. Вчера к ним невозможно было притронуться, сегодня уже лучше.

— Я устала. У меня голова трещит.

— У тебя голова от вина трещит.

— Не от вина. А от ломаного русского Ромеро. А что ты возмущаешься, кстати? Сам потащился с ним на ужин. И меня потащил.

— Исключительно из культурных соображений. Но в одном я с ним согласен. И шея, и плечи, и духовная нагота… и просто нагота…

— Тяжко тебе, да?

— Очень.

— Я чуть-чуть ожила, так что можешь меня немного потискать.

— Не хочу немного. Хочу много. Много и долго.

— Знаю. — Глянула на него через плечо: — Когда ты называешь меня «Катенька», то думаешь только о сексе.

— У меня нет слов, чтобы опровергнуть твой вывод. А о чем мне еще думать, когда ты передо мной голая.

— Голая у меня всего лишь спина.

Спина. Ее красивая, стройная спина. Обожженная солнцем, но обласканная его руками, которые едва касаясь, втирали крем в воспаленную кожу. Только бы не сделать больно…

Катя вздрогнула и чуть подалась вперед.

— Извини.

— Ничего. — Со вздохом села ровнее.

Кончиками пальцев от округлого плеча к шее, к тому месту, где под кожей пульсировала жилка.

Он привык жить иначе…

Катя повернула лицо — тихий вдох коснулся его щеки.

И совсем не привык к таким отношениям: на вкус — как мята, на слух — как атональный джаз…

Она вздрогнула всем телом и оцепенела, предчувствуя новое касание. К груди, подрагивающей от ритмичного сердцебиения.

Но они случились, эти отношения. Как случается какое-то событие, которого втайне ждешь всю жизнь. Ничего подобного теперешнему не испытывал. Не понимал, за что любил Катю, но чем сложнее с ней становилось, тем больше он любил…

Улыбка тронула ее губы. И с этой улыбкой она его поцеловала, постепенно вкладывая в свой поцелуй все больше страсти и томности. Других ласк не нужно в этой скованности и отходе от порывистых объятий. В боязни неприятных прикосновений, продиктованных лишь любовной одержимостью и безумным влечением.

— Колючий, — приникла щекой к щеке, разворачиваясь к нему и обнимая плечи.

— Завтра побреюсь.

— Нет, не надо, мне так нравится. — С тихим смехом прижала его лицо к своей шее, вздрагивая от удовольствия.

Вдохнул ее запах. Так глубоко, будто до этого дышать не позволяли. Вдохнул, целуя и лаская.

Нежность. Желание. Мурашки удовольствия, рассыпавшиеся по обожженным плечам. Читал ее по легчайшему отклику, вздоху. По сорвавшемуся с губ стону в звенящем молчании. Иного не существует. Другая реальность, созданная лишь одним объятием тонких рук.

— Дима… — тревожным шепотом.

— Я осторожно. Иди сюда. Иди ко мне. — Откинул все, что мешало прижать ее к себе голую. Полотенце. Простыню, которой укрывался. Увлек на себя, боясь забыть об осторожности.

Какая тут осторожность, когда он так хотел ее. Еще и еще. Жадно и глубже. С криком. Сильнее. Чтобы, прижимая, чувствовать каждой клеточкой. Как в первый раз… Тогда он тоже боялся обо всем забыть.

Их первый секс был такой странный. Необычно страстный, наполненный безумным адреналином и чувственностью. Ее безграничное доверие, его легкий страх сделать что-то не так. Первое ощущение под пальцами ее обнаженной кожи, под собой — ее чистого девственного тела. Дурманящий вкус губ, влажное горячее дыхание. Бессвязный шепот. Первые вскрики, стоны, неудобство, расслабление… Первое понимание их неразрывности.

Катя прильнула к нему еще ближе. Теснее. К его твердому торсу обнаженной грудью.

Теперь эти ощущения близости с ней уже не первые, но по-другому сильные. Дурман первой ночи так и не рассеялся, а превратился в наркотическую зависимость — безумное желание продолжения и повторения. Снова быть с ней, в ней. Входить, скользить, упиваться отзывчивым телом.

Легко толкнув его на спину, Катерина уселась сверху. Пригнувшись, поцеловала. С легким вздохом, с упоением. Сначала нежно она ласкала язык и губы, обольщая и дразня. Потом стала позволять себя целовать, мягко отвечала, расслабившись. Они, целуясь, сливались в едином сладострастном ощущении, не в силах оторваться на другие ласки. Диалог без слов и полное понимание. Ни одной посторонней мысли, кроме желания удовольствия. Для себя и для нее.

Но руки… Руки у него будто связаны. Не мог прижать ее к себе, как хотел. Не мог обнимать так, как привык. Лишь придерживал за бедра, ягодицы. Или за талию. Эта скованность вынужденная порождала еще большую страстность, горячила кровь. Становились громче стоны, глубже — вздохи.

Жадно целовал ее грудь, проводил пальцами по горячей влажной промежности, и предвкушение бурлило в нем, множась Катиными стонами.

Надавив на поясницу, заставил опуститься ниже. Она оперлась ладонями о его грудь, чуть сползла, взяв его в себя сначала неглубоко. Начала двигаться медленно, будто лениво, но Дима, нетерпеливо прижал ее к себе, войдя до упора и заполняя всю.

Со стоном Катя прикрыла глаза: по телу пробежала крупная дрожь, бедра стиснули его крепче. Прильнула к нему, уткнулась влажными губами в щеку. Поднималась и опускалась, расходясь в резких и сладких движениях, от которых судорожным ознобом по коже текло удовольствие.

С каждым движением своим, с его — она зрела. Наливалась готовностью получить удовольствие и возбуждением, как плод наливаются соком и сладостью. Вбирала его в себя, дрожа и задыхаясь. Рвалась к той черте, за которой ждут покой и удовлетворение. Но в самый в пик Дима отобрал у нее инициативу. Сел на кровати и обнял, забыв про ее спину. Задержал на себе, крепко прижимая за бедра и не позволяя двигаться. Выдохнул, чувствуя, как она сжалась вокруг него, пытаясь забрать то, что ей положено.

Какая-то секунда… Две… Незабываемый, блаженный миг без движения. Ощущение вскипающего удовольствия и мощный энергетический взрыв. Эмоции, сочащиеся сквозь кожу: всплеск ее страха, недоверия, разочарования. Боязнь того, что он не доведет ее до конца, сбив с тонкой грани острейшего экстаза.

— Дима… — отчаянным шепотом, испытывая жгучую потребность продолжения. Саднящие плечи ее не волновали тоже. Не замечала этой боли.

Ослабил руки. Приподнял Катю за ягодицы, настраивая на другой ритм. Новый толчок, и дыхание ее перехватило от горячего спазма. Стон, укус, вскрик. Темнота в глазах и бьющая в горло волна восторга.

И собственное удовольствие по спине медленным ознобом, и эхом его — легкая боль в до предела натянутых мышцах…

Сегодня твоя очередь варить кофе, Димочка. Я еще сплю.

— Лентяйка.

— Конечно. Я вчера сказала, что меня можно немного потискать, а не мучить всю ночь