— Надеюсь, мой возраст вас не разочаровал, — ответил священник.

— Совсем наоборот. Ведь иногда старики с годами так привыкают упиваться звуком собственного голоса, что чужое мнение их уже не интересует. Уверена, вам это не грозит. — Она повернулась и стала по очереди представлять ему своих дочерей. — Это Лотти, моя старшая, а это Мелисса, которой совсем недавно исполнилось двадцать пять.

Разговаривая со священником, Пенелопа с гордостью смотрела на них, улыбаясь. Девушки надели красивые летние платья с цветочными узорами, их длинные волосы были аккуратно собраны на макушке. Они казались очень милыми и добропорядочными. Однако никто бы не назвал девушек интересными, ибо в их молоденьких головках витал ветер. Это всячески поощрялось матерью, чьей главной заботой было поскорее выдать их замуж за состоятельных молодых людей из хороших семей. С точки зрения Пенелопы, ее дочери были едва ли не самыми достойными невестами в Лондоне и заслуживали самого лучшего. Она поднимала на смех саму мысль о браке по любви. Это была, по ее мнению, совершенно непрактичная, если не глупейшая вещь на свете. Разве сердце может выбрать человека, с которым нужно связать судьбу? Сама она являлась ярчайшим примером своей теории. Казалось, она была рождена для того, чтобы встретить Мильтона Флинта и выйти за него замуж, втайне все же надеясь, что ее дочери сделают лучший выбор. Хотя она и отдала руку и сердце Флинту, но в душе оставалась истинной Монтегю.

— Это Мильтон, муж Пенелопы, а это Дэвид, их сын, — продолжала Джулия, ведя священника дальше по террасе. Мильтон отличался высоким ростом и атлетическим телосложением. У него были густые светлые волосы, зачесанные на широкий лоб, и живые голубые глаза.

— Приятно с вами познакомиться, святой отец. Вы играете в теннис?

Отец Далглиеш немного смутился.

— Боюсь, что нет.

— А папа просто одержим, — извиняющимся тоном вставил Дэвид. — Только месса может отвлечь его от этого занятия. — Дэвид засмеялся, и отец Далглиеш почувствовал себя легко в присутствии молодого человека, явно его ровесника. Джулия наконец отпустила его руку.

Священник присел возле нее и, чтобы выглядеть более непринужденно, закинул ногу на ногу. Он немного нервничал. Его жизненные принципы были непоколебимыми как скала, его знания Библии и философии — непревзойденными, а в латинском языке он был просто ас. Но его ахиллесовой пятой оставались люди. Отец Уильям Хэнкок однажды сказал ему: «Стоит ли быть столь божественно одухотворенным, если в тебе не остается ничего земного? Тебе нужно учиться устанавливать контакт с людьми, Майлз, на их уровне, иначе ты рискуешь стать монахом». Он понимал, что епископ совершенно прав, советуя ему бывать почаще среди людей, чтобы распространять слово Божье. И сейчас, надвинув очки на нос, Далглиеш был полон решимости не подвести его.

— Наши младшенькие сейчас в лесу со своим двоюродным братом Гарри, расставляют ловушки для зверей, — сказала Джулия. — Лесничий предлагает шесть пенсов за крысу, если они принесут ее дохлой. Они скоро разбогатеют. Мой трехлетний сын Баунси[1], прозванный так, потому что вместо ног у него пружины, сейчас на пляже с Нэнни. Они скоро должны появиться, и Селестрия, моя племянница… — Джулия осмотрелась вокруг. — Я не знаю, где она. Наверное, она со своей мамой Памелой, которая замужем за Монти, братом Арчи и Пенелопы. Сейчас она лежит в постели, у нее мигрень, и, я боюсь, она очень страдает от этих приступов. Возможно, она спустится позже. Она американка.

Джулия на минуту замешкалась. Памела Бэнкрофт Монтегю (ей нравилось, когда ее так называли) была ужасно избалованной особой, часто она целые дни проводила в постели, то жалуясь, что свет слишком яркий, то причитая, что чересчур темно. Она просила, чтобы ее оставили наедине с Пучи, напудренным пекинесом, но в то же время требовала к себе всего внимания Селестрии и Гарри и постоянно дергала звонок, вызывая прислугу. Джулия сомневалась, удастся ли вообще отцу Далглиешу увидеть Памелу, так как она не была католичкой и не выносила церковь, считая все это пустой тратой времени.

— Монти приезжает сегодня вечером на поезде из Лондона. Он замечательный человек, и я надеюсь, что вы с ним познакомитесь. И обязательно увидите их детей Гарри и Селестрию. Гарри хорошо поет, он участвует в школьном хоре. — Джулия зажгла сигарету и глубоко затянулась. Соумз появился в дверях с подносом и напитками. Он принес отцу Далглиешу стаканчик ликера из цветков бузины, и Джулия, невольно бросив взгляд на руки молодого священника, заметила, что они дрожат.

Прошло совсем немного времени, и наконец появились Уилфрид и Сэм, старшие сыновья Джулии и Арчи, в сопровождении Гарри. Находясь под впечатлением от утреннего похода в лес, где им довелось сначала самим разбивать лагерь, а затем ставить ловушки, они были необычайно возбуждены: их глаза блестели, а на щеках играл здоровый румянец.

— Мы нашли трех дохлых крыс! — похвастался матери Уилфрид.

— Замечательно! — порадовалась за него Джулия. — Мальчики, я бы хотела, чтобы вы поздоровались с отцом Далглиешем. — Трое парней замолчали при виде белого римского воротничка отца Далглиеша. Они с готовностью протянули свои руки.

— А что вы сделали с крысами? — поинтересовался отец Далглиеш, стараясь придать их беседе более непринужденный характер.

— Мы подвесили их за хвост на двери! — восторженно ответил Сэм, сморщив свой веснушчатый нос. — Они огромные, размером с Пучи! — добавил он.

— А вот с собакой этого проделывать не надо, — засмеялся Дэвид.

— Тогда вместе с собакой придется подвесить и тетушку Памелу, — прибавил, ухмыльнувшись, Арчи. — Она никогда не выпускает его из виду.

— О, какой же ты злюка, дорогой! — воскликнула Джулия, покосившись на Гарри. Отпускать шутки в адрес Памелы в присутствии ее детей было более чем бестактно.

— А где мама? — поинтересовался Гарри.

— Она в постели, у нее приступ мигрени, — ответила Джулия.

— О нет, только не это!

— Боюсь, она очень страдает от диких головных болей.

— Но только не тогда, когда возвращается папа, — невинно произнес Гарри. И с этим нельзя было не согласиться. Когда Монти был дома, от мигрени Памелы не оставалось и следа.

Монти каждый день уезжал, чтобы снова возвратиться на островок идиллии, каким был Пендрифт. Он прибывал на лондонском поезде в 19.30, чтобы как раз успеть выпить рюмочку виски, покурить и сыграть партию в теннис с Арчи, Мильтоном и Дэвидом. Обычно он выходил из вагона, хитро улыбаясь из-под полей своей панамы, и его льняной костюм пастельного цвета был изрядно помят в дороге. С газетой, зажатой под мышкой, и портфелем в руках он, казалось, излучал всю жизнерадостность мира. Хандра Памелы бесследно исчезала так же, как испарялся сырой туман, висевший над Пендрифтом, когда солнечные лучи наконец пронзали его насквозь. Однако она все равно вела себя безобразно, без конца отдавая приказания и под любым предлогом привлекая к себе внимание. Она была избалованной и эгоистичной особой, единственной дочерью богатого американского бизнесмена Ричарда У Бэнкрофта II.

Мальчишки отправились на пляж поиграть в крикет, прихватив с собой лабрадора по кличке Пурди, и по дороге встретили Нэнни, которая поднималась по тропинке с Баунси и Селестрией. Рот отца Далглиеша приоткрылся в изумлении, когда он увидел божественную фигуру молодой девушки, направляющейся к нему. К своему стыду, он заметил, что его сердце часто-часто забилось, а щеки покрылись густым румянцем. Ему так хотелось верить, что это его внезапное смятение вызвано полуденной жарой… На Селестрии была короткая красно-белая юбка в горошек и купальник на бретелях, который подчеркивал ее изящную талию. Светлые волосы были распущены, ниспадая волнами на ровные загорелые плечи, и походка ее была такой, будто все тревоги в мире обходят ее стороной. Он не мог видеть ее глаз, спрятанных за большими солнечными очками в белой оправе.

— А, Селестрия, иди же сюда и познакомься с отцом Далглиешем, — позвала ее Джулия, когда та подошла поближе. Баунси, услышав голос своей матери, вырвался из рук Нэнни и побежал вверх по тропинке, визжа от радости.

— Мамочка! — радостно воскликнул он.

— Привет, милый! — нежно произнесла Джулия.

Когда малыш сообразил, что он сейчас находится в центре внимания, то немедленно положил руки на талию и начал смешно прохаживаться, виляя бедрами и весело поглядывая из-под густых ресниц. Все захлопали в ладоши и разразились смехом. Баунси был ребенком, который объединял их всех. От Джулии он унаследовал озорную улыбку, которая могла бы растопить и океан льда. У него были густые рыжеватые волосы и ласковые карие глаза, по цвету напоминающие шоколадную конфету. Он любил порисоваться под всеобщее восхищение; однако Нэнни всегда коробило, что при каждом удобном случае он раздевался и нагишом бегал где ни попадя. А еще он говорил заикаясь, что казалось всем очень милым. У Джулии и Памелы практически ничего не было общего за исключением, пожалуй, того факта, что их мужья являлись родными братьями. Единственной ниточкой, которая их связывала, был малыш Баунси.

— Милый, я тебя обожаю! — восторженно произнесла Джулия, притянув его к коленям и нежно уткнувшись носом в его шейку.

Селестрия последовала за ним, продолжая смеяться и хлопать в ладоши. Отец Далглиеш смотрел на нее не отрываясь, как зачарованный.

— А это моя племянница Селестрия. Старшая сестра Гарри, — представила ее Джулия, продолжая с упоением смотреть на сына. Селестрия сняла очки и повесила их на вырез купальника, затем протянула руку священнику.

— Вы намного моложе, чем я представляла себе. Отец Хэнкок был такого же возраста, как Нэнни! — произнесла она.

— Неужели, Селестрия?! — неодобрительно воскликнула Пенелопа. — Нэнни в прекрасной форме.

Щеки священника покрылись еще большим румянцем, а озорное лицо Селестрии расплылось в нежной улыбке.

— Похоже, вам не помешает охладиться, святой отец. Море сегодня утром было великолепным, холодным, но освежающим.

— Снимите же свой пиджак, отец Далглиеш, — настойчиво произнесла Джулия, наконец заметив, насколько бедняга смущен.

— Да я в порядке, — ответил он. — Я привык к жаре, живя в Италии.

— Ничто нельзя сравнить с летом в Англии, — сказал Арчи. — Как раз тогда, когда ты думаешь, что будет холодно и сыро, выглядывает солнце и поджаривает тебя. Непредсказуемость — вот как это называется.

— Я пойду наверх проведать маму и снять купальник, — сказала Селестрия, ловко проскользнув между стульями. Отец Далглиеш долго смотрел ей вслед и, когда она исчезла из виду, вздохнул наконец полной грудью.

Красота Селестрии была поистине поразительной. И дело было не в ее густых светлых волосах, которые блестели подобно нивам, окружавшим Пендрифт, и не в ее ясных серых глазах, которые, казалось, никогда не омрачались даже тенью забот, и не в роскошных губах и изящном телосложении, которые сразу же выдавали ее благородное происхождение, но прежде всего в ее манере держать себя. Она казалась невозмутимой, самоуверенной, гордой, но не высокомерной, хорошо осознающей свое место в этом мире и абсолютно уверенной, что окружающие высоко оценивают ее по достоинству.

Ей был двадцать один год, и, как считала ее мать, она находилась в той поре, когда девушку уже никак не назовешь маленькой девочкой, но в то же время ей еще очень далеко до взрослой женщины. Однако Селестрия была совершенно иного мнения на этот счет. О, если бы только Памеле стало известно хотя бы немногое из того, что потихоньку вытворяла ее дочь! Например, как она позволяла Эйдану Куни засунуть руку ей в трусики или как она по-настоящему возбуждалась, прижимаясь к нему и чувствуя, как натягивается ткань его брюк… Знай Памела все это, она бы уже не смогла видеть свою дочь в столь розовом свете.

За ней прочно закрепилась репутация известной лондонской красавицы, с тех пор как она с восемнадцати лет стала посещать различные вечеринки, и очень многие питали надежду жениться на ней. Большинство молодых людей напряженно наблюдали за красоткой и относились к ней как к фарфору, но она находила их глупыми, кроме, пожалуй, Эйдана Куни, в чьих глазах светилось нечто более глубокое, чем просто обожание.

И все же Селестрия была не просто английской красавицей, в ней было нечто экзотическое, что непреодолимо влекло мужчин. Как только разразилась война, мать отвезла дочь в Нью-Йорк ради ее безопасности. Там они проживали у родителей Памелы в пентхаусе, расположенном в Парк-авеню. Потолки в доме были такими высокими, что Селестрия едва могла окинуть их взглядом, а из окна открывался великолепный вид на Центральный парк. В течение шести лет она была предметом восхищения своего дедушки. С тех пор как он выдал свою дочь за Монти и отправил ее в Англию, прошло много времени, поэтому ему стало так дорого общество маленькой девчушки, бегающей по дому. Он уделял ей много внимания, осыпал подарками, которые доставлялись ящиками. Они были завернуты в тонкую оберточную бумагу и пахли так, как обычно пахнут абсолютно новые вещи. В воображении девочки дедушка стал как бы отцом — героем войны, которого она могла обнять и гордиться им, в то время как ее настоящий отец жил где-то за океаном, и если от него время от времени и приходили письма в тоненьких конвертиках, то они ассоциировались лишь со слезами ее матери.