Одного визита в родной город Кронану хватило, чтобы найти обратную дорогу в свой духовный дом. Он приехал туда в смятении, но его преподобие Гаррен объяснил ему, что этот случай был, по сути, благодеянием, невероятной возможностью, которую дал ему Господь, чтобы возродиться. Жизнь в большом городе испортила Кронана, и тут ему выпал шанс вернуться к его настоящему Богу и собственному чистому детству.

Его преподобие Гаррен терпеливо объяснял, что значит «возродиться»; как путем обращения к Господу в покаянии вернуть Бога в свою жизнь и стать новым человеком. Он показал ему следующие слова в Библии (Второе послание к коринфянам): «Итак, кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое». Он учил Кронана обращаться к Богу в своем сердце с полной верой и доверием к Нему, и тогда Он простит и снова примет его в лоно свое.

Кронан так и не посмел спросить священника, каким образом он узнает, простил ли его Господь или нет, принял ли он его назад как возродившегося. В своем сердце он постоянно обращался к Богу и молил о прощении. Но чувство вины так и не покидало его. В глубине души он боялся, что даже всемилостивейший Господь никогда не простит человека, который смог так ужасно согрешить. Его собственная дочь. Его тошнило от своей запятнанной души.

Кронан прошел через зал, где были выставлены рисунки, и постарался отогнать гнетущие мысли, оглядывая то, что он так любил. «Залы в новом крыле слишком голые, — пробормотал он про себя, — слишком обезличенные, как и вывешенные там предметы искусства. А в личной коллекции всегда присутствует тепло, потому что ее собирали, а не вкладывали деньги. Музей должен быть святилищем, а не универсальным магазином. Святилищем для домашних богов, точно так же, как церковь есть святилище одного, истинного Бога».

Но, похоже, сегодня Кронан не мог убежать от самого себя. Не важно, как ценят нас другие; в тайных уголках нашего разума нам всем приходится бороться с нашими личными демонами, сидящими под запором и спрятанными от других, но не от нас самих. «Никто ведь по-настоящему не знает другого человека», — удивился он неожиданной мысли. Мы рождаемся поодиночке, мы умираем поодиночке, и как бы отчаянно мы ни пытались раскрыться перед другими, вся жизненная слава и ужасы в конечном итоге переживаются в одиночку.

Кронан вошел в комнату, которая когда-то была хозяйской спальней и где висела картина «Дама за туалетом», и проклял немедленную реакцию в паху. Удивительно, как можно быть одновременно и обремененным чувством вины, и сексуально возбужденным. Наверное, это та проклятая голая баба в садике у Маргарет так на него подействовала. Будь проклят этот дьявол, живущий в его теле! Как можно поверить, что он возродился, если не в состоянии контролировать свои физические потребности?

Кронан принялся внимательно рассматривать трещину в холсте, которая за последнюю неделю значительно расширилась. Он снова подумал, что систему контроля за влажностью в двух частях музея следовало бы поменять местами: древняя система отопления в старом особняке высасывала влажность из воздуха, а сухость — самая большая опасность для его сокровищ.

Из-за угла выглянула Ирен:

— Я уже ухожу. Увидимся утром. Надеюсь, «Дама» не слишком плохо себя чувствует. Я знаю, это одна из ваших самых любимых картин.

Не отрывая глаз от картины, он пробормотал: «Спокойной ночи». Плотская тяга внутри него росла, и он молча боролся с ней, не давая ей подняться на поверхность его сознания. Он мысленно перебрал вопросы, которые ему предстоит обсудить утром с Дориной, и отметил, что краски на лице невинной молодой женщины поблекли. Молодость, невинность — с изображением этих качеств искусство справлялось лучше, чем жизнь. Чувственность, характерная для юности, не ведающей об этом, и есть тот самый запретный плод, который превращает для Кронана райский сад в адский лес.

Образ двенадцатилетней дочери сливался с образом женщины на картине, которую он рассматривал. Дочь тогда болела гриппом. Направляясь в спальню, он зашел, чтобы проведать ее. Она лежала, разбросав во сне простыни, ночная рубашка задралась, все тело матово блестело от пота. Девочка дышала с трудом, маленькие груди поднимались и опадали…

Он к ней не прикоснулся; она не проснулась, никогда не узнала, что он там был. Но в ту ночь он мысленно занимался со своей дочерью любовью. Он никогда не мастурбировал, даже в самые трудные моменты, потому что еще мальчиком знал, что это грех, который направит тебя прямиком в ад. И в ту ужасную ночь он, по сути, не делал этого. Но похоть настолько захватила его, что он упал на колени перед кроватью и освободился от неподвластного ему желания в носовой платок. Все закончилось за несколько секунд. Это напоминало несчастный случай. Но он знал, что это не так. Дьявол вошел к нему в душу. Потому что он это допустил! Он допустил кровосмешение со своей собственной дочерью!

С женой у него были редкие, но вполне удовлетворительные отношения; они были женаты, и, следовательно, секс был разрешен. Но делал он это неохотно. С раннего детства его учили, что секс — неизбежное зло. Что же, он послушно размножался (кроме дочери, у них с женой были еще два сына), но уже с подросткового возраста его смущала мысль, что на самом деле ему хочется секса ради удовольствия. И Господь наказал его за это стремление к удовольствию. После той ночи в спальне дочери он крайне редко поворачивался к жене в постели. Если такое случалось, он уже никогда не испытывал удовольствия, только освобождение.

До сегодняшнего дня он не мог понять, что заставило его так поступить со своей дочерью много лет назад. Но это было ужасно. И Бог, несмотря на многочисленные покаяния Кронана, все продолжал его наказывать.

Глаза Кронана обежали комнату в поисках еще одной ню. Где-то здесь была маленькая статуэтка обнаженной женщины из Средних веков. Сейчас, чтобы погасить его разгорающийся пыл, ему подошла бы любая обнаженная натура: удлиненная, с выпирающим животом северо-европейская обнаженная или ранняя христианская ню, смущающаяся своей наготы, своего греха. И все-таки он никогда не мог отказать себе в лицезрении греческих обнаженных, особенно периода Возрождения, таких как «Дама за туалетом», в которых отсутствовало само понятие греха, которые были невинными и чистыми.

Кронан обнаружил, что направляется в другой зал, и понял, что уже поздно: он снова потерял контроль над собой. В последнее время это случалось нечасто, пару раз в году. Что привело к этому сегодня? Беспокойство по поводу интервью об искусстве, которое он эмоционально ненавидел и не понимал интеллектуально, да еще эта неожиданная эрекция при виде статуи в саду? Или беспокойство о здоровье дочери и ее сексуальной уязвимости? Нет, он уже давно перестал искать рациональное зерно в своем поведении. Это было кровосмешение, теперь перенесенное на искусство, но от этого не менее греховное. Он шел привычным путем, как в слепом трансе, — мимо индийской танцовщицы восьмого века с ее пассивным эротизмом и полным отсутствием всякого стыда, — пока не остановился перед «Ариадной» Вандерлина… Она спала под деревом, такая невинная, не способная любить или желать, но способная возбудить желание. Это было настоящим проклятием.

Он пошел привычным путем. Закрывшись в своей личной ванной комнате, он заставил свою собственную руку избавить свою душу и тело от терзавшего его демона.

Глава четырнадцатая

— Хочу в какое-нибудь шикарное место, — заявила Дениз. — Раз богатая сука платит за ужин.

— Хороший обед — необязательно дорогой обед, — пояснил Вэн, замечая, как в огнях фар встречных машин волосы Дениз отливают красным. Когда он последний раз видел эту молодую женщину, она носила скобки на зубах. Теперь ей было двадцать восемь и, хотя, на его вкус, Дениз была слишком худой и высокой, выглядела она очень аппетитно. Надо же, как она приложила Блэр. Неужели Блэр и в самом деле пригласила эту осу в Палм-Бич? Он машинально выпрямился и втянул живот.

— А я хочу в шикарный, — стояла она на своем.

Они втроем шли по Пятой авеню, даже не пытаясь в этот час пик поймать такси.

— Большинство самых шикарных ресторанов — для туристов, а поскольку вы теперь живете в Нью-Йорке, то давайте пойдем в какое-нибудь пристойное место. — Вэн взял Денни под руку. Он чувствовал аромат ее духов, который сначала показался ему цветочным, но теперь, с близкого расстояния, он ощутил терпкий, эротичный запах. Что же, эти духи прекрасно гармонировали с ее кружевным платьем в викторианском стиле, скромным, но с высоко поднятым поясом с бронзовой пряжкой на бедрах. Картину завершали высокие кожаные сапоги выше колена, прекрасно подчеркивающие стройные ляжки. Сверху был накинут бархатный плащ с капюшоном, который при ходьбе соблазнительно распахивался.

— Не смей обзывать Блэр, — сказала Эйдриа, обнимая Денни за плечи. — Она платит за черную икру на моем тосте, и когда она говорит про «снежок» в Палм-Бич, то вовсе не имеет в виду это холодное вещество.

— Особняки в Палм-Бич, частные музеи! Эти люди живут в темные века. — Денни фыркнула, что очень понравилось Вэну.

— А как насчет того, что публика может посещать их частные музеи и тоже наслаждаться искусством? — Он явно ее дразнил.

— Тогда не надо брать денег за вход. — Денни вытащила из сумки толстый буклет и протянула его Эйдрии. — Вот, возьми, отнеси в «Шпалы», пусть все почитают. Это руководство по составлению заявлений на гранты, которые следует подавать в Художественный совет Нью-Йорка.

Вэн перехватил книжицу и полистал ее.

— «Претендующим на грант предлагается пренебречь всеми дисциплинирующими ограничениями. Особенно приветствуются программы и проекты рискованные, экспериментальные по своей природе, а также те, где на процесс создания обращается больше внимания, чем на конечный продукт», — прочитал он. — Что, черт побери, это означает — «пренебречь дисциплинирующими ограничениями»? — Снова поддразнил он ее.

— Это значит разрушать границы, делать то, что тебе хочется, никаких запретов. — Денни просияла. — Фантастика!

— Это ты фантастика, — сказала Эйдриа, целуя ее в щеку.

Делать то, что тебе хочется? «Они, это поколение, перерабатывают сорокалетние банальности с такой же автоматической легкостью, как перерабатывается бумага», — подумал Вэн. Он передал брошюру Эйдрии.

— Давайте ужинать!

Свернув за угол, он пригласил своих дам в ресторанчик «У Барралито», где, как он знал, у Блэр был счет и где, не в пример другим заведениям, не было категорического запрета на курение. Вэн успел заметить, что Денни курила довольно много, и понимал, что ей трудно будет продержаться до конца ужина без сигареты. Он заказал бутылку «Кортон Шарлемань» и блюдо сырых морепродуктов и подвинулся поближе к Денни на банкетке. Она появилась в его офисе сегодня утром без телефонного звонка, объявила, что приехала в Нью-Йорк из Коннектикута и пригласила его на ленч. Заинтригованный ее нахальством, он позволил ей заплатить 160 долларов за еду и взял ее с собой на презентацию в новом крыле музея.

Денни закурила сигарету и продолжила свой монолог.

— Послушайте! Обновление было и есть как раз то, что сейчас ценится в большом мире искусства. Разрушение устоявшихся понятий. Срывание икон. К счастью, в сегодняшнем шатком политическом и корпоративном климате куда легче, чем раньше, эстетически подготовить американцев к появлению по-настоящему глобального правительства, надзирающего за по-настоящему Новым мировым порядком. Если художник работает в таком ключе, а его работы не продаются, он может рассчитывать на субсидию каждого просвещенного правительства, включая наше. Точка. Это вложение в будущее.

Вэн вдохнул дым от ее сигареты, который сексуально смешивался с ароматом ее духов. Он уже полгода не позволял себе ни сигареты, ни женщины. Теперь ему безумно хотелось и того и другого. Намеренно проигнорировав ее типичное, политически складное высказывание, он наклонился вперед, чтобы сбить ее с этого скучного пути.

— А что, если работы этого художника попросту никуда не годятся? — поинтересовался он. — Как насчет «качества»?

— Все искусство годится, если оно выражает свое время и воздействует на общество, — уверенно заявила Денни.

Вэн внимательно пригляделся к ней, представив себе, как будут выглядеть ее длинные рыжие волосы рассыпанными по подушке. Лет ей было примерно столько же, сколько и его дочери, слишком молода для него, чтобы представлять себе ее волосы на подушке.

— Вы давно занимаетесь критикой? — спросила Денни, заставив его очнуться.

— Пятнадцать лет, — ответил он виновато. — А до этого был профессором по истории искусства. Но уже много лет это не котируется. Бал правят дилеры.

— Ну а что вы имеете в виду под «качеством»? Никто на планете не может дать этому понятию определения. Все, что я по этому поводу слышу: «смотри подольше, сама поймешь».